Но оружие осталось безмолвным. Он нажимал снова и снова, пока не понял, что закончились патроны. Тогда Омар отшвырнул в сторону револьвер и выхватил из ножен кинжал. Но тут же выронил его, прижав руки к животу и согнувшись пополам от жуткой режущей боли только что вспоровшего его тело свинца. И в этот миг приклад винтовки Чамсурбека, который первым ворвался на второй этаж, словно тяжёлый молот обрушился на его челюсть. Омар отлетел вглубь комнаты и грохнулся спиной на пол.
Упав, он корчился от боли, и, выхаркивая вместе с кровью обломки выбитых зубов, пытался отползти в сторону, к стене. Его окружили разгоряченные взмыленные люди, буравя взглядами, полными ненависти.
- Сагида убил, шакал! - выкрикнул кто-то.
Чамсурбек резко обернулся, обвёл бешеным взглядом горцев, ворвавшихся вместе с ним на второй этаж. Они стояли вокруг него - шумно дышащие, со съехавшими на затылки папахами. Сагида среди них не было.
- Что? Убил?!
Оставив раненого, все метнулись назад, к лестнице. Сагид лежал у самого её основания, на первом этаже, нелепо разметав ноги в стороны и растопырив руки. Голова его была неестественно свёрнута на сторону, и застывший взгляд глубоких карих глаз уткнулся в каменную стену. Чамсурбек, первым сбежав по ступенькам вниз, присел возле него на корточки, потряс за плечо.
- Сагид, - позвал он ошалело. - Сагид.
Тот не шевельнулся. Тогда он схватил его руку и потянул на себя, пытаясь прощупать пульс. Но рука оказалась вялой и неживой, и под влажной кожей запястья ничего не билось и не пульсировало. Тело медленно наливалось смертной тяжестью, чтобы сделаться вскоре стылым и недвижимым. Чамсурбек выпустил его руку из своей, и та, безвольно, словно нехотя, легла на земляной пол.
- Умер, - произнёс один из наклонившихся над Сагидом горцев.
Тогда Чамсрубек резко вскочил на ноги и, не глядя больше ни на кого, бешено ринулся наверх, обратно на второй этаж, где громко стонал и корчился от тяжёлой мучительной раны Омар.
Подлетев к нему, глянул с яростью, в упор, а затем вдруг поднял ногу и с силой наступил сапогом ему на живот, на самую рану. Омар заорал дико.
Чамсурбек надавил сильнее:
- Что, ишачий выкидыш, больно?! - выкрикнул он. - Скулишь, как щенок? А Сагид молчал. И мой отец терпит, умирает молча.
Собрав последние остатки сил, Омар обхватил ногу Чамсурбека своими перепачканными в крови пальцами, неожиданно извернулся и, рыча, с неистовой яростью умирающего впился зубами в голенище его сапога.
- Вот бешеная собака! - воскликнул кто-то с удивлением, - Загрызть готов.
Но Чамсурбек, выругавшись, снова ударил его прикладом по лицу, наотмашь. Омар разжал челюсти, тяжело откинулся на пол и больше не шевелился. Лишь только хрипел надсадно, и ещё живыми, полными жестокой муки глазами смотрел на своего кровного врага. И не было в них ни раскаяния, ни жалости к себе - одна лишь лютая ненависть и неистребимая животная жажда жизни.
Чамсурбек быстро вскинул винтовку и прицелился раненому прямо в лоб.
- Не убивай его, - произнёс немолодой уже горец, кряжистый, кривоногий, с глубоким сабельным шрамом через всю левую половину лица. - Этого шакала надо отвезти в район, и там судить как бандита и врага советской власти.
Палец Чамсурбека нервно заелозил по спуску.
- У меня отец умирает! - резко бросил он в ответ.
- Ты - коммунист. Ты не должен быть кровником.
- Он и Сагида убил! - выкатив глаза, вскричал Чамсурбек неистово. - Сагида! Ты что, не видел?!
Ему не ответили. Все стояли молча, не шевелясь, дыша прерывисто. Кривоногий со шрамом не возразил более ничего, потупился и отворотил лицо. И Омар затих, неотрывно глядя в глубокую пустоту направленного на него дула винтовки, где затаилась смерть. Его разбитые губы подрагивали, вздувая в уголках красные пузырьки, а глаза расширились и сделались неподвижными.
Чамсурбек выстрелил. Тело Омара резко дёрнулось. И замерло.
- Он же Сагида убил только что! Сагида убил!! - ревел Чамсурбек.
И в ярости, в отчаянии, в бешеной злобе на самого себя, понимая в глубине души, что совершил сейчас уже настоящее убийство, срывающейся рукой передёрнул затвор. И выпустил в уже мёртвого Омара ещё одну, последнюю в обойме пулю.
- Сагида убил!!!! - кричал он исступлённо и клацал пустым затвором, досылая несуществующий патрон в ствол.
А потом, словно очнувшись от липкого дурного сна, медленно опустил её, онемевшую, пустую. Разжал пальцы, и винтовка, упав, глухо ударилась об пол.
Тяжело дыша, облизывая языком пересохшие губы, он шагнул в сторону и, тряхнув головой, часто заморгал глазами, словно силясь понять, что же сейчас произошло, что он наделал.
Поглядел пристально на тело Омара. Его лицо превратилось во вспученную, вспаханную пулями кровавую массу, и брызги крови вместе с капельками мозга разлетелась повсюду, густо заляпав пол и сапоги Чамсурбека.
- Собаке - собачья смерть, - негромко, но внятно произнёс один из горцев.
Чамсурбек отворотил от убитого им человека лицо, подобрал винтовку и, повернувшись, быстро пошёл прочь. На первом этаже он остановился возле трупа Сагида, который всё также лежал на земляном полу, устремив тусклый неживой взгляд в шершавую стену. Посмотрел пристально, тяжко. Потом повернулся и вышел на улицу. Мельком глянул на громко воющую посреди улицы мать Омара. Та упала на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, воздев кверху руки, надрывно рыдала.
- Будь ты про-о-о-оооооокляяяяят!!! Будь прокля-я-я-яяяят!! - завидев Чамсурбека, исступлённо заорала она.
Он молча прошёл сквозь сгрудившуюся опять толпу и почти бегом бросился к дому.
- Будь прокляяяяяяят!!! - неслось ему вслед.
В сакле у Чамсурбека собралась уже почти вся родня. Когда он вошёл, все сразу замолчали, расступаясь и пропуская к отцу. Тот лежал на той же овчине неподвижно, с бледным восковеющим лицом, с предсмертно заострившимися чертами, и глаза его были закрыты. Вначале Чамсурбеку даже показалось, что отец уже умер. Он опустился на пол и с силой схватил отца за руку, сжал холодеющую кисть. Тот с трудом разлепил тяжёлые веки.
- Я… Я его! - выкрикивал Чамсурбек бессвязно, не будучи в силах сразу сказать всё до конца.
Вагид приоткрыл рот, но ответить ничего не смог. Веки его дрогнули и стали закрываться.
Чамсурбек похолодел и, схватив отца за плечи, приподнял, прижимая к себе. Его обагрённые, пахнущие свежей человеческой кровью руки коснулись лица старика.
Отец открыл глаза в последний раз.
- Это кровь Омара, - прошептал Чамсурбек. - Не моя.
Отец скривил рот, а потом повернул голову на бок и умер.
Похороны прошли вечером того же дня, на сельском кладбище. Хоронили двоих - отца Чамсурбека и Сагида. Собралось почти всё село - сотня мужчин недвижно стояла на поросшем травой пологом склоне. Они молчали и лишь время от времени, протяжно бормоча молитвы, проводили ладонями по своим заскорузлым, распаханным глубокими морщинами лицам, как того велит похоронный обычай. Чамсурбек стоял в изголовье могилы, горячими сухими глазами смотрел вниз, в продолговатый, вырытый в каменистой земле провал, накрытый длинной вечерней тенью окрестных гор, и был безмолвен, не молясь и не произнося ни слова. Пять лет назад он вот так же стоял на этом кладбище возле засыпаемой могилы, в которой лежала его умершая от туберкулёза жена.
В наскоро вырытые ямы опустили завёрнутые в саваны тела, заложили их камнями и засыпали землёй. Потом все разошлись по домам.
Ранним утром следующего дня Чамсурбек отправился в райцентр. Он знал, что уезжает надолго, быть может, навсегда. Ночью он твёрдо решил, что так и будет. Что теперь так и должно быть - именно так.
Он простился с матерью и сестрой сдержанно - у горцев не принято пылко проявлять чувства, и вышел из дома. Быстро оседлал колхозного коня, ибо путь предстоял неблизкий.
- Чамсурбек, - выйдя вслед за ним и не поднимая глаз, тихо спросила закутанная в чёрный платок мать. - Ты. Ты вернёшься?
Он сверкнул глазами в ответ, но быстро потупил взор и, нервно теребя поводья, ответил:
- Да, - и чуть помолчав, прибавил. - Вернусь. Я по делам…в райком.
Вставил ногу в стремя.
- Вернусь, - повторил он совсем тихо.
И, вскочив в седло, быстро поскакал прочь. Мать смотрела ему в след, пока не развеялась пыль над дорогой, а сам он не скрылся за её поворотом. А потом зарыдала.
В райцентре - большом, известном на всю Страну Гор селе, он сразу пошёл в здание районного комитета партии - каменное, двухэтажное, в самом центре.
- Салам алейкум! Мне с секретарём поговорить надо, - войдя в приёмную и не снимая папахи, решительно сказал Чамсурбек по-русски, старательно выговаривая каждое слово этого сложного, ещё неведомого многим горцам языка. - С товарищем Востриковым.
Председатель райкома Николай Востриков, присланный сюда полтора года назад, был на месте. И радушно приветствовал его:
- А, Чамсурбек! - сказал он, крепко пожимая его руку. - Приветствую! С чем приехал? Как там дела у вас? А-то далеко вы совсем сидите - словно в углу каком медвежьем. Пока весточку от вас получишь. Тебя нет здесь, Сагида нет - так вообще, считай, ни слуху, ни духу.
О том, что произошло в далёком горном селе вчера, в райкоме ещё ничего не знали.
Чамсурбек улыбнулся с грустью и поскрёб пятернёй свой небритый подбородок.
- Да ты садись. Чего стоишь как чужой? - председатель, хлопнув его по плечу, пододвинул стул.
Они сели. Чамсурбек положил на стол руки - корявые и жилистые, как у всякого горца. И плотно сцепил пальцы.
- Спокойно у нас стало, - ответил он. - Совсем спокойно, - и, подняв глаза, прибавил. - Омар, ханский родственник, вернулся в наше село позапрошлой ночью.
- Омар вернулся?! Это тот самый? - Востриков резко выпрямился. - Да как же может быть спокойно?!
- Теперь может.
- Это как так?
- Нет больше Омара.
Секретарь райкома глянул на него пристально, испытывающе:
- И где он?
- В земле, - бросил Чамсурбек жёстко, и его глаза вспыхнули злым огнём.
Но он тут же потупился, поник виновато:
- Я его убил, - проговорил он тихо, но внятно.
- Ты?
- Да, я. Он пришёл ночью, тайком, чтобы увидеть мать. Её ведь не выслали тогда, год назад, вместе со всей семьёй. И когда утром Омар уходил назад, в горы, то случайно встретил моего отца. И убил его. Кинжалом в живот.
- Омар убил твоего отца?! Убил Вагида?!
- Да. Но убежать он всё равно не смог. Заперся в здании клуба.
- Так, - председатель райкома откинулся назад и нервно скрестил руки на груди. - Так..
- Мы окружили дом, - продолжил Чамсурбек и усмехнулся с горечью. - Поджигать было нельзя - ведь это теперь народное имущество, государственное. Он сам начал в нас стрелять, из окна. Первым. Тогда мы выбили дверь. Омар отстреливался до конца и убил ещё Сагида.
- Сагида?!
- Да. Из нагана застрелил.
Востриков быстро вскочил на ноги, выдохнув с шумом. Затем его челюсти сомкнулись плотно, и на напряжённом, побагровевшем лице заиграл желвачок.
- Вот гнида! - рявкнул он, хлопнув кулаком по столу. - Я же говорил: нельзя контрикам верить! Ни в чём нельзя! Это они так, до поры-до времени затаились. А теперь почуяли, гады, перелом. Поняли, что наша взяла - окончательно взяла! Но всё равно не унимаются, сволочи! Хотят опять, как в двадцатом людям голову задурить? Да только хрен им! Советская власть здесь уже десять лет стоит! И будет стоять!
Помолчали. Чамсурбек стащил с головы папаху и теребил её в руках папаху, выщипывая шерсть.
Затем поднял глаза и произнёс медленно, тяжёлым голосом, разделяя каждое слово, словно судья трибунала, зачитывающий приговор:
- Я пришёл, чтобы меня отдали под суд. Потому что Омара убил я. Сначала ранил из винтовки в живот, когда мы ворвались в дом, а потом добил. Его надо было везти сюда живого и судить за всё. За Гаджи - первого колхозного председателя. За Сагида. За моего отца. Но я не смог сдержаться - и добил его там же, в доме. Вчера я оказался сам не лучше него.
Востриков промолчал. Повернулся, подошёл к окну. Деревянный пол гулко поскрипывал под его сапогами.
- Меня надо судить, - с мрачной решимостью повторил Чамсурбек.
- Ты мстил за отца, - возразил, словно огрызнулся, секретарь райкома. - И за товарища. Которых убил этот гад, - и, шумно выдохнув, с досадой добавил. - Эх, попадись он раньше вот так, в Гражданскую - там бы с ним бы не церемонились! Омар этот - бандит, кулак, ханский родич и наш классовый враг, - продолжал он, возвышая голос. - С Гоцинским десять лет назад здесь по горам таскался. Сколько он тогда крови пролил, а! Совесть-то его, небось, не мучила. И ведь до сих пор, гад, не унимался, пока его твоя пуля не успокоила!
- Помню, товарищ Востриков. Я сам в двадцатом с Красной Армией проводником ходил. Однажды, переходя перевал, мы нашли убитого красноармейца. Бандиты пытали его, а потом перерезали горло.
- Тем более! И нечего тут раскисать. Время теперь, Чамсурбек, такое - переломное! - и Востриков положил ему на плечо свою тяжёлую разлапистую ладонь. - Были уже контрикам прощения да амнистии. И что, угомонились они? Да ни хрена! Чуть прижухли на время - и опять за своё! Должны, они, наконец, понять, что советская власть - она не на время. Она навсегда пришла. Что не будет им больше ни ханов, ни мулл!
- Товарищ Востриков, я сам в селе три года назад мечеть закрыл. Я говорил всем: отцу, старикам, всему джамаату говорил - не будет больше так, как раньше. Новая у нас жизнь теперь. Советская. Говорил, что ханов и кулаков больше не будет. Что кровной мести не будет. Что скот друг у друга угонять перестанут. Что девушек спрашивать будут прежде, чем замуж отдавать. Мы с Сагидом пример всем подавали. Мы говорили людям, что у них будет теперь жизнь, которую они проживут не зря.
Чамсрубек замолчал на мгновенье, провёл языком по губам.
- А больше подавать не смогу. Потому что слово не сдержал. Люди ведь что скажут? Что подумают о партии? Скажут: вот выступал против кровной мести, учил, что нельзя самому убивать, что преступника судить надо, а как у самого отца убили, так забыл сразу про все свои слова.
И раненого добил. Я поступил не так, как должен поступать коммунист. Настоящий коммунист не должен прятаться за чужие спины, не должен искать оправдания, если поступил не правильно. Коммунист должен искупать вину. Я подвёл наше дело, подвёл тебя. И мне. мне стыдно. Я оказался недостоин быть коммунистом.
Чамсурбек глянул на Вострикова прямо, и его взгляд сделался спокойным, чистым.
- Да, недостоин, - повторил он твёрдо. - Не готов. Вот.
Сказав это, он сунул руку под бешмет, порылся недолго и вытащил партийный билет.
И только тут до ошалевшего первого секретаря райкома, наконец, дошло: его товарищ - этот прямодушный, резкий Чамсурбек - действительно совершил преступление. И ему - партийному руководителю района - придётся сейчас вызывать ГПУ, чтобы те арестовали Чамсурбека прямо здесь. И вывели под конвоем из кабинета.
"Ведь арестуют. Прямо сейчас. И по закону будут совершенно правы", - пронеслось у него в голове.
Востриков содрогнулся.
Вспомнил, как перед отправкой сюда, в Страну гор, его - заводского рабочего, члена ВКП (б) с 19-го года - тщательно инструктировали на курсах: "Помните, товарищ Востриков, на вас лежит крайне ответственная задача! Вы лично отвечаете за линию партии в этом районе, за проведение мероприятий по коллективизации. Вы должны учитывать все местные особенности, не допускать перегибов. Не забывайте, что эти горцы при царе находились под двойным гнётом: царским и своих собственных феодалов. Поэтому к ним требуется особенно чуткое отношение".
Он нервно поджал губы, помолчал. И добавил затем не очень уверенно, почти просительно:
- По вашим горским обычаям.
- Вот именно, по горским обычаям, - перебил его Чамсурбек. - Я мстил. А коммунисты должны бороться с обычаем кровной мести. Должны бороться с адатами. Да ты сам мне сколько раз об этом говорил! Помнишь? Я всем у нас в селе давно сказал: при советской власти кровной мести не будет. Я говорил, что коммунист не может быть кровником. Я ранил Омара в живот, и он лежал на полу, ещё живой. Живого, мёртвого - всё равно, его надо было доставить сюда. На суд. И ведь меня пытались остановить. Мне говорили: не убивай. Но я.
Чамсурбек остановился на мгновенье, переводя дух. Ибо он говорил горячо, с жаром. Провёл влажной рукой по пылающему лицу.
- Я вспомнил умирающего отца. Он лежал у нас в сакле и истекал кровью. И у него в животе от кинжала было две раны. Вот такие, - он сложил пальцы правой руки и вытянул их. - Вот такие, шириной с лезвие. А потом я увидел убитого Сагида. Год назад он чуть не погиб, там, на берегу Койсу, куда убежали те два шакала. И дом этот он вчера штурмовал вместе с нами. Я не выдержал. Я всадил в Омара пулю, прямо в лоб.
Востриков опустился на стул, прямо напротив Чамсурбека. Они смотрели друг на друга неотрывно, тяжко.
- Вот, товарищ Востриков, - и твёрдой рукой горец положил партийный билет на стол. - В нашем селе теперь другой председатель колхоза и секретарь ячейки нужен. Не справился я.
Тот глядел на него вначале сурово, тяжело. Затем мотнул головой, провёл рукой по подбородку. И спросил:
- А труп Омара где? В ГПУ ведь сообщить надо.
И в словах его угадывалась теперь острая грусть - словно с близким другом перед долгой разлукой прощался.
- Сообщите. Я сам всё им расскажу, как было. А Омара похоронили уже, наверное.
Суд прошёл быстро. Чамсурбека приговорили к восьми годам. Учли, конечно, его социальное происхождение, учли обстоятельства, при которых он убил бандита. Но на суде он не искал оправдания - наоборот, словно ещё более прокурора желал обвинить, изничтожить себя. Ведь он уже судил самого себя самым главным судом - судом совести. И тот внутренний, нравственный приговор был суров и беспощаден.
На улице в это время толпились родственники. Качали головами, цокали языками.
- Хайван. Вот хайван, - плюя под ноги, тихо бормотал его двоюродный брат Ризван. - Ведь никто бы не выдал его. Никто.
Чамсурбек вернулся в село вскоре перед войной. Постаревшим, молчаливым. Мать его к тому времени уже умерла, и он жил теперь в сакле один - мрачный и нелюдимый. А в 41-м ушёл на фронт добровольцем.
А потом приехал снова уже через три с лишним года - калекой, без ноги. Потерял её в Будапеште, где старшиной, командиром отделения пехотной роты штурмовал дом в центре города, за глубокий каменный подвал которого цепко держались окружённые немцы. И, засев там, отстреливались с яростью обречённых.
Он ворвался в него первым, но тут же упал, отброшенный взрывом в угол. Это немецкий пулемётчик с эсэсовскими рунами в петлицах, косивший из подвального окошка всё живое на уличном перекрёстке, прежде чем самому с простреленной грудью тяжко свалиться на сложенные возле бойницы мешки с песком, успел бросить в дверной проём гранату. Туда, откуда на него со странным гортанным криком нёсся горбоносый человек в пропылённой шинели и с автоматом наперевес.
И, упав на битый холодный кирпич, вдыхая едкую гарь и подтягивая к себе раздробленную, развороченную осколками ногу, Чамсурбек ясно видел пробегающие мимо себя фигуры русских солдат.