Пока Анна Ефимовна разговаривала, Запукина успевала вся известись. То и дело она вскакивала, подходила к двери и выглядывала в коридор, крутила свои толстые пальцы с широкими ногтями, вымазанными багровым лаком, приглаживала волосы, от чего они назло ей становились дыбом. Кстати, волосы Запукина постоянно перекрашивала в новый цвет. То она была ослепительной блондинкой, то появлялась огненно-рыжая, то какая-то фиолетовая, то черная, как цыганка, но больше всего я помню ее все-таки с волосами цвета соломы, темными у корней. И вот, взъерошив волосы, Запукина металась по нашей комнате и причитала:
- Ну что же это, Господи, ну как же так можно? Я не знаю… - И наконец, со слезами в голосе выкрикнув, что Анне Ефимовне животные дороже человека, она бросалась к двери и выбегала вон. Дверь хлопала.
- Чего она? Ненормальная, да? - спросил я у теток, когда Запукина таким образом покинула нас впервые.
Тетя Калерия сказала только, что называть Веру ненормальной - несправедливо и грубо, а тетя Ина жалостливо пояснила, что Вера беспокоится: Анна Ефимовна долго занимает телефон, а ей могут как раз в это время позвонить.
- Но ей же никогда никто не звонит, - удивился я.
Тетки промолчали.
Однажды Запукина вошла, торжественная, и молча положила перед тетей Иной и тетей Калерией фотографию невзрачного пожилого мужчины. По-видимому, это и был ОН, которому она все звонила, а он не звонил. Под фотографией имелась надпись тушью: "СТОГОВ МИХАИЛ ТЕРЕНТЬЕВИЧ, НАЧАЛЬНИК УЧАСТКА".
- Интересный, - с сомнением в голосе сказала тетя Калерия.
- Глаза красивые, - неуверенно поддержала ее тетя Ина и грустно посмотрела на Запукину.
Полюбовавшись на фотографию, Запукина сообщила, что "взяла" ее с цеховой Доски почета.
Я замер в ожидании, когда тетя Калерия ей врежет, что красть нехорошо, повесьте немедленно назад, но та задумчиво произнесла:
- Если вы так серьезно к нему относитесь, Верочка, надо, чтобы у вас возникли общие интересы. Он, конечно, ведет какую-то общественную работу?
- Ага, - тараща глаза, прошептала Запукина. - Ведет. Кружок текущей политики.
- Вот и запишитесь.
- Ага, - от старательности Запукина приоткрыла рот.
Тетя Ина глядела на старшую сестру с восхищением.
Запукина записалась в кружок. Теперь она от корки до корки прочитывала "Ленинградскую правду" и внимательно слушала радио. Радио у нас было включено раз и навсегда, оно начинало говорить в шесть утра и кончало, когда все уже спали, но раньше Запукина, увлеченная своим "ОН-сказал-я-сказала-я-звонила-ОН-не-звонил", и внимания не обращала, что там передают. Теперь же могла, внезапно прервав заунывное повествование, вдруг зашикать на всех и кинуться к динамику, чтобы прибавить звук.
Анна Ефимовна жаловалась: Вера одолевает ее дурацкими разговорами.
- Можете себе представить? Только я в кухню - топ-топ. Бежит. И сразу с разными вопросами, как будто мне делать нечего. Вчера пристала: есть ли жизнь на Марсе, - это я вам скажу! Пара пустяков? Столько насущных проблем у нас тут, а ее волнует какой-то, извиняюсь, Марс-шмарс. Я уж боюсь выйти на кухню, но надо ведь покормить Негодяя, бедное животное никто не кормит!
Зачем понадобились Запукиной сведения о Марсе, неизвестно, но с этим вопросом она обращалась и к теткам, и даже ко мне. И я ей сказал, что жизнь там точно есть, кто же этого не знает? Живут пауки ростом со слона, нам об этом говорили на географии. Секунды две Запукина смотрела на меня вылупив глаза, а потом, жалобно пробубнив: "Да-а, ты шутишь, ты всегда шутишь", ушла к себе в комнату.
Что касается Негодяя, то Негодяй был наш кот, я поймал его на помойке и принес в квартиру по просьбе тети Ины - нас измучили крысы. Они съедали крупу, прогрызая кульки, из-за чего мы все могли, по словам Анны Ефимовны, угодить в инфекционную больницу с желтухой или другим заразным заболеванием, чуть ли не чумой. Кроме того, они нагло носились по коридору, стукаясь в темноте об ноги проходивших, и тогда тетя Калерия с криком: "Пасюка!"- буквально падала в комнату, вся бледная:
- Следующий раз будет разрыв сердца, эта проклятая Пасюка вгонит меня в гроб, увидите!
Тетка была уверена, что серая крыса-пасюк (кличка "Пасюка") у нас в квартире всего одна, но зато очень активная, зловредная и вездесущая.
Пасюке была объявлена тотальная война. Яд не помог. В ход пошли кошки. До Негодяя я притаскивал со двора двух других котов. Ночью из коридора доносились звуки боя - писк, шипенье, какой-то стук и кошачьи вопли. Утром мы находили кота на шкафу. Шерсть на нем стояла дыбом, ухо было разорвано и кровоточило. В руки кот не давался, царапался и шипел, а вырвавшись, бежал к двери на лестницу, где сразу начинал скрестись, громко при этом завывая.
Негодяй расправился с Пасюкой в первую же ночь. Шум в коридоре был страшный, продолжалось это несколько часов, я, помнится, так и заснул, не дождавшись конца сражения. А проснулся от пронзительного крика. Кричала тетя Калерия. В длинной ночной рубашке она стояла на обеденном столе и тонко, на одной ноте, кричала: "А-а-а-а!"
Вокруг стола бегала растрепанная тетя Ина, протягивала к старшей сестре руки, все время повторяя: "Каля, ну Каля, она же дохлая, дохлая, ну Каля же!"
Потом выяснилось: проснувшись, тетя Калерия почувствовала босой ногой что-то меховое и решила, что это кот, дрыхнувший у нее на кровати вместо того, чтоб ловить крыс. Она протянула руку - согнать - и наткнулась на дохлую Пасюку.
"Пасюк" у нас оказалось много, за неделю Негодяй передушил штук шесть. И всех до одной принес тете Калерии, которую почему-то назначил своей хозяйкой. Каждый раз вручение трофея сопровождалось воплями и залезанием на стол или диван, но кота тетки безоговорочно признали и зауважали. Негодяй был абсолютно черный, длинный, с обломанным (или обрубленным, а может, и откушенным) у кончика хвостом. Тетки считали, что для повышения боеспособности кормить его надо поменьше, а то заестся и охладеет к крысам. Анну Ефимовну это возмущало: взяли животное, обеспечьте полноценное питание. Ласковым "кыс-кыс-кыс" она вызывала Негодяя на кухню, и оттуда слышалось нарочито громкое:
- На уже! Ешь уже! Тебя же никто не кормит!
Тетя Ина как-то сказала, что эта кормежка - одна видимость, педагогическая хитрость, - куски супового мяса, которые Анна Ефимовна бросала Негодяю, были, по мнению тетки, видны только в микроскоп. Думаю, что тетя Ина была не права, животных Анна Ефимовна любила и всегда подкармливала, особенно бездомных. Последние годы своей жизни (умерла Анна Ефимовна за девяносто) она, как рассказывали тетки, "просто помешалась на этих котах"- собирала все объедки, какие оставались в квартире, складывала в сумку и ходила по соседним дворам, скликая кошек из подвалов. В одном из дворов она и умерла - упала и сразу умерла, мгновенно. Тетки завидовали: всем бы так. И говорили - это справедливо, хороший человек должен умирать легкой смертью в глубокой старости. В тот последний день Анна Ефимовна приколола к своей двери записку: "Ушла кормить кошек".
- Как чувствовала, раньше - никогда никаких записок, - вздыхали тетки.
С тех пор, говоря о смерти, они всегда называли ЭТО - "уйти кормить кошек". Тетя Калерия так и написала мне в Петрозаводск: "Алеша, приезжай почаще, а то уйду кормить кошек, не повидав тебя. Я ведь должна уйти первая, я старше, а ты уж тогда не оставляй Георгину".
…Они ушли в один год - сперва тетя Ина, а за ней - тетя Калерия. Оба раза меня вызывали телеграммой, и я успевал только проводить. Обе скончались внезапно, были хорошими людьми, а хороший человек должен жить долго и умирать легко…
А в те далекие времена им было немногим больше, чем мне сейчас. Но вот какого же возраста была Вера Запугина? Тогда-то я не видел между нею и тетками принципиальной разницы, но сейчас думаю - было ей лет двадцать семь - двадцать восемь, не больше. Выросла она в детдоме, во время войны была на оборонных работах под Ленинградом, потом пошла на завод. Жила в общежитии, а летом сорок седьмого переехала к нам.
Вскоре после того, как Запукина поступила в кружок текущей политики, мне совсем не стало житья. Мало того, что своим "ОН-не-звонил" меня доводили до бешенства, мешая заниматься, теперь добавились еще просьбы. По вечерам Запукина ловила меня в коридоре (при тетках стеснялась) и, косясь на нашу дверь, шептала:
- Алеша, пойдем, а? Набери номер, а? Набери, и если женщина, позови Михаила Терентьича, а если ОН, дай трубку мне.
Как правило, к телефону подходил мужчина. Говорил: "Алло. У аппарата". Я совал трубку Запукиной, и она начинала блеять:
- Михал Терентьич, это я, Запугина Вера. Да. Я только спросить… Я говорю - спросить хотела. Про положение в Китае.
Этот Михаил Терентьевич, как дурак, принимался объяснять. Трубка гудела, Запукина таращила глаза, приговаривая: "Ага. Ага. Понятно", а сама все делала мне знаки, чтоб я ушел. А я не уходил, еще чего.
- Какой же ты вредный, - жаловалась она, вся красная, положив, наконец, трубку после того, как в сотый раз попросила своего Терентьевича "звонить, если что".
- Не будет он тебе звонить, чего ему звонить, у него жена есть! - мстил я Запукиной за "вредного" и уходил, дав себе слово больше ее просьб не выполнять. Но на следующий же день она подлавливала меня опять, и я не мог отказаться.
Если в трубке звучал женский голос, я всегда говорил:
- Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Михаила Терентьевича, это с работы звонят.
- Спасибо, сейчас он подойдет, - вежливо отвечала женщина. Она шла звать мужа, а я с осуждением смотрел на Запукину, корову этакую, топчущуюся рядом.
Накануне майских праздников Запукина влетела к нам в комнату, вся пылая, и объявила, что ОН придет! ОН обещал!
- Я сказала: "Зайдите после демонстрации, посмотрите, как я живу". А ОН: "Спасибо". Я ему адрес на бумажке написала и дала.
Тетки почему-то ей поверили и очень воодушевились. Тетя Ина даже слезла с открытого окна, которое как раз мыла, они уселись втроем, как всегда: тетки на диване, Запукина у стола. И стали обсуждать, что купить и сготовить и в какое платье Верочка должна нарядиться. И как причесаться.
Во дворе орала радиола - Левка, сын Евгения Давыдовича, как обычно, выставил ее на подоконник, чтобы все знали про его богатство; время от времени доносились крики "штандер" и взлетал мяч, это играли маленькие девочки во главе с дылдой Бородулиной, которой я сегодня совершенно случайно попал из рогатки в лоб. Я не хотел в нее попасть и даже извинился, но Нинка все равно обещала, что сегодня же придет и все честно расскажет моим теткам, какой я расту хулиган и что меня надо сдать в ремесленное училище. А завтра она специально пойдет ко мне в школу и тоже честно все про меня расскажет, и про рогатку и про то, как я врал, будто мой отец летчик и погиб в Испании, когда она, Нинка, точно знает: отца у меня нет и не было, я незаконный, и мать меня тоже бросила. Вот тут я и дал ей по башке, не сильно дал, больше для порядка, а она заорала, что - все, теперь уж - все! И вот я весь вечер ждал, что сейчас раздастся звонок в дверь, и Нинка явится вместе со своей мамашей тетей Клавой, та начнет орать, а Нинка притворяться, что ревет, а сама станет исподтишка корчить мне рожи.
Но Нинка преспокойно играла в "штандер", а тетки с Запукиной взахлеб болтали про винегрет и студень из каких-то ножек, про голубое платье с рюшками, буфочками и вытачками, пироги, скатерть и хрустальные рюмки, которые тетя Калерия даст Запукиной, если та постарается их не разбить.
- Это мамино приданое, - строго сказала тетя Калерия, - но вы все равно возьмите. Сервировка стола очень и очень много значит. Она создает атмосферу.
- А патефон? Можно, я патефон возьму? - пискнула Запукина и посмотрела на меня испуганными глазами. - Я сразу отдам, правда-правда. У меня пластинка есть новая "Вам возвращая ваш портрет", очень хорошая. До того задушевная, что прямо…
Я не успел разозлиться - позвонил телефон, и я пулей вылетел в коридор. Это могла быть тетя Клава - захотела удостовериться, что тетки дома, чтобы потом прийти скандалить. Я схватил трубку, и незнакомый мужской голос попросил Веру Петровну.
- Нет таких! - заорал я радостно, нажал на рычаг, повернулся и увидел рядом Запукину.
- Кто это? - она была бледная и, как всегда, испуганно таращилась. - Кого звали?
- Не туда попали. Веру Петровну какую-то.
- Как - "не туда"?! Что ты наделал! Я же Вера, это меня!! - Лицо Запукиной пошло пятнами, на глазах выступили слезы. - Зачем ты?.. Вредитель! - Она закрыла лицо руками и принялась громко всхлипывать.
Примчались тетки, схватили ее под руки и повели к нам в комнату, где отпаивали водой и уговаривали, что это был не ОН, что, правда, кто-то просто ошибся.
- Вы же не Петровна, вы же Ивановна, Ивановна, - повторяла тетя Ина и, сама чуть не плача, гладила Запукину по плечу.
- Мало ли что, - рыдала та, - ОН по отчеству не знает, все "Запугина" да "Запугина", редко, если "Вера" скажет. Это ОН конечно же…
- Если это был ОН, позвонит еще раз, - сказала рассудительная тетя Калерия.
- А вдруг ОН завтра не может прийти, заболел, хочет предупредить? - не унималась Запугина.
Кое-как теткам все же удалось ее успокоить. Весь вечер они вместе готовились к завтрашнему приему, тетя Ина пекла пирог, тетя Калерия зачем-то выставила на буфете всю посуду, разглядывала и умилялась: "Это мамина чашка, это папин подстаканник, а это - Марусина первая тарелка, видишь, Алеша?.. А где же хрустальные рюмки, стояли тут, на верхней полке. Алеша, ты не трогал? Точно?" В конце концов я сбежал. Зашел за Толиком, и мы отправились бродить по городу. Было тепло, окна открыты, люди без пальто. Мы с Толькой зашли в кино - в Доме культуры рядом с нашей школой шла "Расплата", а я как раз недавно прочитал "Графа Монте-Кристо". Домой я вернулся поздно, тетя Ина уже два раза выходила меня встречать. Я увидел ее в переулке около арки наших ворот и, пока мы с ней поднимались к нам на второй этаж, успел в двух словах рассказать содержание фильма. А дома нас ждала неотвратимая тетя Калерия.
ОН так и не пришел. Все утро Запукина, свежевыкрашенная в рыжевато-коричневый цвет и мелко завитая, с пунцовыми губами и выщипанными бровями, поверх которых черным карандашом были нарисованы новые, роскошные, весь день она, наряженная в голубое крепдешиновое платье с буфами и вытачками, просидела у нас на подоконнике. Из нашего окна виден был двор, который ОН должен был пересечь, прежде чем подойдет к нашей парадной. Тетки ушли на демонстрацию, на окне, рядом с Запукиной, играл наш патефон, перекликаясь с нахальной радиолой Евгения Давыдовича. Запукина без конца заводила свою новую пластинку "Вам возвращая ваш портрет". Мне надоело, и я ушел - мы договорились с Толиком попытаться сегодня еще раз попасть на "Расплату". Дура Запукина про этот фильм сказала, что он "пустой, но музыкальный".
Когда я бежал через двор, она меня окликнула и стала звать обратно, мол, надо тут сделать одну вещь. Я сразу догадался, какую, и крикнул ей, что опаздываю. Я знал, чего ей надо: чтобы я позвонил ЕМУ. Фиг ей.
Когда я вечером пришел домой, Запукиной у нас не было. Тетя Ина накрывала на стол, готовилась к праздничному ужину, тетя Калерия убирала в буфет хрустальные рюмки из приданого моей бабушки. Запукина сидела в своей комнате, дверь туда была плотно закрыта, патефон пел "Я о любви вас не молю, в моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю". Вздохнув, тетя Ина сказала, что мужчины часто бывают удивительно слепы и жестоки, и я понял, что Запукина ЕГО окончательно не дождалась.
Патефон заиграл "Уходит вечер", тетки все вздыхали, а я думал про мать, от которой очень давно не было писем, думал безо всякого беспокойства и без обиды - она иногда не писала по нескольку месяцев, - просто пытался представить себе, как она там. Но видел ее не где-то, а здесь, в нашей комнате, как она танцует под патефон в атласном халате с птицами и смотрит куда-то синими глазами, а на губах улыбка. В окно светит солнце, и кажется, что волосы у матери совсем золотые…
Мы сели за стол. Пластинка кончилась, и Запукина сразу завела "Утомленное солнце". А я стал думать про курзал, то есть не про сам курзал, а про летний вечер в Сестрорецке, про дачу, желтую, двухэтажную, со множеством веранд и башенкой. Одна из веранд - наша, в первый и последний раз в моем детстве я провожу лето не с детским садом и не в пионерлагере, а на даче с тетками. Тетя Калерия в отпуске, тетя Ина каждое утро (я еще сплю) приносит от молочницы банку парного молока, а потом уезжает в город. Возвращается она вечером с полной "авоськой"- мы с тетей Калерией встречаем ее на станции. Каждый раз происходит сцена с вырыванием "авоськи" друг у друга:
- Калерия, отстань, я донесу.
- Нет, ты устала.
- Не морочь голову, тебе нельзя тяжести.
- Алеша, что ты делаешь? Прольешь сметану! Отдай сию же минуту, у тебя будет грыжа! - это кричат уже обе, хором, и сразу тетя Калерия заводит опять:
- Георгина, перестань валять дурака, я тебе сказала: дай сумку, я старше, ты должна слушаться. И - видишь? Ребенок уже нервничает.
Кончалось тем, что они несли сумку вдвоем - тетя Ина за одну ручку, тетя Калерия за другую, и обменивались по дороге свежими новостями про хозяйку дачи и соседку Зинку. Я плелся рядом и нудил насчет мороженого, а меня пугали ангиной, при которой две недели не позволят купаться…
- Алексей, почему ты не ешь? Закрой рот, муха влетит! - прервала мои воспоминания тетя Ина.
- О чем задумался, детина? - спросила тетя Калерия.
- О Сестрорецке, - ответил я честно. - Помнишь, как ты ходила в курзал?
Тетки переглянулись:
- Неужели и ты помнишь? Совсем ведь был маленький!
Я помнил. И до сих пор очень даже хорошо помню вечер выходного дня, очень теплый, в то лето все вечера были теплые, а дни - жаркие. Солнце уже село, небо над заливом лиловатое. На всех участках играют патефоны и качаются гамаки. Я тоже качаюсь в гамаке, а неподалеку от меня, на крыльце, тетя Зина, соседка, заводит патефон. Мне тетя Зина очень нравится, чем-то она даже походит на мою маму, кроме того, у нее есть коралловые бусы. Тайком от моих теток она иногда покупает мне мороженое - эскимо на палочке, поэтому я всегда прошусь, чтобы меня отпускали с тетей Зиной на базар.
Сегодня к тете Зине должен приехать из города ухажер, и они пойдут в курзал - это я слышал утром, тетя Калерия сказала тете Ине за завтраком. И вот ухажер наконец приезжает, но не один, а с товарищем. Товарищу для курзала нужна дама. Тетя Зина прибегает к нам на веранду, и там происходит совещание. Из гамака я все вижу и слышу - окна в сад открыты настежь.
- Глупости! - возбужденно говорит тетя Зина. - Он тоже старый, ему больше тридцати!
Она уходит, а через несколько минут на крыльце появляются тетя Калерия с тетей Иной. Тетя Ина в своем всегдашнем сарафане, а вот тетю Калерию не узнать: на ней светлое платье и брошка в виде паука с зеленым брюхом и золотыми лапами. На голове - берет, сдвинутый набок. Обута тетя Калерия в парусиновые туфли, ослепительно намазанные зубным порошком. Тетки проходят мимо меня по дорожке, и я чувствую сильный запах "Красной Москвы", я его хорошо знаю, тетки признают только эти духи.