Несколько дней спустя в театре объявили собрание. Артистический народ собрался в зале для зрителей. На сцене установили кафедру, за которой занял место директор Еланский. Выпив из стаканчика глоток воды и, оглядев через очки подчиненную ему публику, он начал свою речь:
– Уважаемые товарищи: солисты, артисты хора, балета, музыканты, костюмеры, рабочие сцены, одним словом: – "Все мы театралы, спешим чуть вечер в залы!.. Я собрал вас на экстренное собрание, на подведение итогов недельного пребывания в Новгороде Великом. Хочу сказать, что пока гастроли проходят в целом неплохо. Народ на концерты ходит, поступают хорошие финансовые сборы. Коллектив театра обеспечен жильем в гостиницах, хотя не все проживающие в них ведут себя достойно: не соблюдают установленный порядок, напокупали электрических плиток и по ночам варят уху. Где у нас артист Соколов? Встань, покажись, пожалуйста."
Соколов сконфуженно встал со стула.
– Ага, вот он, – нацелился на Андрея директор Еланский Михаил Юревич.
Готовясь к разносу, директор пригладил усы, победно глянув на публику, блеснув обширной лысиной, продолжал:
– Вот этот артист – снабженец завалил музыкантов и солистов новгородской рыбой. Мало того, он у себя в номере солит рыбу. Мне пожаловался администратор гостиницы: "Ночью на первом этаже заселился приезжий и сразу лег спать, а утром он гневно орал, что ему сонному кто-то помочился в рот, что у него на языке привкус соленого". Работники его уверяли: "В нашей гостинице, да чтоб товарищ товарищу написал в рот – такого никогда не было и быть не может!" Стали искать причину и увидели, что с потолка капает на подушку. Поднялись этажом выше в номер Соколова, и обнаружили, что в его номере стоят друг на друге тазики с соленой рыбой. Рассол вытекает на пол, а далее на первый этаж товарищу на подушку. А вы не смейтесь, – строго посмотрел Еланский в зал, – в номерах надо соблюдать чистоту и порядок.
Директор отпил из стакана воды и продолжал:
– Возле театра есть ресторан, где на третье блюдо подают напиток – медовуху. К большому сожалению, ею стали злоупотреблять наши артисты. Ладно бы ограничивались минимальными дозами. А то, ведь, что получается?.. Во время спектакля на подтанцовке, как того требовалось, балерина прыгнула на партнера. Он не удержался на ногах и оба грохнулись на пол. Потом зрители говорили, что это было весьма потешно. И это все действие медовухи, – повысив голос, заключил Яланский.
– А где у нас артист Тамарин? Встань, пожалуйста, пусть на тебя посмотрит коллектив.
Тамарин бодро встал и отвесил поклон влево и вправо.
– Не паясничай, – одернул артиста директор. – Вот, товарищи, перед вами исполнитель комических ролей – Юрий Тамарин. Последствия медовухи привели его ночью к памятнику 1000-летия России. Мне про этого артиста рассказал охранник Кремля. В полночь он услышал лай собаки, подумал, что где-то посторонний человек. Подошел, а человек лаять перестал и начал разговаривать с бронзовыми изображениями людей. "Вы, – говорит, – зачем залезли друг на друга? Вот ты, с крестом в руке, который на самом верху, спускайся, все спускайтесь вниз, я сейчас петь буду. А вы, уважаемые, слушайте и аплодируйте. Хотя, можете не спускаться, слушайте стоя, я этого достоин".
В зале буря хохота, казалось, собрание превратилось в комическое представление. Директор, довольный своим выступлением, сам смеялся до слез. Высморкавшись в носовой платок, он продолжал речь более серьезным тоном:
– Но это еще не все. Артист Тамарин, вероятно, под влиянием все той же медовухи, ходил по пляжу, держал одежду подмышкой и рекламировал из плавок свои анатомические особенности. Что он хотел выказать этим великоновгородцам – понять затруднительно. Давайте кончать безобразия! Наша задача – нести культуру в массы, а не лаять по ночам и заниматься рекламой отдельных частей своего тела. Я понимаю интерес общества к ресторану "Детинец", ведь в стране такое заведение в единственном числе и всем хочется туда заглянуть, откушать яства по рецептам старины глубокой. Но при этом не забывайте о качестве спектаклей. Это в нашей работе главное, – заключил выступление директор Михаил Юрьевич.
Глава 11
В воскресный день Нина Филатова, как всегда, принесла Николаю Ивановичу парное молоко. Зайдя в дом, поставив на кухне банку, она обнаружила хозяина в постели:
– Ты что это до сих пор подушку мнешь? Пора вставать, вари свою любимую пшенную кашу… А ты, Николай, не занемог ли?
– Просто устал я, – лениво отвечал старик.
– Работал что ли всю ночь?
– А вот, почти всю ночь черта гонял.
– Чего-чего? – насторожилась Нина.
– Черта, говорю, гонял!
– Батюшки, – всплеснула руками женщина, – это во сне что ли?
– Во сне, а вроде все наяву, вот как тебя видел его.
Слушая бред инвалида, Нина присела на табуретку, задавая вопрос:
– Ну и чего ты видел?
– Ну, вот, лежу я так же, читаю про царя Петра, гляжу, а передо мной черт стоит. Харя у него точь-в-точь, как у Васьки – "лесного клопа", что на складе рабочим костюмы, валенки и рукавицы выдает.
– Ну и чего от тебя ему надо? – не унимается Нина.
– Дак я его спрашивал: "Ты как ко мне попал?" "Через окно" – отвечает.
– Оно же закрыто на зиму?
"А нам, чертям, все пути открыты, мог бы через трубу пролезть, да жалко новый костюм пачкать".
Нина крестится на Божий образ, а дядя Коля, приподнявшись на локоть, продолжал:
– Это ты, Фытов Васька – "клоп" по прозвищу?
"Нет, я черт" – отвечает.
– А ну, сними рога! – приказываю.
– Они настоящие, не снимаются.
– Ну и черт с тобой!.. Зачем пришел?
– Купи валенки, – говорит.
– Государственным имуществом торгуешь?.. Да и зачем мне на одну ногу два валенка?
"Тогда купи свою живую ногу – видишь, на ней все пальчики шевелятся… нет, лучше давай меняться – я тебе ногу, а ты мне – душу свою".
– Заманчиво твое предложение, черт. Кому не хочется ходить на двух ногах?.. Постой, а как мне жить без души? Она, даже у животных есть. получается, я буду жить бездушным истуканом?.. Душа-то у меня от Бога, как я ее могу на что-то поменять?.. Нет, черт, не видать тебе фарта! Сделай милость, пододвинь свою поганую морду, а то клюшкой не достану!
Дядя Коля, вздохнув, радостно рассмеялся, затем вытерев губы, продолжал:
– Ох, и надавал я ему. Откуда только прыть взялась, скачу за чертом на одной ноге, клюшкой, как саблей машу. Черт от меня под стол – шасть и кричит: "Бери ногу – давай душу!" А я его клюшкой, клюшкой! Он от меня на шифоньер – шасть и кричит: "Бери, старый дурак, ногу – давай душу!" А я его клюшкой, клюшкой… так он и вылетел из дому через трубу. Неповадно ему будет – души людские скупать.
Нина хохотала до слез, такого в кино не увидишь, а затем, подумав, предложила:
– Надо к тебе батюшку Георгия послать, пусть избу твою святой водой окропит, а то дьявол будет навещать тебя каждую ночь.
– А я его клюшкой, клюшкой, – храбро восклицал старик.
– У дьявола сила несметная, с ним бороться надо Божьим словом и крестным знамением.
– Нина, а ты вчера смотрела телевизор? Там о конце света говорили, даже дату назвали.
– Дак ведь, стоит глаза сомкнуть навсегда, вот тебе и конец света, – отвечала женщина.
– Не-ет, замотал головой Николай Иванович, – я говорю о конце света всему мировому масштабу. Правда это, аль нет?
Нина подумала и, вспомнив заветы библии, отвечала:
– Господь Иисус Христос сказал своим ученикам, что срок кончины мира или день Господень, не ведом никому, кроме Бога Отца.
Позднее Соколов, встретившись с дядей Колей, поделился с ним сокровенными мыслями:
– Я ведь, тоже вижу сны, правда, с чертями не воюю. У меня и во сне, и наяву воспоминания о театре, о творческом коллективе.
– Чего ж ты – голова твоя садовая, из театра ушел? – качает головой дядя Коля. – Жил бы в городе, как во дворце припеваючи, в ванной бы мылся, там и горячая вода в доме, и теплый туалет для удобства. И вообще город – он веселый, там люди не скучают, не сидят у окна, как я.
– Ты прав, Николай Иванович, там для дегенератов и ванна, и шампанское, но разве смысл бытия в этом, все равно для счастья этого мало. Нет ничего хуже одиночества.
– Вот тут ты прав, – согласился старик, – иногда плакать хочется.
Соколов поднял голову, стал рассказывать:
– Любил я в театре девушку Жанну, прекрасной души человек. После окончания гастролей мы артисты уезжали в отпуск. Я приехал в родительский дом в поселок Береговое, а моя балерина Жанна в деревню к родителям. Мы с ней расстались большими друзьями, надеясь на скорую встречу. Я ходил на рыбалку, косил сено, колол дрова на зиму. Отпуск прошел быстро. Но все это время давила тоска одиночества и неприятное ощущение. Наконец, вернулся на работу в театр и вижу возле доски объявлений и расписаний спектаклей фотографию Жанны в черной рамке и свежие цветы.
– Умерла что ли девушка-то? – воскликнул дядя Коля.
– Погибла. У меня перехватило дух…
– Да что произошло-то?..
– Брат решил покатать ее на мотоцикле по лесу вдоль реки. На повороте их занесло, сорвались с обрыв. Брат остался жив, а Жанночка. У меня все внутри перевернулось, умерло, а раз ее не стало и театр мне стал не мил. Разве можно на сцене петь с раненым сердцем, коль душа не поет? Уходя из театра, лег на пол сцены, которого касались ноги балерины Жанны, поцеловал пол и с тяжелым сердцем навсегда покинул стены Музыкального театра – храма моей мечты.
Жизнь непредсказуема, ни один человек не знает, куда, в какую сторону ему укажет путь вектор его судьбы.
Соколов покинул мир песенных звуков. Жалуясь на несостоявшуюся мечту, он вернулся в мир лесного края. Где бы человек ни обитал, он должен честно служить вере и долгу.
Ночью слышно было, как Воевода – мороз, пребывая в хорошем расположении духа, своей колотушкой старательно стучал по углам деревянных домов, стволам старых лип, как бы приговаривая: "Спите, старые, спите… Чего руками-то шарите? До весны еще далече, всему свое время".
Утром Андрей глянул в окно, дыханием отогрел стекло, перед ним открылась рябина.
На ее красных гроздьях суетятся прилетевшие на зимовку ярко – оранжевые снегири.
На ветках три снегиря. По окрасу перышков, одна из птичек – самочка, а самым крупным из них, по разумению егеря, был отец третьего снегиря – жениха самочки.
Картина понятная, перед ним, как и другие зимние птички – невелички, милейшие создания. Они романтики зимних приключений, заложники проектов Создателя. Другие-то птицы стараются улететь на зиму в тепло – на юг, а эти странники – в зиму, на мороз.
Смотрит на снегирей егерь Соколов и представляет жизненную человеческую ситуацию: будто бы муж дамочки суетится возле нее, пытаясь отвлечь от сна, но подруга, крепко вцепившись ножками в ветку, блаженно отдыхает, закрыв глаза.
День набирает силу, вот уж из-за зубчатого леса показался край солнышка. Пора завтракать.
Отец снегирь, сорвав с грозди мороженую ягодку, отогрел ее в клювике, раздавил ее сочную мякоть, и она потекла по горлышку сладким, терпким вином. Наклевавшись, снегирю захотелось пропиликать что-нибудь эдакое, на тему:
Ах, ты, зимушка – зима,
Зима снежная была…
Он весело посмотрел на сына и его сонную молодуху, на красную гроздь рябины, и стал напевать наследнику на ухо:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит.
Утро дышит у ней на груди.
– Сынок, а супруга твоя, не беременна ли? – интересуется старый снегирь.
– Не знаю я!..
– Не знаю – не знаю, – бурчит отец, – я, что ли должен знать?.. Эх, молодежь – молодежь, утром не добудишься, а вечером не найдешь!
Снегирь, шумно взмахнув крылышками, осыпал молодых серебристым инеем и улетел вглубь сада, там, на кустах калины красной, уже собрались солидные снегири и, откушав мякоти ягод, беседуют о жизни.
Только Андрей полюбовался снегирями, послышался стук в калитку. Егерь выглянул в окно. За калиткой стоял Филипп Галанин в шапке, валенках, телогрейке. На его плече старенькая двустволка.
Этот начинающий охотник частенько сопровождает Соколова в походах по лесу. Филипп работает киномехаником, показывает в поселковом клубе привозные фильмы. За молодость и невысокий рост сельчане называют его Филиппком.
У егеря по заданию начальства в осенне-зимний сезон охоты начинается добыча пушнины и мяса диких животных.
Андрей, прихватив приготовленный рюкзак с едой и прокопченный дымом котелок, вышел из дома.
Он запустил двигатель мотоцикла и пока прогревался мотор, товарищи обсуждали план охоты.
Снегу еще было немного, он для колес препятствий не чинил, Филиппок цепко держится за водителя. Скоро охотники свернули на старую тропу, здесь снег целинный, колесами не примятый.
Искоса глядя по сторонам, Андрей любовался ранним утром. Восток пламенел за сеткой древесных ветвей, они будто напудрены инеем. Впереди белые колонны голых берез. Их вершины походили на сизые застывшие дымы, а промеж них темнели треугольники елей.
Проезжая по мостику через ручей, егерь остановил мотоцикл.
– Смотри, Филиппок, на снегу через бревно след норки.
– Ага, вижу – вижу, – обрадовался Филипп.
– Слезаем с тачки, проследим, куда зверушка ушла на дневку.
Охотники спустились к замерзшему ручью, след исчез под корнями старой ольхи.
– Филипп, вставай за дерево, будешь ловить норку, а я ее отсюда шугану, – предложил Андрей.
Филиппок сел на корточки возле корней, растопырив ладони.
Андрей, сломав хворостину, стал шурудить ею под корнями. Вскоре за деревом, где притаился Филиппок, раздался болезненный крик.
– Поймал? – спросил Соколов.
– Кусается, зараза! Ушла.
– Не удержал что ли?..
– Вырвалась. Смотри, кровь из пальца течет.
– Облей палец мочей и заживет, – посоветовал егерь.
Андрей быстрым шагом пошел по следу убежавшей норки.
Зверек спрятался под другим деревом.
– Филиппок, тащи из рюкзака перемет, твоего обидчика будем выкуривать.
Переметом окружили дерево. Андрей надрал бересты, поджег и этот факелок, раскидав снег, просунул в нору со словами:
– Филиппок, как только зверь выскочит из-под корней, накидывай на него фуфайку, кабы он тебе еще чего-нибудь не откусил.
Под деревом разгоралась береста, а из щелей ствола пробивался дымок. Вот раздался крик радости:
– Поймал, я ее поймал! – кричал Филипп.
– Молодец! – похвалил егерь.
А под корнями разгоралась береста.
Филипп понес трофей в рюкзак. В это время Андрей прислушивался к нарастающему шуму. Ему показалось, что где-то далеко гудит самолет. Но от этой мысли он отказался, гудение слышалось рядом.
Подошедший помощник, вдруг поднял руку, воскликнув?
– Андрей, смотри! Там пчелы!
– Мать честная, из дупла показались пчелы! Филиппок, мы нашли диких пчел!.. Вот повезло!
Береста прогорела. Пчелы успокоились. Дупло расширили топором, набрали медовых сот, их оказалось не так много, все равно запаса еды пчелам бы не хватило.
– Ленивая пчелосемья, – констатировал Филипп.
Охотники развели огонь, принесли из ручья воды, поставили чайник. Нарвали смородиновых почек, заварили их кипятком и, вскоре началось чаепитие в лесу у костра с лесным медом.
Вечером Андрей с лесным гостинцем зашел к дяде Коле. Старый был удивлен. Они вскипятили самовар, пили чай и вели разговоры, какие бывают между хорошими друзьями.
– Я твою Люсю часто вижу, красивая, а поет еще лучше, заслушаешься.
– С чего ты взял, что она моя? – улыбнувшись, возразил Соколов.
– Да ладно, – хитро подмигнул старый, – видел я, как вы на сеновал подымались, а там, наверно, не иголку в сене искали?
– Ух, ты, партизан какой, – хохотнул Андрей, – может еще какие подробности узрил?..
– Вот что было дальше, этого мне знать не полагается. Я видел Люсю на концерте поселковых артистов. В том концерте выступали не только учителя школы, но и представители рабочего класса. Народу было, как всегда много, кому стульев не хватило, те в проходе стояли. Учителя ведь народ интеллигентный, у них и песни особенные. Но и артисты-лесорубы поддавали жару. Хворова Нюра богатырского телосложения, дак вот она, жестикулируя руками, наизусть прочитала поэму про Василия Теркина и ни разу не сбилась. Вот это женщина! А следующим номером на сцену вышла наша соседка – Люся, эдакая красивая, в новом платье, губы накрашены и песню запела, а Филиппок ей на гармошке мелодию ведет.
Старый клен, старый клен,
Старый клен стучит в стекло,
Приглашая нас с тобою на прогулку.Отчего, отчего, отчего гармонь поет?
Оттого, что кто-то любит гармониста.
Филиппок нажимает на кнопочки, а сам заглядывается на Люсю.
Только Васька – "клоп" ерзает на стуле, все хочет кому-то что-то сказать. Вот он меня толкнул в бок и шепчет на ухо: "Смотри, старый, у мадам Люси на одной ноге трусы съехали". Я глянул на ногу, и впрямь что-то белое висит. И пока Люська пела, шепоток и усмешки дошли до задних рядов. В перерыве на хохмачей шикнул мастер леса Семен Лопатин: "Это не трусы, а повязка, Люся сучком порезала кожу".
– О концерте, вернее, о его подготовке к празднику, мне Филиппок рассказывал: – припомнил Андрей, – талантливых на пару дней освобождали от работы для репетиций. С ними занимается худрук, он же завклубом. И вот он поведал случай такой.
– Где Иванов, сейчас будет его номер? – спрашивал завклубом.
– Дак знамо дело, пошел к Настьке Зачеевой, – отвечал Сидоров.
– Зачем туда пошел? Ему на сцену выходить! – волнуется худрук.
– Не знаю. Взял три бутылки вермута и пошел.
– Иди, Сидоров, к Зачеевой, и чтоб Иванов в сей секунд был здесь, понял?
– Понял.
Вскоре Иванов появился в зале, худрук его спрашивает:
– Пришел?
– Вот он – я, – отвечает Иванов.
– А где Сидоров, не вижу?
– Дак он это, у Настьки остался.
Сбегали за Сидоровым. Худрук сердито спрашивает:
– Зачем у Настьки остался?
– Ты же сам меня к ней послал.
– Я послал тебя за Ивановым, а ты, значит, там вермут допивал?
Худрук, взглянув на плакат на стене, – "Искусство принадлежит народу", устало сел на стул. Нелегко развивать на селе культуру.
– Эта женщина – Настя, кто она? – спрашивал Соколов.
– Зачеева – то? – переспросил старик, – дак она мать – одиночка, к ней похаживают холостые и женатые, видно, скучать не дают.