Люди вокруг сразу заволновались. Несколько человек принялись пинать ворота ногами.
- Омар, открой дверь!
- Быстро открывай, да!
Чамсурбек дёрнул за кольцо ещё раз. Выругался в полголоса. Ударил по нему прикладом.
- Э, выходи давай! - зычно рявкнул полный приземистый горец, с побагровевшим, налитым кровью лицом.
Но вдруг люди отхлынули от ворот - в толпе что-то произошло. Даже те, кто только что со злобой бил в них ногами, обернулись в другую сторону, нетерпеливо вытягивая шеи. Раздались возгласы:
- Ва, это она, да?!
- Она?!
Чамсурбек оглянулся. К дому вели под руки женщину - сгорбленную, иссохшую телом, с омертвелым лицом, по которому разметались выбившиеся из-под толстого горского платка длинные седые космы. Поддерживаемая под руки с двух сторон молодыми девушками - её родственницами, она едва шла, с трудом переставляя тощие кривые ноги. Это была Кумсият - мать убийцы Омара.
И вот она уже стоит напротив бывшего своего дома, в котором, запершись, засел её последний, оставшийся в живых сын. Прошлой ночью тот приходил к ней, к матери. Подобрался к селу незаметно, таясь от пастухов с их чуткими, настороженными волкодавами. До позднего вечера, завернувшись в бурку, пролежал в высокой некошеной траве, что росла сразу за старинным кладбищем с сотнями древних, замшелых, вросших в землю каменных надгробий-торкал с выветрившимися от времени арабскими надписями. А потом, уже глухой ночью, крался по пустым тёмным улицам, пробираясь к дому родни, которая приютила его мать.
Там, в тёмной прокопчённой сакле, при тусклом отсвете едва тлеющего фитиля свечи, он, немытый, заросший до глаз густой бородой, с жадностью набросился на остатки ужина. С хрустом и чавканьем разрывал крепкими зубами варёное мясо, грыз хрящи, давился ещё не остывшими лепёшками, с наслаждением разжёвывал куски остро-солёного овечьего сыра, торопливо запивая их молоком.
Затем, насытившись, он долго и сбивчиво рассказывал родне, как долгие месяцы бродил по горам, как построил шалаш в глухом ущелье, собирал черемшу и воровал у чабанов овец, чтобы не умереть с голоду. Как на зиму уходил через перевал, за которым в одном из грузинских сёл жили дальние родственники его жены. Как скрывался у них в сакле, безвылазно просидев несколько месяцев в глухой неотапливаемой комнатёнке без окон, кутаясь по ночам в ворох овечьих шкур от мучившего его жестокого холода. И этой весной, едва только со склонов гор стаял снег, твёрдо решил вернуться обратно. Потому что непреодолимо потянуло его назад в село, в котором родился и вырос, к родному очагу и к ней, к матери - ибо не было у него больше ни жены, ни отца, ни брата, и не осталось никого теперь ближе и роднее неё. И мать сидела напротив, слушала, качая головой и едва слышно бормоча что-то. И по её впалым щекам пробегали редкие слёзы.
Теперь же, оказавшись посреди разгорячённых, со злобой смотрящих на неё людей, она вдруг решительно высвободила руки и пошла сама, прямо на Чамсурбека - уверенно и твёрдо. Подняла на него глаза: глубоко запавшие, пронзительные. Тонкие губы слабо шевельнулись, но не издали ни звука.
- Твой сын ранил моего отца, - заговорил первым Чамсурбек, глядя ей в лицо прямо. - Отец умирает.
Старуха не закричала, не заголосила истошно, не рухнула перед ним наземь, умоляя пощадить сына. Она стояла молча, согбенная, недвижимая. Смотрела на него прямо, неотрывно. И только лишь глаза её чуть сузились.
- Безоружного ранил, кинжалом в живот, - Чамсурбек возвысил голос.
И почувствовал, как его ладонь, сжимавшая приклад "трёхлинейки", сделалась горячей, влажной.
Взгляд старухи жёг его ненавистью:
- Твой отец умирает, - ответила она медленно, с усилием произнося каждое слово. - А мой сын Магомед-Курбан давно уже умер.
Люди молча внимали их разговору. И страшны им казались эти двое - живые частицы расколотого взаимной ненавистью народа.
- Ты убил его, - продолжала она, - Ты.
Её слова перешли в шёпот, но от того сделались ещё страшнее в своей силе ненависти.
Палец Чамсурбека лёг на спуск.
- Магомед-Курбан был бандит. И он убил Гаджи, председателя колхоза. А потом, у реки он ещё чуть не убил Сагида! - выкрикнул он гневно.
Та не ответила ему ничего.
- Ты помнишь, как твои сыновья в 22-м вернулись в село?! Помнишь?! - Чамсурбек рычал неистово. - Они тогда каялись на годекане,
отцу говорили, мне говорили, старикам говорили, всем говорили, что - всё! Клялись, что больше никого не тронут, никогда не возьмут в руки оружие! Говорили, что теперь за советскую власть! Помнишь?! Ведь их простили!
- А что им прощать? Мои сыновья не зарились на чужое, как вы. Они защищали только своё, - зашипела Кумсият в ответ. - А ты помнишь, Чамсрубек, как овец вы у нас отнять захотели? Как из родного дома выгнали?! Это ты помнишь?
- Кто это - "вы"?!
- Вы - коммунисты! Чтобы в свой колхоз забрать, себе. Ты что ли этот дом строил?! Ты об этом помнишь?
- Дом не мой, это клуб теперь. И моего там ничего нет - теперь всё общее, народное! - выкрикнул Чамсурбек в ответ.
- Общее? Нам вы ничего не оставили. Себе всё забрали. себе., - продолжала шипеть старуха.
- А вы хотели, как при хане?! Чтоб мы вашу отару по горам гоняли, а твои сыновья бы только жрали хинкалы дома и пили бузу? Чтоб было как в 20-м, когда люди в селе голодали, и женщины кутались в шкуры, потому что им не в чем было выйти на улицу?! Тогда твои сыновья хвастались новыми бешметами и сапогами, а твои дочери звенели свадебными украшениями!
- Я и мои сыновья ханского рода, - глаза старухи гордо сверкнули.
И она глянула на Чамсурбека надменно, с вызовом.
- Нет больше ханов! И не будет!
- Вы - выродки шайтана! Ты мечеть закрыл. Вы даже молиться запрещаете. Аллах покарает вас.
Вдруг из людской гущи раздался резкий выкрик:
- Вот он! Вот он!
Толпа заволновалась. Люди, плотным кольцом обступившие Чамсурбека и Кумсият, начали оборачиваться на дом. Они задирали головы и глядели наверх, на окна второго этажа.
Чамсурбек оглянулся. И тут же грянул выстрел. Сорвав клок шерсти с его папахи, пуля ударилась о каменную кладку стены напротив, отбив от неё несколько мелких осколков.
Люди, словно испуганное стадо, шарахнулись в разные стороны.
- Стреляет! Стреляет! - загалдели вокруг.
- У него гранаты! - усиливая общую панику, истошно завопил кто-то. - Сейчас бросит!
Только что запруженное народом пространство перед домом мгновенно опустело. Одни, суматошно толкаясь и напирая друг на друга, кинулись бежать по узенькой кривой улочке, ведущей вниз. Другие попрятался за каменными заборами и выступающими углами домов.
В предрассветных сумерках, спеша уйти обратно в горы, Омар наткнулся на Вагида случайно, уже на самой окраине села. Они столкнулись лицом к лицу - шедший на пасеку старик возник неожиданно на тропинке, преграждая Омару путь к лесистым горным склонам. Их взгляды встретились, и тот замер в страхе, сжавшись испуганно. Но увидав, что Вагид безоружен, мгновенно сунул руку в карман, за наганом. И тут же сообразил: стрелять нельзя - его услышат. Тогда Омар выхватил из ножен, болтавшихся у пояса, кинжал и бросился на старика. С силой вонзил лезвие дважды тому в живот.
- Чамсурбеку твоему тоже башку отрежу за брата! - крикнул он, когда Вагид с глухим хрипением повалился на землю.
И сразу бросился прочь.
Побежал напрямик через картофельное поле, которое начиналось сразу же за селом. Спотыкаясь, путаясь в уже подросшей ботве, он мчался отчаянно, не разбирая дороги. Но уже гнавшие скот на выпас чабаны его заметили и с криками бросились на перерез, отрезая единственный путь к спасению.
- Стой! Стой! - долетели до него грубые окрики.
С утробным рыком залаяли огромные косматые овчарки-волкодавы.
Тогда, поняв, что уйти не удастся, Омар остановился на мгновенье, дыша тяжело, с хрипом, бешено озираясь по сторонам. Взмахнул окровавленным кинжалом, изругался громко. И повернул назад, в село.
Он видел, что к израненному им человеку подбежал один из чабанов, наклонился, попробовав приподнять. Затем глянул в его сторону, что-то выкрикнув со злобой. Омар юркнул в одну из кривеньких боковых улочек и помчался по ней, что было мочи. И сами ноги привели его к прежнему своему дому, который был здесь же, неподалёку.
Здание клуба в этот ранний час было ещё пустым, и красный флаг на крыше недвижимо обвисал на древке. Он привычно, по-хозяйски дёрнул с размаху за железное кольцо, вдетое в массивное основание в виде оскаленной львиной морды. Но дверь не распахнулась - она была теперь заперта на небольшой висячий металлический замок. Омар выматерился, подсунул под него, словно отмычку, кинжал, надавил всем телом. Противно лязгнув, сорванный замок отлетел в сторону.
Ворвавшись внутрь, он дико оглянулся вокруг.
- Эй, кто здесь?! - заорал он.
Никто не ответил. Дом был пуст.
Тогда он прикрыл за собой дверь и запер её изнутри на тяжёлый массивный засов. Взглянув на него, невольно вспомнил, как много лет назад ставил его ещё вместе с покойным ныне отцом. Чуть улыбнулся, обнажив зубы.
Несколько мгновений он простоял неподвижно, лишь дыша тяжело и отирая густо струившийся по лицу пот. Потом двинулся вперёд, пристально вглядываясь в пол, стены, потолок.
Омар метался по дому, словно враз опьянев, шаря повсюду руками, прикасаясь к стенам, к дверям, к лестнице. Как же всё в нём изменилось за год! Здесь, на первом этаже больше не держали скот. Тут теперь было чисто, подметено и вымыто, и даже острый, въевшийся в стены каждой горской сакли запах хлева больше не бил в нос. На втором этаже на стенах не было привычных ковров, не висели старинные ружья и дедовские шашки в точёных, отделанных серебром ножнах, не стояли по углам тяжёлые, обитые железом сундуки. Зато вместо них прямо напротив окон располагался большой книжный шкаф, доверху набитый томами в потёртых переплётах.
Омар подошёл к нему, вытащил одну книгу, за ней вторую. Повертел в руках, раскрыл и прищурился, глядя на свет. Что было написано, он прочесть не смог, так как не знал русской грамоты.
Тогда он с ругательством швырнул их на пол. Затем выгреб с полок все остальные книги. Полистал грубо, оставляя на страницах бурые пятна от своих грязных, в запёкшейся крови пальцев. Всё было на русском - глаз не находил привычной с детства арабской вязи.
- Прислужники шайтанов! - выкрикнул он, с бешенством расшвыривая книги во все стороны.
Его взгляд упал на стену, туда, где когда-то был прицеплен маленький коврик с аккуратно вышитым изречением из Корана. Теперь коврика не было - на его месте висел портрет Сталина. Небольшой, простенький, в деревянной рамочке. Увидев его, Омар грязно изругался, подскочил к стене, с яростью сорвал портрет и разодрал его в клочья.
Его душу жгла лютая ненависть. "Советы" отняли у него дом - и теперь, как и в начале двадцатых, ему приходилось скрываться в горах. Колхозные активисты хотели обобществить стадо, доставшееся от отца - у него сердце разрывалось от горя, когда он своими руками резал глотки откормленным баранам с низко отвисающими, жирными курдюками. Они забрали в общее пользование их пасеку. Как же он жалел, что, уходя, они с братом не успели её сжечь!
Сидя безвылазно в сакле в грузинском селе, Омар долгими зимними ночами предавался мрачным мечтам о том, как бы он отомстил Чамсурбеку и Сагиду. Эх, если бы только в Стране гор поднялось восстание, как в соседней Чечне! Тогда бы он не сидел здесь, в этой глухой каморке без окон, где хранили картошку. Он бы уже носился по горам на лихом коне, под зелёным знаменем, как и десять лет назад. Вот он вместе с отрядом мюридов с победными криками врывается в родное село - и уже жарко пылают дома его врагов, а их отрубленные головы валяются в пыли, на самом годекане. Чтоб все видели, какой конец ожидает тех, кто отбирает дома у ханской родни и закрывает мечети! И по селу с восторженным рёвом уже носятся опьянённые резнёй всадники, паля из винтовок в воздух.
Сейчас, слыша доносящийся с улицы, сквозь всё возрастающий гул людских глоток знакомый хриповатый голос Сагида, Омар шептал со злобой: "Живой, шакал… Не сдох".
А Сагид, залечивший рану и полгода назад вступивший в партию, метался в этот миг перед домом с маузером в руке и громко кричал:
- Отойдите! Отойдите все! Мы его сами возьмём!
В толпе уже появились вооружённые колхозные активисты. Маузеры, наганы и винтовки остались у них ещё с Гражданской войны.
В этот миг Омар не думал о смерти. Ему казалось, что она минует его и на сей раз. Как и тогда, когда он, полный неистребимой жажды жизни, бросился в студёные воды горной реки. Его тащило течением, переворачивало вверх ногами, било о камни, сводило от ледяной воды суставы, заливало неистово перекошенный рот. Захлёбываясь, из последних сил выгребая против бурного течения, всё же выбрался на противоположный берег. И затем бежал, бежал до изнеможения, спотыкаясь и падая на обкатанную гальку.
Он снова спустился на первый этаж, подошёл к дверям и прислушался к крикам, доносящимся с улицы. Он услыхал гневные возгласы, ощутил разгорающийся зловещий рокот толпы.
- Э, дом поджечь надо!
- Керосином облить!
От этих слов его бросило в жар. Отпрянув от двери, прислоняясь потной горячей спиной к вековой каменной кладке сакли, он тряс головой, жмурил глаза и до боли в пальцах стискивал рукоятку нагана.
Он заскрежетал зубами от ярости. Его рука легла на засов. В этот миг он готов был отворить настежь дверь и с бешеным криком броситься на толпу, всаживая пули в лица ненавистных врагов, кромсая их тела сталью кинжала.
- Гасан, всех активистов зови! - снова раздался выкрик Сагида. - Ему не уйти отсюда!
"Не уйти отсюда!" - услыхав эти слова, Омар разом отпрянул назад, точно протрезвев. Только сейчас он смог до конца осознать весь трагизм своего положения. Ведь он совсем один, загнан в ловушку - в дом посреди села. Бежать некуда. За воротами бушует готовая его растерзать толпа - а у него всего лишь кинжал, да наган с семью патронами.
"Вот я хайван! - изругал он себя. - Надо было стрелять тогда в чабанов и уходить в горы. Их же было всего пятеро. Я бы перестрелял их всех вместе с собаками"!
Он с дрожью вжался в неровную кладку стены, втянул голову в плечи и затравленно, с отчаянием смотрел теперь на тяжёлый засов - единственное, что ещё отделяло его от ревущей массы возбуждённых, распалённых людей.
"Шакалы! Шакалы", - ругался Омар.
Потом вдруг гвалт на улице стих, и до него донёсся голос матери, сначала очень тихий, затем резкий, гневный. Его заглушали громкие, отрывистые выкрики Чамсурбека.
"Ишачий сын", - скрипнул он зубами.
И тут же злорадно ухмыльнулся, вспомнив перекошенное лицо Вагида в тот миг, когда кинжал вонзался в его живот.
"…Они тогда каялись на годекане, отцу говорили, мне говорили, старикам говорили, всем говорили, что - всё! Клялись, что больше никого не тронут, никогда не возьмут в руки оружие! Говорили, что теперь за советскую власть"! - долетели до него через дверь яростные слова Чамсурбека.
Услыхав такое, Омар отскочил от стены.
"За советскую власть?! - с ненавистью воскликнул он, не сдержавшись. - Да чтоб шайтаны сожрали твою власть"!
Затем усмехнулся криво: "Чамсурбек, красная собака! Сейчас ты отправишься к Иблису"! Ещё плотнее сжал наган, крадучись отошёл от дверей и тихонько полез по каменной лестнице вверх, на второй этаж.
Омар подобрался к распахнутому настежь окну и осторожно выглянул наружу. Там все столпились вокруг Чамсурбека и Кумсият и внимали их разговору. Увидев своего врага, он ощерился, обрадованный:
"Ишачий выкидыш"!
Поднял наган, прицелился. Но его мать стояла лицом к Чамсурбеку и спиной к дому, почти заслоняя того от выстрела. Наган "плясал" в подрагивающей, потной руке. Омар шипел ругательства.
Но вот Чамсурбек резко шагнул в сторону, и мушка сразу поймала его лицо - с полуоткрытым ртом, с гневными, налитыми кровью глазами, со вздувшимися у висков жилами. Омар выстрелил. И тут же пальнул ещё раз, уже не целясь. Понял, что дал промах. Взвыл от бешенства. И отпрянул назад, спрятался за стену.
- Омар! - истошно закричала мать, воздевая вверх руки и тараща глаза. - Убей его! Убей! Отомсти за брата!
Чамсурбек, оттолкнув от себя старуху, стремглав бросился к стене дома, туда, где выстрелы его не достанут. Он вскинул винтовку вверх и прицелился, надеясь, что Омар снова высунется. Но тот уже, прильнув к стене, со страхом глядел на окно, боясь, что оттуда в комнату влетит граната.
- Омар! Выходи как мужчина! - зычно крикнул кто-то из-за угла дома.
Чамсурбек оглянулся - кричал один из колхозников, сын бывшего ханского крепостного-райята.
- Выходи, ишачий выкидыш! - рявкнул другой. - А то сожжём вместе с домом!
- Кого сожжём?! - огрызнулся на него Чамсурбек. - Это клуб теперь.
Несколько вооружённых горцев, колхозных активистов, прячась за выступами домов и высокими каменными заборами, открыли плотный огонь по окнам. Пули с визгом царапали оконный проём, обильно высекая каменную крошку. Омар, упав на пол, сжался, зажмурился и, прикрывая руками голову, с глухим рычанием вцепился зубами в рукав. Когда выстрелы на мгновенье затихли, он быстренько подполз на четвереньках к окну и, высунув руку наружу, выстрелил, не глядя, наугад.
- Аллах Акбар! - закричал он, подбадривая себя.
Из-под стены тут же грянул ответный выстрел. Пуля Чамсурбека чиркнула по подоконнику.
В это время снизу, с первого этажа послышались глухие тяжёлые удары. Это Сагид с ещё тремя горцами подтащили тяжёлое бревно и, раскачивая на руках, с криками били им теперь в дверь как тараном.
- Омар, сдавайся! - неслось снизу. - Пощадим! Судить будем!
К стрельбе и крикам примешивались истошные вопли старухи-матери. Она, брошенная убежавшими в ужасе девушками, так и осталась стоять на улице, прямо напротив окна. Совсем одна.
- Омар! Омар! - надрывалась она. - Не верь им! Не верь!
- Стреляйте! По окнам! - заорал Чамсурбек и бросился к Сагиду, - Чтоб не высунулся!
В ярости он бил в деревянные двери прикладом, что есть мочи молотил ногами.
- В сторону, Чамсурбек! В сторону! - орал Сагид.
Ворота под ударами тарана, наконец, треснули. Люди яростно сорвали их с петель и, толкая друг друга, с рёвом полезли внутрь, в тёмное нутро бывшего кулацкого дома.
Заслышав их крики внизу, на первом этаже, Омар метнулся к лестнице. Но по ней уже громыхали чьи-то ноги.
- Аллах Акбар! - ещё раз взревел он.
Не целясь, выстрелил несколько раз в тёмный лестничный проём, туда, где замелькали людские фигуры. Кто-то вскрикнул и, сшибая остальных, с глухим стуком покатился вниз. Омар захохотал торжествующе и дико, и снова нажал на курок.