В сорок лет Губин был уже замом главного инженера и одновременно главным технологом. Гриша в это время возглавлял Центральную заводскую лабораторию. Он давно уже защитился, диссертация была блеск, но Губин не завидовал, для себя он ждал другого: старый бурбон-директор должен был вот-вот уйти на пенсию, а тогда в его кресло сядет Гена Воробьев, Губина непосредственное начальство. И порекомендует в главные своего заместителя. А кого же еще? Губин Воробьева всегда устраивал, не один год проработали вместе. И со стороны обкома тут вряд ли какие возражения - биография у Губина в порядке. И взысканий особых нет.
Старый директор ушел только через три года. Назначили действительно Воробьева, и, кажется, больше всех был этому рад Гриша Сушанский: Губин станет прекрасным главным, у него для этого все данные, ежу ясно. Потому что для сей должности основное: четкий рациональный ум, хладнокровие и культура, способность с минимальными жертвами выходить из безвыходных положений. Ну… а идеи, создание нового при полном отвращении к нему всех и каждого, от кого зависит внедрение этого нового, - Грише. Да ведь с Губиным, чем черт не шутит, идеи-то, глядишь, и реализуются!
Губин с Гришей десять раз все обсудили и спланировали, даже набросали проект новой структуры технических служб. Все выходило замечательно, препятствий впереди никто не видел. Молодые были еще…
Воробьев выслушал только что назначенного главного инженера внимательно, не перебивал, но, когда Губин назвал фамилию Сушанского, скривился и со скучным лицом сказал, что нет, не пойдет, хватит с него ЦЗЛ. "Это почему же?"- взвился Губин. "Потому". - "Нет, а все же?" - "Ты не понимаешь?" - "Не понимаю! И… вообще, людей надо подбирать по деловым качествам! И что значит "хватит с него ЦЗЛ"? Это не ему надо, заводу надо!.." Директор молчал, рисовал в блокноте орнамент - ромб, по углам какие-то листья, на пересечении диагоналей круг. Когда Губин остановился, чтобы набрать воздуха для новой фразы, поднял глаза и негромко спросил: "Ты что, дурака валяешь? С неба свалился?.. А главное, есть другая кандидатура". - "Интересно, какая?" - "Утехин". - "Кто-о?! Ну, знаешь… И потом, он же секретарь парткома. Освобожденный!" - "А тебя устраивает такой секретарь? - Голос директора был невозмутим. - Нет, ты прямо скажи, хочешь, чтобы он тобой руководил по своей линии? Хочешь или нет? Не надоело еще? Мне вот надоело, мне тут помощник нужен, а не болтун. С райкомом я договорился, скоро перевыборы, мы его и…" - "Допустим, - все еще топорщился Губин. - Но почему именно в главные технологи? Мне в заместители такого болвана! Спасибо!" - "А куда я его дену? За ворота? Права не имею. Назад, в цех, старшим мастером? Из этой должности он уже вырос, не согласится. У него за эти годы связи образовались и, между прочим, опыт работы с людьми! Короче, райком рекомендует. А мне с ним жить, с райкомом… И чего уж ты так взъелся? Ты же станешь его начальником, вот и скрути в бараний рог, заставь работать". - "А Сушанский?.." - "Что - Сушанский? Плохое у него место? Зачем ему лишняя хвороба? Пускай сидит спокойно, не рыпается, делает свою докторскую. И все с этим. Ругаться сейчас из-за него с райкомом я не буду, извини".
И Губин понял: возражать бесполезно. Решил - посмотрим, подождем. На посту главного технолога Утехин живо проявит свою бездарность, прикрывать его не станем и… через год-другой вернемся к вопросу о Сушанском. Жизнь заставит! А Гриша к тому времени напишет докторскую, и это тоже сыграет определенную роль. Да и позиции Воробьева во внешнем мире укрепятся… В каком-то смысле для Гриши действительно пока так лучше.
Весь этот разговор с директором и собственные рассуждения Губин тотчас подробно изложил Грише. И приготовился обсудить события со всех сторон, выявить плюсы-минусы, наметить стратегический план постепенного изничтожения Утехина. Уверен был - Гриша, как всегда, поймет его правильно.
Гриша выслушал Губина молча, с бесстрастным лицом, а на последней фразе - мол, черт его знает, может, и верно, все к лучшему, - поднялся и вышел. И больше не было между ними ни одного дружеского - да что там дружеского! - ни одного неофициального разговора. С этого дня Сушанский обращался к Губину исключительно на "вы" и по имени-отчеству, а когда его непосредственным начальником стал назначенный главным технологом Утехин, и вообще как мог избегал встреч.
Губин честно сделал несколько попыток объясниться - ничего не вышло. Сушанский держал себя с ним высокомерно, был неприятен, на вопросы, прямо не касающиеся работы, отвечал какой-нибудь мерзкой фразой вроде: "Если не возражаете, я бы хотел пойти и заняться делом". Отчаявшись, Александр Николаевич решил позвонить ему домой. Ерунда какая! Взрослые же люди, тридцать с лишним лет дружбы. Позвонил. Ответил незнакомый женский голос: "Григория Ильича? Одну минуточку…" Последовала пауза, потом тот же голос осторожно спросил, кто говорит. Губин назвался и тотчас услышал: "Нет дома!" Слова звякнули, как пятаки об асфальт. Сказано это было почему-то со злобным торжеством…
Больше Губин, разумеется, не звонил и, встречаясь с Гришей на работе, был холоден. Вскоре стало известно - в сорок три года Сушанский наконец-то женился. Молодые и средних лет дамы из ЦЗЛ и заводоуправления единодушно восклицали: "Это, называется, искал, искал и нашел! Ему годится в дочери, красавцем его никак не назовешь, так что тут определенно расчет - завлаб, докторскую пишет, квартира в центре, да что там, я вас умоляю! И, знаете, где познакомились? Кошмар! В гостинице, в Москве. Это уж вообще, нет слов, одни буквы. Будет порядочная девушка заводить гостиничные знакомства? А? Ну ладно, ее-то хоть понять можно, но он?! Он что в ней нашел! Ведь, как говорят, ни кожи ни рожи. Тощая, вертлявая, размалеванная. И курит! А одевается - это просто нечто… Можно подумать - Григорий Ильич не мог найти для жизни приличную женщину. Тихий ужас!"
Все эти сведения поступали к Губину, конечно, через Утехина, тот всегда и обо всем был свежеинформирован. Это у него называлось - "меня питают низы". Работником он, как и ожидали, оказался никчемным, зато болтуном и демагогом отменным. А еще подхалимом - к Губину так и лип, стараясь услужить, и послать подальше просто язык не поворачивался. К Сушанскому, с которым у него то и дело возникали конфликты, ревновал, но ругать его в открытую остерегался. Придет, бывало, сядет, вздохнет и начинает со скорбным видом: "Просто не знаю, зря это Григорий Ильич не хочет помогать производству. Себе же вредит - люди недовольны, а ему скоро защищаться… Для науки, что ни говори, существует отраслевой НИИ, а лаборатория (он говорил "лаболатория") все же в первую очередь должна обслуживать цеха, бороться с браком. Конечно, по-человечески понять можно, научная работа всегда интересней и… опять же для докторской сплошная польза. Только ведь разговоры идут…"
Губин в таких случаях, холодея от ярости, терпеливо объяснял, что Сушанский работает на перспективу завода, а сиюминутные задачи должны решать сами цеха. С помощью, между прочим, отдела главного технолога! Утехин только вздыхал, сохраняя на лице горестное выражение. А на следующий день или там через неделю директор между прочим вдруг спрашивал Губина: "А чем у тебя ЦЗЛ занимается? В цехах, понимаешь, сплошной брак, сроду подобного не было, а твой Сушанский витает в облаках". Приходилось доказывать, что брак - результат нарушений, вытворяемых под носом главного технолога, которого, кстати, давно пора гнать к чертовой матери вместо того, чтобы слушать его сплетни! Сколько раз доходило до ссоры, до крика. И ведь Гриша не мог не понимать, не догадываться, что его спокойная жизнь и работа над докторской только потому и возможны, что кто-то принимает удары на себя. Куда там! Ходил с задранным подбородком и оттопыренной губой. Взбешенный верблюд - того гляди, плюнет.
Два года назад Сушанский умер. Инфаркт. Завод загудел - ужас, молодой ведь мужик, всего полтинник, такой талант… Тут дело ясное, все из-за этой бабы. Когда солидный человек вдруг женится на соплюхе - добра не жди. Вот и результат, добилась своего! Теперь - богатая невеста, все ей - и квартира, и сберкнижка, и библиотека. Да-а, умеют люди устраиваться, мы бы так не смогли. И дуры!
Для Губина Гришина смерть оказалась куда большим ударом, чем он сам ожидал. Ведь сколько лет терпел от Сушанского несправедливую эту злобу, неблагодарность! Не желал, видите ли, замечать, что Губин его везде прикрывает. А премии, медали ВДНХ, классные места в соревновании? Ведь надо же было уломать директора, и Утехину заткнуть варежку. "Народ недоволен, писать хотят - мол, как план давать, так цеховики, а как премии - лаборатория тут как тут. Я объяснял - не понимают…" - "Еще раз объясните, раз не понимают!"- рявкал Губин.
Он все ждал: в один прекрасный день Гриша придет и скажет, что был не прав. Тем более сложилось все для него как будто наилучшим образом. Докторскую он написал и собирался, по слухам, защищать ее в университете. Не успел. И теперь уже ничего не сказать, не наладить, не объяснить. Глупо. И виноват в этом он сам, Гриша.
Жена Сушанского, то есть, конечно, вдова, показала себя во всем блеске. Даже из похорон ухитрилась устроить черт-те что. От гражданской панихиды на заводе отказалась. Заявила, что Сушанский казенных мероприятий не терпел, поэтому, пожалуйста, она просит, никаких сборищ, фальшивой скорби, венков, на которые у людей силком вымогают деньги, а главное, никаких речей. Погребение двадцать седьмого марта в десять утра. На сельском кладбище в Волосовском районе. Григорий Ильич так хотел…
Все, конечно, возмущались: что за дурь? При чем здесь Волосовский район? Все не как у людей. Точно нельзя было по-человечески, в крематории. Потом Утехин откуда-то узнал, что под Волосовом у Гришиного тестя свой дом, дача.
Деревенское кладбище, где мечтал лежать Сушанский, располагалось на холме, километрах в полутора от шоссе. На шоссе остался заводской автобус, там же, на обочине, Губину пришлось бросить свою машину - в такой непролазной грязи намертво засядешь через полминуты.
Гроб везли по проселку на телеге, следом за ней, порядком отстав, редкой цепочкой тянулись провожающие. Шли мрачно, то и дело по щиколотку проваливаясь в топкую глину. "Люди обувь загубят, ужас какой-то, - бубнил Утехин, - хоть бы предупредила, что ли, оделись бы, как в совхоз. Нет, понять, конечно, можно, горе, но надо же и о других думать, не только о себе…"
Губин молчал, сосредоточенно обходя глубокие коричневые лужи, при каждом шаге с трудом вырывая из грязи насквозь промокшие ноги в облепленных глиной ботинках. По обеим сторонам дороги жирно блестела сырая перекопанная земля, кое-где еще дымились островки ноздреватого снега. Девственно голубое небо стыдливо проглядывало в прорехи между толстыми бокастыми облаками, загромоздившими небо. На дороге было сумрачно, вот-вот закапает дождь, а на холм, к которому мало-помалу приближалась далеко ушедшая лошадь с телегой, невесть откуда падало солнце, четко высвечивало купол церкви, черные голые деревья и мечущуюся над ними стаю ворон. Лошадь шла медленно и понуро. Люди тоже тащились из последних сил, молчаливые, усталые, раздраженные… В общем, конечно, все это выглядело довольно нелепо - такие вот деревенские похороны насквозь городского интеллигента, еврея Гриши Сушанского… Хотя… почему, собственно, нелепо? Внезапная смерть в пятьдесят лет - вот что нелепо, глупей не придумаешь!
Когда все собрались наконец у могилы, рядом с которой на приспособлении, напоминающем козлы для пилки дров, стоял открытый гроб, председатель завкома все-таки не выдержал: "Нехорошо, надо бы хоть несколько слов, провожаем в последний путь… Человек всю жизнь отдал заводу, вот пусть хоть Александр Николаевич…" Губин не успел ни возразить, ни согласиться, вдова резко подняла непокрытую голову ("даже черного платка не могла надеть, тихий ужас…") и заявила: "Сказано - никакой болтовни. Жизнь свою Григорий Ильич действительно отдал заводу. В благодарность за это завод его и убил".
"Анжела, ну зачем ты?! Не место. Здесь Гришины товарищи…"- начал было утихомиривать ее высокий человек в полковничьей шинели. "А где место? Где место, папа? - тотчас вскинулась она. - Товарищи… Если бы - товарищи, не дали бы затравить. Закрывайте! - приказала она могильщикам. - Чего ждете?"
Ропот прокатился в толпе и затих. Губин отвел глаза от гроба, он смотрел теперь на Анжелу. Высокая, прямая, с бледным, замкнуто-непреклонным лицом… Такое же выражение лица у мертвого Гриши…
В полном безмолвии гроб закрыли и опустили в могилу, бросили, как положено, по горсти земли, и могильщики резво взялись за лопаты.
"Кошмар. Это - чтоб даже не проститься, к гробу не подойти… - зудел над ухом Губина Утехин. - Странная все-таки особа… А место тут неплохое, чистый песок…"
Губину стало невмоготу, он отошел.
Несколько минут, и все было кончено. На холмик положили цветы, венок от завода, и один за другим цепочкой потянулись к выходу с кладбища - до автобуса еще час добираться по вконец раскисшей дороге.
А Губин задержался. Не хотелось идти вместе со всеми, пускай уедут, не надо будет никого подвозить и поддерживать всю дорогу светские беседы.
Он шагал по дорожке, ведущей к церкви… Вот и нет больше Гриши, а есть этот холмик среди крестов и фанерных колонок со звездами, до сих пор их ставят, солдатские эти памятники. Над холмиком небо. Облака разошлись, и сейчас оно высокое и белесовато-голубое.
Губин вдруг отчетливо представил себе другие похороны - вот сейчас, в это самое время, кого-то, достойного более пышного погребения, закопали где-нибудь на престижном кладбище. Под траурную музыку, с речами, со всем, что положено в таких случаях. Закопали. Надели шляпы, сели в черные "Волги" и разъехались. А покойник остался. И лежит так же, как Гриша, - в той же земле, под тем же небом…
Губин подошел к церкви. Дверь, конечно, заколочена, колокольня полуразрушена. Он повернул налево, потом направо, брел наугад и неожиданно опять оказался перед Гришиной могилой. Возле холмика стояла Анжела. Стояла одна и курила, аккуратно стряхивая пепел в бумажный кулек. По заносчивому лицу ее, обращенному вовсе не к могиле, а куда-то вверх, текли слезы. Казалось, текут они сами по себе, будто отношения не имеют ни к немигающим прищуренным глазам, ни к брезгливо приподнятой левой брови. Будто она и сама не подозревала, что плачет, просто стояла здесь, курила и ненавидела весь белый свет.
Александр Николаевич отступил, но она, по-прежнему на него не глядя, негромко спросила: "Вы Губин, да? - И тут же сама себе ответила - Губин. Я так и подумала. Надо же - не постеснялись…"
Глупо было заводить объяснения с женщиной, которая явно не в себе, но Губин вдруг растерялся. А растерявшись, понес какой-то вздор про то, как он любил Гришу, но досадное недоразумение… "Недоразуме-ение?! Это вы называете недоразумением?! - Она подняла бровь еще выше. - А ведь в могилу-то его вы загнали. Да-да! Вы, персонально. Струсили, предали. Предать-то может только друг, верно? Унижали… Годами подчиняться этому подонку - какое сердце выдержит?.. Это он распустил ту сплетню, я знаю - он! И вы тоже знали - и ничего… А Гриша… Наивный он был, все надеялся: опомнитесь, придете прощения просить. До последнего дня… А вы откупались, медали какие-то, премии. Грише - деньгами!.. Да не нужны вам такие, как Гриша! Вам нужна исполнительная посредственность! А он знал, чувствовал, что скоро умрет, сказал: "Передай ему…" А я вот не передам! Не передам! Не дождетесь!"
Александр Николаевич не знал, что делать, положение было глупейшее. Но тут откуда-то опять появился давешний полковник, обнял дочь, начал что-то шептать ей на ухо, не обращая внимания на Губина. Тот ушел.
Его автомобиль одиноко стоял на обочине. Рядом степенно прохаживался Утехин. До самого города он, разумеется, не закрыл рта, нес ахинею. Сперва про поминки - дескать, все же некрасиво, никого не пригласили, а люди ехали ни свет ни заря в такую даль, устали, перемокли. И, главное, дача отцова туг - рукой подать, три километра… Потом, искоса поглядывая на Губина, принялся квохтать, что, мол, это надо же, Григорий Ильич так переживал из-за своей докторской, бывают же непорядочные люди, распустят сплетню, а у человека вся жизнь наперекосяк…
- Что за сплетня? - хмуро спросил Губин, продолжая смотреть вперед на дорогу, и услышал какой-то бред, будто Гришу не хотели допускать к защите и кто-то где-то кому-то сказал: "Хватит уже готовить профессоров для Гарварда". О каком Гарварде могла идти речь в восемьдесят третьем году? Вообще - кому пришло в голову такое - про Сушанского?! Разве что самому Утехину. Как Гриша мог отнестись к этому всерьез?! А он, по-видимому, отнесся всерьез - видно, привык за последние годы отовсюду ждать подлости…
До самого города Губин не сказал больше ни слова. Утехин тоже притих - дремал. А может, притворялся, видя, что начальство не в духе.
О своей встрече с Анжелой и ее нелепых обвинениях Губин не рассказал никому, даже Маше. Был верен принципу справляться с неприятностями в одиночку. А для себя решил: надо забыть. Все забыть, что было после их ссоры. Другого просто не остается, потому что обдумывать да рассусоливать, когда уже ничего не изменить, занятие бесполезное. Мазохизм. "Вам нужна исполнительная посредственность…" Ничего плохого он, Губин, Грише не сделал - только это надо помнить. Да, не смог семь лет назад провести в главные технологи, очень хотел, но не смог. Гриша никогда не был карьеристом, для него должность - не вопрос жизни и смерти. Так чего же он все-таки хотел от Губина? Самосожжения? Чтобы тот в знак протеста не принял кресло главного инженера? Непонятно.
Тогда было непонятно, сейчас тоже. И главное, эта истеричка не пожелала передать даже последних слов.
И он добросовестно старался все забыть. Получалось плохо, вот тогда и начались неприятности с сердцем. Пришлось взять себя в руки, как гвозди, вбивать в голову: "Ничего не изменишь, ничего не изменишь". Последнее время стало уходить, забываться… Теперь вот Лиза со своим назойливым любопытством… Что, ей-Богу, за манера лезть в душу?
Лиза о чем-то думала, глядя мимо него, в окно, на котором шевелилась, взбухая от ночного ветерка, штора.
Губин встал.
- Пойду-ка я пройдусь или - к Ярославцеву, - сказал, как смог, мирно. - Старик ждет. Нехорошо, обещал.
Ничего он не обещал. Старик, поди, уже видит десятый сон, но Губин все-таки поднялся на верхнюю палубу и прошел мимо окна его каюты. Там горел свет, занавески были отдернуты, окно открыто. Сидя у стола в вязаной домашней куртке, Константин Андреевич раскладывал пасьянс.
Петрозаводск, куда теплоход прибыл в семь утра, уже из окна каюты показался Александру Николаевичу праздничным. Сверкало стеклом новое здание озерного вокзала, набережная пестрела разноцветными флагами, и все они дружно полоскались, а это значит: нет здесь давешней жары! Невдалеке от теплохода, на блестящей воде озера расселись штук двадцать нарядных парусников, видимо, это для них готовился праздник - регата, может быть?
Пока Лиза была в гладилке, Губин быстро оделся и пошел на завтрак. Сегодня договорено: в Петрозаводске каждый проводит время сам по себе. Лиза на такое предложение согласилась: у нее дела, нужно кое-что купить. Обязательно. А нагуляться и наговориться обо всем они успеют в Кижах, там стоянка после обеда, целых четыре часа.