Там мы появились на свет, там впервые влюбились и научились драться. Поэтому - просто ностальгия, по юности, вы поймете.
Знали ли четверо парней из Ливерпуля, сочинившие в салоне самолета, летевшего в Токио и приземлившегося на пару часов в Москве, еще один бодрый рок-н-ролл, что они написали гимн, вечернюю молитву, тайную мантру для целого поколения неведомой им земли? "Back in USSR".
Это была весна, молодость мира. Все было юным и свежим, как листья сирени, еще не покрытые слоем серой дорожной пыли.
Мы стояли у обелиска, в форме, с тяжелыми автоматами на груди. В наших руках были не макеты из кабинета начальной военной подготовки. Настоящие АКМ, легендарное оружие всех революций и народно-освободительных войн второй половины двадцатого века. Только рожки были пусты.
Только рожки были еще пусты.
Молодость - это всегда война. Так было и так будет. Поэтому мы стояли в военной форме, прижимая настоящие тяжелые автоматы к груди.
А еще молодость - это любовь.
Чистая, светлая, как шелковая блузка и приятная на ощупь, как выглаженный пионерский галстук, цвета первой крови.
Она стояла подчаском в нашем карауле. Из-под короткой юбки защитного цвета были видны ее стройные загорелые ноги с круглыми коленками. В паре со мной стоял Анзор. Анзору нравилось сжимать в своих руках автомат, его карие глаза вдохновенно горели.
Мои глаза косились на ее круглые коленки. Закончится смена, мы переоденемся в помещении почетного караула. Она наденет свое платье, длинное, как принято. Ведь она уже почти взрослая девушка. Ей четырнадцать лет. Через два года она выйдет замуж, как принято.
Я смотрел на ее обнаженные ноги. Я всегда был поэтом, певцом любви. Я не был певцом войны.
Почему я сейчас пою о войне?
Она тоже была лучшей из лучших.
Об этом никто не знает. Пусть об этом никто не узнает. Ведь это все могло мне присниться. Я мог мечтать, я мог думать об этом вечером, в своей постели, с полузакрытыми глазами, медленно и неумело мастурбируя левой рукой.
Мы задержались, мы уходили последними. Больше никого не оставалось в помещении почетного караула. Она подошла ко мне и погладила меня по голове. Глядя прямо в мои глаза, она взяла мою руку и положила ее на свое бедро, чуть выше колена. Я ощутил ее кожу, нежную, как летняя ночь, покрытую мягким пушком, как зреющий плод айвы. Она приблизила ко мне свое лицо. Я вдыхал аромат ее волос, запах сладкого абрикоса.
Мы бы, наверное, поцеловались. Если бы только умели.
Но мы не умели.
Зато мы умели разбирать и собирать автомат Калашникова. Этому нас научили на уроках начальной военной подготовки. Это правда, чеченцы любят оружие. Больше, чем женщин. Посмотрите на лицо чеченца, которому дают в руки оружие. Какой светлой радостью озаряется оно, какая нежность заволакивает глаза! Зачем нам дали в руки тяжелые автоматы?
Однажды дав оружие в руки чеченца, вы никогда не получите его обратно. И мертвый он будет сжимать в руках автомат, обнимать его как невесту в брачную ночь.
Еще каждый чеченец с рождения умеет стрелять и видит в темноте, как кошка. Ему не нужны приборы ночного видения: в самую темную ночь, когда луна и звезды укрыты плотными облаками, он поразит свою цель так, как если бы сканировал в инфракрасном спектре.
Может, прав Дарвин. Естественный отбор. Все остальные чеченцы просто не выжили. Столетия непрекращающихся войн создали условия такой селекции. Те чеченцы, которые не умели стрелять, умирали, не успев оставить потомства.
Год назад я был в командировке в Минске. Меня провожала подруга, светловолосая девушка, потомок польского дворянского рода. До поезда оставалось еще два часа, мы гуляли в городском парке. От нечего делать мы зашли в тир. Я взял пневматическую винтовку, бережно провел рукой по дулу, прижал приклад к плечу. Сладкая истома поднялась откуда-то изнутри, как если бы я танцевал с девушкой на выпускном балу.
За несколько минут я легко выбил все мишени. "Вы, наверное, служили снайпером?" - уважительно спросил стоявший рядом пожилой мужчина, пришедший в тир с внуком. "Нет, он просто жил в Чечне", - ответила за меня моя подруга.
Я не служил снайпером. Я вообще не служил в армии. Просто мы все и так умеем стрелять. Мы и так умеем стрелять, а нас еще учили этому, в школьном тире. Нас учили стрелять, разбирать и собирать автомат Калашникова, бросать ручную гранату.
А целоваться нас никто не учил. Лучше бы нас учили целоваться.
Мы не умели целоваться.
Поэтому моя рука опустилась с ее бедра. Я знаю, что делать, когда в моих руках автомат. Я чувствую это.
И я не знаю, что делать, когда в моих руках юная девушка. Я не чувствую.
Наверное, я выгляжу глупо, когда спрашиваю: "как ты хочешь?" Об этом не спрашивают. Но я же не знаю, я не чувствую!
И они не кончают со мной.
Если бы в моих руках был автомат - я бы знал. Он захлебнулся бы в своих оргазмах. Он горячий и нежный, он сладко пахнет порохом.
Женщины пахнут рыбой, я знаю.
А мы, мы не созданы для любви. Мы созданы для войны. Таким наше племя создали боги.
Но люди не размножаются войной. Люди размножаются любовью. Поэтому мое племя вымрет.
Оно погибнет в этой войне. Войне, которая никогда не закончится. Пока оно не погибнет в этой войне.
И я виноват в этом. Потому что не поцеловал девушку, которую любил.
И еще потому, что я пишу эту книгу, и на каждой странице ее ставит свою подпись война. О чем бы я ни писал - я пишу о войне. Той войне, на которой не был.
Поэтому мои книги - самые лучшие. Самые лучшие книги о войне - те, что написаны дезертирами.
Ведь я хотел писать о любви. О том, как поцеловал девушку, пахнущую айвой и абрикосом. О том, как после провожал ее до дома и срывал по пути ветки сирени, чтобы подарить ей. Сирень, небо, звезды, землю, фруктовые сады и прозрачные реки, весь мир и даже больше - себя.
Но я не поцеловал ее. И домой я возвращался не с ней, а с Анзором. По пути к нам присоединился еще один мальчик из нашего караула - Аслан.
У Аслана была мечта.
Он мечтал о небе.
Нет, он не стремился в рай, он даже не употреблял наркотики. Он всего лишь хотел стать летчиком.
А еще у Аслана было много вопросов. И все вопросы были ко мне. Признаться, меня это несколько утомляло. Почему-то Аслан думал, что я должен знать все, раз я самый умный в школе. Может я и знал больше всех стихов, читал популярную физику Эткинса и академические переводы Риг-Веды. Но откуда мне было знать об устройстве самолетов?
Специально для Аслана мне пришлось прочесть несколько статей по аэродинамике. Но я все равно не знал, я не мог знать ответа на главный вопрос, который тревожил Аслана: возьмут ли его в летное училище?
У Аслана было несовершенное зрение. Вполне нормальное зрение, он не был слишком близорук или дальнозорок. И все же чуть ниже нормы. Требовательную комиссию летного училища это могло не устроить.
И Аслан часами выспрашивал у меня, можно ли что-то исправить? Как натренировать зрение? Может, ему поможет система йоги?
Я не знал. Может, и поможет.
А может, и нет. Таким вот он родился, Аслан. Во всей школе он один не выполнил норматива по стрельбе. Его зрения хватало на то, чтобы читать книги, смотреть телевизор, заглядываться на красивых девочек. Не хватало только на то, чтобы метко стрелять. И управлять самолетом.
Я беру дочь за руку и веду домой. Нам пора.
Я думаю о ней, об этом крохотном существе, самом любимом на свете, частице меня. Нет, самом лучшем, что есть во мне.
И это то, что я оставляю вам, люди. Я оставляю вам самое лучшее. Берегите ее.
У меня дома, в ворохе старых семейных фотографий лежит листок с тщательно выписанной авторитетными старцами генеалогией моего рода.
Борз родил Лечи, Лечи родил Магомета, Магомет родил Турпала, Турпал родил Ахмада, Ахмад родил Лом-Али, Лом-Али родил Умара… И в самом конце родили меня. Я должен родить сына и передать ему этот листок. Эту нить из далекого прошлого.
Я не могу передать его дочери. Дочь уйдет в другую семью, возьмет фамилию другого рода, родит детей, которые возьмут в свои руки уже совсем другие нити.
Кто была та женщина, в чреве которой Борз зачал Лечи? Была ли она чеченкой, русской, татаркой или гречанкой? Были ли дочери у Ахмада? За кого они вышли замуж? За грузинского князя, еврейского купца или кузнеца из соседнего тэйпа? Ничего не написали об этом старцы.
Моя мать была русской. Русской была моя бабушка. В нашем роду принято жениться на русских. Мать моей дочери тоже - русская. У моей дочери русское имя. Что осталось в ней от нашего племени? Только фамилия. Она сменит фамилию, когда выйдет замуж.
На мне заканчиваются тысячелетия. Я завещаю не хоронить меня в земле, по обычаю предков. Пусть мое тело сожгут в крематории. И вместе с ним сожгут листок с генеалогией.
Пусть все закончится. Слишком долго это все продолжалось. Я чувствую груз веков, невыплаченные долги, слишком много крови. Кровь течет сквозь века, кровь, пролитая моими предками, все только для одного - чтобы родить меня. Сколько их было, тех, кто стрелял хуже и не успел оставить потомства!
Моя дочь не будет стрелять. Она будет любить, она будет любимой, она родит ребенка - и ради этого никого не придется убивать.
И снова я думаю о той стране, о нашей потерянной родине. После возвращения в Чечню жизнь стала постепенно налаживаться. Мы прожили тридцать лет, целых тридцать лет без войны. Пусть не всегда реальность соответствовала декларациям, но равенство, дружба, культурное развитие каждой нации были хотя бы заявлены. Интернационализм - это было не просто трудно выговариваемое слово. Иначе не стали бы молодые чеченцы умирать в далеких афганских горах, выполняя интернациональный долг. Они знали, они умели знать, что это такое - долг. Принятые в семью на равных, они знали, что теперь - это их долг, умирать за свою большую страну.
Все же это была не та война. По сравнению с кровавым прошлым сотен и сотен лет, это был мир. Целых тридцать лет мира! Так долго мы никогда не оставались без войны. С какой жадностью мы обнимали свою землю! Ведь теперь мы могли не уходить в горы, мы могли просто возделывать землю. Стали даже рождаться такие мальчики, как Аслан, который плохо видел и не умел стрелять, который мечтал о небе.
В новой стране мы снова стали чужими. Нас объявили врагами. И мы вернулись к самым любимым, самым верным, самым нежным своим невестам. Здравствуй, оружие!
Аслана не взяли в пилоты. Он стал техником, обслуживающим самолеты. Хотя бы так прикасаться к небу.
В 1994 году на аэродроме учебной авиации он первым увидел российские самолеты. Он первым понял, что это бомбардировка. Все борта были на земле, поблизости не было ни одного пилота. Он сел за штурвал.
Он все равно учился, втайне. Он изучал летное дело, занимался на тренажерах. Мне так хочется думать, что он вырвался! Что он успел. Баки были заправлены, он вырулил на взлетную полосу, он оторвался от земли и растаял серебряной птицей в синем небе, укрылся от смерти в белых облаках.
Но я знаю, что это не так. Ни один самолет не успел подняться в небо. Это значит, Аслан не успел. Он сгорел в учебном самолете на взлетной полосе.
Но так не могло быть! Все мое знание ничего не стоит. Они просто сбросили кожу, Аслан и его самолет. Это их кожа горела на взлетной полосе. Самолеты, как волшебные летучие змеи, они вырываются из капканов, они обманывают смерть, оставляя на земле свою кожу взрываться полными топливными баками. Они летят, они и сейчас летят над нами, в синем небе, за белыми облаками!
Однажды я увидел Анзора по телевизору. Я не видел его с тех самых пор, и думал, что больше никогда не увижу. Здесь, в этой новой стране, люди считают, что жизнь человека прошла бесцельно, если его хотя бы раз не показали по телевизору. Если им не повезло стать публичным политиком или телезвездой, они снимаются в шоу, они приезжают на викторины. Так теперь они понимают бессмертие. Ведь никто не хочет умирать. Однажды переданный в телеэфир, человек никогда не умрет. Он будет вечно лететь в космосе, закодированный в радиоволне.
Поэтому телевидение - это религия, а телеприемник - домашний алтарь.
Анзора показали по телевизору. Хотя, может, уже слишком поздно, чтобы он стал бессмертным.
В программе новостей сообщили, что в селении Автуры блокирована и уничтожена группа непримиримых боевиков во главе с амиром Анзором Мусаевым. О нем даже вкратце рассказали, чтобы подчеркнуть важность операции и значимость ее успеха. Выходило, что Анзор был крупной фигурой в Сопротивлении. Не знаю, я не привык этому верить. Каждую неделю российские СМИ сообщают о ликвидации "крупных фигур". Каждый убитый боевик оказывается "известным полевым командиром", хотя, пока он был жив, о нем почему-то ничего не было известно, "бригадным генералом", и откуда только берется столько бригад, или, в крайнем случае, чьей-то "правой рукой". С правыми руками вообще все очень запутано. После нескольких таких известий лидеры боевиков представляются мне в образе многоруких индийских богов, причем все руки у них - правые.
Причины такого хода в информационной войне понятны: нужно создать у аудитории впечатление, что теперь-то уж точно все будет хорошо. Что Сопротивление обезглавлено и даже руки у него отрублены. Это хорошо, но теперь им стоило бы научиться прижигать раны, как это положено в сказках, чтобы головы и руки не отрастали снова.
И Анзора показали по телевизору, вернее, показали его труп, лежащий вповалку вместе с трупами еще нескольких боевиков. Здесь я должен был сказать, что я сразу узнал его. Но это было бы полным бредом. Как я мог его узнать? Несколько одинаковых трупов, в грязной и рваной одежде. Один из них был Анзором.
Оружие лежало рядом, горделиво наваленное победителями в кучу около мертвых тел. Разлученное с женихами.
Вот так Аслан остался в небе, а Анзор улетел еще дальше, в космос. Правда, уже мертвый. Он не остался бессмертным. Он похоронен в космической дали, его мертвое тело закодировано в летящей сквозь пространство радиоволне.
Девочка-подчасок убита осколком при минометном обстреле села. Ее не показали по телевизору. Она не сгорела и не вознеслась в дыме к небу. Ее похоронили, значит, она просто вернулась в землю.
Теперь только я остался на посту. На Посту № 1.
Я не знаю, как еще закончить эту историю.
Я устал, у меня затекли руки, ремень автомата натер мне плечо. Сколько мне еще ждать, когда меня сменят?
День победы
Старые люди спят мало. В молодости время кажется неразменным рублем, время пожилого человека - медная мелочь. Морщинистые руки бережно складывают в стопочки минуту к минуте, час к часу, день ко дню: сколько еще осталось? Жаль каждой ночи.
Он проснулся в половине шестого. Не было нужды вставать так рано. Если бы даже он совсем не встал со своей постели, а рано или поздно так и должно было случиться, этого никто не заметил бы. Он мог совсем не вставать. Тем более так рано. В последние годы ему все чаще хотелось однажды не проснуться. Но не сегодня. Сегодня был особенный день.
Алексей Павлович Родин поднялся со старой скрипящей кровати в однокомнатной квартире на улице … в старом Таллинне, сходил в туалет, облегчил мочевой пузырь. В ванной комнате стал приводить себя в порядок. Умылся, почистил зубы и долго соскребал щетину с подбородка и щек видавшим виды бритвенным станком. Затем еще раз умылся, смывая остатки мыльной пены, и освежил лицо лосьоном после бритья.
Пройдя в комнату, Родин встал перед платяным шкафом с треснутым зеркалом. Зеркало отразило его поношенное тело в застарелых рубцах, одетое в выцветшие трусы и майку. Родин открыл дверцу шкафа и сменил белье. Еще пару минут он смотрел на свой парадный китель с орденами и медалями. Затем достал выглаженную накануне сорочку и облачился в форму.
Сразу как будто бы двадцать лет спало с плеч. В тусклом свете помутневшей от времени люстры ярко горели капитанские погоны.
Уже в восемь часов Родин встретился у парадной своего дома с другим ветераном, Вахой Султановичем Аслановым. Вместе с Вахой они прошли полвойны, в одной разведроте Первого Белорусского фронта. К 1944 году Ваха был уже старшим сержантом, имел медаль "За отвагу". Когда пришло известие о выселении чеченцев, Ваха был в госпитале, после ранения. Сразу из госпиталя его перевели в штрафбат. Без вины, по национальному признаку. Родин, тогда старший лейтенант, ходил к начальству, просил вернуть Ваху. Заступничество комроты не помогло. Ваха закончил войну в штрафбате и сразу после демобилизации был отправлен на поселение в Казахстан.
Родин демобилизовался в 1946-м, в звании капитана, и был определен на службу в Таллинн, инструктором в горком партии.
Тогда в названии этого города было только одно "н", но у моего компьютера новая система проверки орфографии, я буду писать Таллинн с двумя "л" и с двумя "н", чтобы текстовый редактор не ругался и не подчеркивал это слово красной волнистой линией.
После реабилитации чеченцев в 1957 году Родин отыскал своего фронтового товарища. Сделал запросы, воспользовавшись своим служебным положением - к этому времени Родин уже был завотделом. Родину удалось даже больше, чем просто найти Ваху, он выхлопотал его вызов в Таллинн, нашел ему работу, помог с квартирой и пропиской. Ваха приехал. Родин, начиная свои хлопоты, опасался, что Ваха не захочет покидать родную землю. Он позаботился о том, чтобы Ваха смог перевезти свою семью.
Но Ваха приехал один. Ему некого было перевозить. Жена и ребенок умерли во время выселения. Они заболели тифом в товарном вагоне и скоропостижно скончались. Родители умерли в Казахстане. У Вахи не осталось близких родственников. Наверное, поэтому ему было легко уехать из Чечни.
Потом была… жизнь. Жизнь?.. наверное, потом была вся жизнь. В ней было хорошее и плохое. Правда, целая жизнь. Ведь шестьдесят лет прошло. Целых шестьдесят лет прошло с окончания той войны.
Да, это был особенный день. Шестидесятая годовщина Победы.
Шестьдесят лет - это вся жизнь. Даже больше. Для тех, кто не вернулся с войны, кто остался двадцатилетним, это три жизни. Родину казалось, что он живет эти жизни за тех, кто не вернулся. Нет, это не просто метафора. Иногда он думал: вот эти двадцать лет я живу за сержанта Савельева, который подорвался на мине. Следующие двадцать лет я буду жить за рядового Талгатова, погибшего в первом бою. Потом Родин думал: нет, так я не много успею. Пусть лучше по десять лет. Ведь дожить до тридцати - это уже не так плохо. Тогда я успею пожить еще за трех своих погибших бойцов.
Да, шестьдесят лет - это много! Целая жизнь или шесть довесков к оборванным жизням мертвых солдат.
И все же это… если не меньше, то, наверное, столько же, сколько четыре года войны.