Иногда и мне приходилось стоять в таких очередях, тетя Ина брала меня с собой на случай "в одни руки не больше…", однако, честно говоря, я не помню случая, чтобы выстоял очередь до конца. Я начинал томиться, ныть, и тетке делалось меня жалко: "Иди, Алеша, ты озяб, весь магазин все равно не купишь". Тетя Калерия за покупками не ходила, после эвакуации у нее стали болеть и опухали ноги, она с трудом добиралась до дому после рабочего дня. Бывало, что с тетей Иной увязывалась Вера Запугина, соседка, ее комната была как раз напротив нашей и окнами на задний двор. То есть это, наверное, только я считал, будто "увязывается", тетя Ина к Запугиной относилась хорошо.
А вот я плохо. Настолько плохо, что за глаза называл ее не иначе как Запукина, и это всегда смешило теток, но они изо всех сил скрывали, что им смешно. Наоборот: кусая губы и педагогически хмуря светлые брови, тетя Калерия восклицала:
- Бессовестный! Чтоб я не слышала!
- Балдес! - с восторгом в голосе ругалась тетя Ина (она всегда говорила "балдес" вместо "балбес").
Запукина появилась у нас в квартире летом сорок седьмого, кажется, года. Я вернулся из пионерлагеря и в первый же день увидел, что дверь напротив нашей стоит настежь. Из глубины комнаты на меня надвигался чей-то зад, кругло обтянутый неприлично короткой голубой в горошек юбкой. Женщин в этой комнате я не видел сроду, пол здесь тоже никогда не мыли и мыть не могли. От неожиданности я произнес что-то, женщина крикнула "Ой!", бросила тряпку, выпрямилась и повернулась ко мне. Она была широкоплечая и коротенькая с желтыми, как солома, курчавыми волосами. Я увидел круглые испуганные глаза какого-то серо-мучнистого цвета, толстые красные щеки, круглый нос "картошкой" и приоткрытый рот.
- Здравствуйте, вам кого? - спросила она, одергивая юбку.
- Никого, - ответил я, возмущенный. Что значит "кого"? Я у себя дома, а вот что она делает в нашей квартире, неясно.
- Где Николай Акимович? - я строго нахмурил лоб.
- Не знаю, - она виновато моргала короткими прямыми ресницами.
Николаем Акимовичем водопроводчика Болотина я не называл никогда, назвал сейчас назло этой тетке, хозяйничающей в его комнате и задающей людям глупые вопросы. К Болотину у нас обращались исключительно по имени: "Коля, посмотрите, у меня керосинка опять коптит", "Коля, в коридоре сломался выключатель" и т. д. Болотин у нас в квартире был единственным мужчиной "с руками" (я-то считался безруким, что сулило мне в будущей самостоятельной жизни массу неприятностей). И Коля чинил выключатели и замки, чистил печки, делал "жучков", когда перегорали пробки, ну и, конечно, менял прокладки в водопроводном кране, что было уже работой по специальности. К нему в мастерскую тетя Ина посылала меня за срочно понадобившимся гвоздем или плоскогубцами, - мелкую работу она делала сама.
Николай был худой, высокий, сутуловатый, лицо имел длинное и с впалыми щеками, большим крючковатым носом и торчащим, как у бабы Яги, подбородком. Маленькие узкие глаза остро смотрели из-под косматых нависающих бровей, как из-под козырька. Это если Болотин был "подшофе", как изысканно выражалась тетя Калерия (тетя Ина то же состояние называла "под мухой"). В таких случаях глаза Болотина поблескивали, на губах то и дело сверкала улыбка, очень, надо сказать, красивая из-за удивительно белых, ровных зубов. Тетки не раз удивлялись, как это Коля, не выпускающий изо рта папиросы, а курил он исключительно "Норд", как он не "прокурил" свои замечательные зубы. И вообще, как они на войне уцелели.
В пьяном виде Болотин очень мне нравился. Он выходил с газетой на кухню, когда там собиралось все население - мои тетки и старуха-соседка Анна Ефимовна, брал табуретку, водружал ее на середину и начинал обстоятельный разговор о политике. Интересовало Болотина исключительно международное положение, он с жаром рассуждал об освобождении колоний и плане Маршалла, а отрывки из газетных статей, где говорилось о событиях, особенно его возмутивших, читал вслух.
- Вот ты мне скажи! - кричал он, обращаясь почему-то всегда к Анне Ефимовне. - Только уж правду, слушай! Вот кинули они свою бомбу на Японию, и будь любезен. Ну, а на немца почему не кидали? Вот ты скажи: почему?
Анна Ефимовна резко поворачивалась и сверкала на Болотина своими живыми темными глазами.
- Почему? Как это почему, что значит? - поражалась она. - У них не было бомбы, хотите знать! Между прочим, еще не изобрели, вот и не кинули. Была бы, так уж кинули бы, можете не сомневаться!
- Х-ха. Ну уж эт-хрен, - Болотин хлопал своей большой ладонью по колену. - Бросили, потому что в Японии - им-пе-ра-тор. Ясно? Вот так.
- Что значит - император? При чем здесь? Это мне нравится! - тотчас вскипала Анна Ефимовна. - И как так можно рассуждать? Бомба - это трагедия, так почему из-за какого-то там императора должен погибнуть народ?!
В дискуссии Анна Ефимовна забывала про свои котлеты, которые тем временем начинали гореть. Но она даже не смотрела на сковородку. Приподняв левую бровь, она бросала красноречивые взгляды на интеллигентного человека - тетю Калерию, и та в ответ выразительно кивала: о чем тут говорить? Спорить с глупым пьяницей никакого смысла. И себе дороже.
Болотин в ответ принимался пугать Анну Ефимовну:
- А вот упадет еще бомба, и всю землю заморозит. И будь любезен! - заявлял он, вставая с табуретки.
- Болтает! Сам не знает, что болтает! - Анна Ефимовна взмахивала худыми руками. А от ее сковородки между тем уже шел дым. Болотин, хмыкнув, удалялся к себе, пробурчав в дверях угрожающим тоном: "Пили-ели, все нормально, обругали всех буквально!" Только тут тетя Ина робко обращала внимание Анны Ефимовны на догорающие котлеты. Та опять стремительно махала рукой:
- А-а, пускай! Мы так любим!.. Это уже надо придумать, "заморозит", - горячилась она, глядя вовсе не на сковородку, а на тетю Калерию. - Какая безграмотность, просто я себе не представляю!
Тетя Калерия категорически соглашалась, она уважала Анну Ефимовну; ее в нашем доме уважали все - за опыт (все-таки восемьдесят лет есть восемьдесят лет) и за медицинские знания. До недавнего времени Анна Ефимовна работала врачом в нашей поликлинике, к ней и сейчас чуть что бегали советоваться.
Чтобы показать, что им наплевать на глупости Болотина, они с теткой сразу после его ухода заводили умный разговор. В отличие от международника-Коли Анна Ефимовна была крупным специалистом в области внутренней политики, ей всегда было известно, какая отрасль на сколько процентов перевыполнила план и когда восстановили какую ГЭС, что она и доводила до всеобщего сведения. Выслушав ее, тетя Калерия многократно кивала и тотчас комментировала, особо упирая на то, что таких успехов могут достигнуть только люди, безупречные в нравственном отношении. Она информировала слушателей, что труд создает личность, честь надо беречь смолоду, настоящая любовь - это любовь к труду, в котором, безусловно, настоящее человеческое счастье. А тот, кто этого не понимает, тот не живет, а существует. "И вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют", - грозно декламировала тетя Калерия явно в расчете на меня, - а я, недостойный, получивший накануне двойку, поднимался и шел вслед за Болотиным, в его комнату, где и было мне место.
Мы садились на койку и играли в шахматы, да что там играли - Болотин меня учил. Сам он играл блестяще. Тогда мне трудно было об этом судить, но все в нашем доме утверждали: если бы Коля не спился, то стал бы вторым Ботвинником. Недаром он однажды три раза подряд обыграл самого Евгения Давыдовича из пятого номера, а Евгений Давыдович, чтоб вы знали, первокатегорник или даже мастер.
- Сделал как пацана, эт-верно. Эт-правильно, - сказал Болотин, когда я спросил его об этом замечательном эпизоде. - Три - ноль. Сухая, понял? И будь любезен!
В трезвом виде Болотин в шахматы не играл. И не разговаривал. Лежал целыми днями на кровати одетый, в ботинках, и тускло глядел в потолок. Глядеть было не на что, потолок в его комнате производил жуткое впечатление - закопченный, весь в трещинах, по углам паутина. Стены, впрочем, выглядели не лучше: довоенные обои полопались, кое-где свисали унылыми клочьями, а где и вообще были сорваны. Это была какая-то бракованная комната, длинная и узкая, точно коридор. И темная - немытое окно выходило на задний двор. Внизу располагались дровяные сараи и помойка - бетонная, с тяжелой крышкой, закрывающейся при помощи противовеса. Удары этой крышки постоянно слышались в комнате Болотина. Из мебели там имелись только стол, табуретка и железная койка, заваленная каким-то тряпьем. Она стояла слева от двери, стол - впритык к окну, так что подойти к окну, чтобы проветрить комнату, было невозможно. Но Болотин к этому и не стремился. Вдоль правой стены, совершенно пустой и голой, на аккуратно вбитых гвоздях висела одежда Болотина, весь его гардероб: матросская шинель, драный ватник и темно-синий бостоновый костюм. Тетки удивлялись, почему он это все до сих пор не пропил. Странный человек, ненормальный какой-то.
И вот он лежал в своей затхлой прокуренной комнате, мрачный и неприступный, и, если я осмеливался заглянуть - спросить, как дела, угрюмо отвечал:
- Дела - сажа бела. Денег нет, а выпить надо.
Но взаймы ни у кого никогда не брал, во всяком случае у нас в квартире.
- Ну, что там Коля? - спрашивали тетки, когда я возвращался к себе. - Лежит?
- Лежит.
Тетя Ина наливала в тарелку щей и протягивала мне:
- Отнеси.
- Только будь, Бога ради, деликатен, - напутствовала тетя Калерия.
Я стучался к Болотину, ответа не получал, входил и садился ему в ноги. Тарелку я ставил себе на колени. Некоторое время мы оба молчали, потом я начинал:
- Вот тут… от тети Ины… она просила…
В любую минуту Болотин мог вскочить и в бешенстве заорать, что пошли бы вы все… такую-растакую… жить человеку не даете и помереть мешаете… к такой-растакой… Но если этого не случалось, если Болотин продолжал глядеть в потолок, я повторял, что тетя Ина очень просила не отказываться…
Методом проб и ошибок было установлено: надо обязательно подчеркнуть, что суп прислала именно тетя Ина. Трезвый Болотин признавал только ее, а тетю Калерию с Анной Ефимовной презирал. Тетю Калерию он называл почему-то "фик-фок на один бок", а Анну Ефимовну подозревал в сквалыжности. Эт-точно.
- Тут встречаю, слушай, идет бабка из гальюна с пузырьком - мочу собрала на анализ. Пузырек с наперсток. Спрашиваю: "Слушай, а чего так мало?" Она мне: "А нечего их баловать!" Вот так. Баловать, говорит, нечего их, и будь любезен.
Теперь я думаю, что историю с пузырьком Болотин тогда выдумал от начала до конца, он ведь и не то еще мог сочинить, например, будто бы в зоопарк из Германии доставили женщину-зверь, двух метров росту - вся белая, а грива, слушай, черная. И говорит по-немецки: "гутен таг", "битте" и "хенде хох". Тетки возмущенно отмахивались: "Белая горячка", а потом я узнал, что они тайком от меня ездили в зоопарк, искали там эту чудищу.
Вот какой прекрасный человек был Николай Болотин, моряк Балтийского флота, мой друг. А тут вместо него в комнате распоряжается эта белобрысая!
…Николая мы не видели больше никогда. Тетки сказали, что он куда-то переехал, нашел себе работу в другом жакте, и там ему дали комнату. Спорить с ними я не стал, хотя ребята во дворе уже успели сообщить: Болотина забрали, "черный ворон" приезжал. За что забрали? А кто его знает! Может, чего свистнул, но вряд ли, не похоже… Трепался он много, анекдоты травил…
Когда жена спрашивает меня, боялись ли в те годы мои тетки, боялся ли я сам, я искренне отвечаю - нет. То есть за теток ручаться, конечно, не могу, но кажется мне, что считали они себя такими уж мелкими сошками, до которых серьезным Органам просто нет дела. Ну а чтобы болтать опасные глупости - это никому из них и в голову бы не пришло.
А я?.. Я прекрасно знал, например, что Виталька Дунаев из нашего класса живет вдвоем с бабкой и родителей не помнит, потому что их посадили задолго до войны. Почему посадили, не знает - был маленький, а вот у Федорова отец сидит за растрату.
В семейном альбоме у теток некоторое время хранилась дореволюционная фотография, снимались под Москвой, на даче у каких-то дальних родственников, тетя Калерия с длинной косой, переброшенной на грудь, держит на руках мою трехлетнюю мать, рядом тетя Ина в огромной соломенной шляпе, а по бокам и сзади целая куча незнакомых людей, никогда никого из них я потом не встречал и ничего о них не слышал. Так вот среди них стоял кто-то высокий, широкоплечий, в вышитой рубашке. На месте его головы зияла аккуратная четырехугольная дырка. На мой вопрос, кто этот "всадник без головы", тетя Калерия, помнится, помешкав, ответила: "Владик, сын… тети Жени. Они нам почти и не родня, так - десятая вода…" И добавила, что Владик был студентом, а потом комсомольским вожаком. А потом его посадили… Не знаю. Нет, не за растрату.
Никаких вопросов и недоумений у меня, как сейчас помню, не возникло. Интереса к безголовому Владику - тоже. А то, что мои тетки, пожалев выкинуть всех родственников, ограничились тем, что с помощью ножниц обезвредили их в целом невиновный коллектив, было, с моей точки зрения, вполне естественно, всегда так делают - видал я старые учебники истории с замазанными чернилами портретами врагов народа. Все это было тогда буднями, частью нашей жизни - мы родились, а оно уже существовало… Бояться? Нет! Мне-то чего бояться или хотя бы теткам с матерью? Мы же не какие-нибудь доисторические троцкисты-зиновьевцы, в оккупации не были и с фашистами в силу этого не сотрудничали. Лично меня эти проблемы не волновали, а печального в жизни хватало без того - не у одного Дунаева не было родителей, чуть не полкласса потеряли отцов на фронте, у многих родные умерли в блокаду. А страшное… Убийцы каждую неделю нападали по пустырям на одиноких женщин и душили их удавкой. Потом, когда выяснилось, что бандит по фамилии Гыбин задержан и всех жертв убил он один, стало почему-то еще страшней - тетки боялись выходить по вечерам из дома. А ужасные истории про людоедов? Анна Ефимовна рассказывала - в блокаду воровали детей и делали из них начинку для пирожков. Вот купит человек за громадные деньги на рынке пирог, откусит - а там детский пальчик. И - что вы думаете? - их сейчас нет среди нас? Да сколько угодно! Вон хоть Донцовы из седьмого номера - как они жили в блокаду? Это что-нибудь особенное. А за счет чего, я знаю?
Это был ужас. А какие-то неизвестные заключенные, сидящие не иначе, как за дело… нет, к нашей жизни это не имело отношения. Вот Болотин… Его мне было очень жалко. До слез. Как если бы я узнал, что он попал под трамвай и его зарезало насмерть.
При Запукиной болотинская берлога преобразилась. Стекла в окне сверкали даже сквозь тюлевую занавеску, на стенах цвели оранжевыми розами новые обои, потолок был выбелен, вместо пыльной лампочки, одиноко висящей на грязном шнуре, появился шелковый абажур. Кроме того, Запукина ухитрилась как-то разместить в комнате пухлую кровать с никелированными шарами, столик, шкаф, три венских стула и комод, сплошь уставленный безделушками. Были там конечно же фарфоровые слоны, были собачки, был глиняный кот-копилка. Над кроватью, как положено, висел коврик с лебедями, красоты необыкновенной, а на горе подушек, укрытых тюлевой накидкой, лежала, раскинув розовые руки, мордастая кукла с закрывающимися глазами. Лицом она как две капли воды была похожа на Запукину. Зачем кукла понадобилась взрослой тете? Лично я считал это последним свидетельством умственной отсталости Запукиной.
Но особенно отчетливо я невзлюбил ее, когда зимой она выпросила у теток наш патефон с пластинками. Сказала - "на денек", а сама все не отдавала и не отдавала. Каждый вечер из ее комнаты доносилось "Утомленное солнце", "Рио-Рита", мамино любимое "Уходит вечер, вдали закат погас…". Как-то, проходя мимо, я заглянул в приоткрытую дверь и увидел, что Запукина, замерев, сидит за столом, на котором играет патефон. Уставилась перед собой, даже рот разинула.
В тот же вечер я решительно сказал теткам, что патефон надо забрать, Запукиной он совершенно не нужен - под музыку все люди танцуют, а не сидят, как статуи, со стеклянными зенками. За статую меня строго предупредили, за зенки, конечно, объявили выговор, но патефон скоро вернулся.
Лучше бы не возвращался - теперь Запукина повадилась к нам. Она приходила каждый вечер, как раз в то время, когда я делал уроки, садилась у стола и начинала заунывный, тягучий, никому в мире не интересный рассказ про то, как "ОН посмотрел, я отвернулась, ОН сказал, я сказала, я позвонила, ОН: "Я вас слушаю", я говорю: "Это Вера", а ОН: "Какая Вера?", я говорю: "Запугина", а ОН: "Понял", я сказала, чтоб ОН мне позвонил, а ОН не позвонил…"
Разложив на обеденном столе, на клеенке, тетради и учебники, поставив чернильницу ("Алеша, подстели газету, прольешь, сколько можно?"), я писал сочинение на свободную тему: "Все работы хороши, выбирай на вкус", за окнами, покрытыми морозными цветами, темнел наш двор, где я сегодня вмазал-таки по уху этой лошади-Бородулиной, в углу комнаты, в круглой печке, уютно трещали дрова. Тетки сидели рядом на оттоманке, тетя Ина вязала мне носок, а тетя Калерия время от времени напоминала ей, что надо пойти помешать кочергой в печке, а то до ночи не прогорит. Запукина, ни на кого не обращая внимания, все вела свою нудь: "Я позвонила, ОН сказал, а сам не звонит, я спросила, ОН не сказал, я позвонила, подошла ОНА, я повесила…"
Иногда тетя Калерия произносила что-нибудь исключительное, вроде: "Девушка должна быть гордой, нельзя, чтобы ОН догадался, что нужен вам больше, чем вы - ему…" Запукина ей послушно кивала, но, по-моему, она вообще ничего не слушала, не видела и не понимала, в белесых, круглых ее глазах навсегда застыло одно-единственное выражение - тоскливого ожидания. Впрочем, на один звук она реагировала безотказно: на телефонный звонок. Стоило ему раздаться, как она мгновенно срывалась с места и кидалась к дверям. Из коридора слышался топот и истошное "Алё! Алё!!" Потом она возвращалась понурая и говорила, что к телефону позвали, конечно же, Анну Ефимовну и теперь она будет три часа разводить свои глупости. Анна Ефимовна действительно разговаривала подолгу, но это были вовсе не глупости, а медицинские консультации, которые она давала своей дочери, или взрослой внучке, или знакомым. Каркающим голосом Анна Ефимовна по слогам (для невежд) произносила названия лекарств и объясняла, как их принимать.
- Стрептоцид белый, - диктовала она, - по одной таблетке три раза в день перед едой. Обильно запивать… Водой, водой! Это мне нравится. Она еще хохмы… А на ночь - теплое молоко с содой… Невкусно? Что значит? Я уже не понимаю, что тебе важнее - удовольствие или все-таки здоровье?
Бывало, что Анна Ефимовна вот так, заочно, лечила заболевшую собаку или кота:
- Главное же - своевременное питание. И ритм. Ритм. В питании это все. Для животного, я вам скажу, это имеет не меньшее значение, чем для людей…