Я не знаю, как это объяснить, другие до меня уже объясняли это гораздо лучше. Человек живет четыре года на войне, или полгода на арктической зимовке, или год в буддистском монастыре, потом он живет еще долго, еще целую жизнь, но тот отрезок времени остается для него самым длинным, самым важным. Может, это из-за эмоционального напряжения, из-за простоты и яркости ощущений, может, это называется как-то иначе. Может, наша жизнь измеряется не временем, а движением сердца.
Он будет всегда вспоминать, будет сверять свое настоящее с тем временем, которое никогда не превратится для него в прошлое. И товарищи, которые были рядом с ним тогда, останутся самыми близкими, самыми верными.
И не потому, что хорошие люди больше не встретятся. Просто те, другие… они многого не поймут, как ни объясняй. А со своими, с ними можно даже просто помолчать.
Как с Вахой. Иногда Родин с Вахой вместе пили, иногда спорили и даже ссорились, иногда просто молчали. Жизнь была разной, да…
Родин женился и прожил в браке двенадцать лет. Его жена получила развод и уехала в Свердловск, к родителям. Детей у Родина не было. Зато у Вахи было, наверное, много детей. Он и сам не знал, сколько. А жениться Ваха не стал. Ваха был еще тот гуляка.
Большой карьеры ни один, ни другой не сделали. Но в советское время ушли на приличную пенсию уважаемыми людьми. Они остались в Таллинне. Куда им было ехать?
Потом все стало меняться.
Родин не хотел об этом думать.
Просто все изменилось. И он оказался в чужой стране, где запретили носить советские ордена и медали, где их, напитавших своей кровью землю от Бреста до Москвы и обратно до Берлина, назвали оккупантами.
Они не были оккупантами. Лучше многих других Родин знал обо всем неправильном, что творилось в той, канувшей в Лету стране. Но тогда, те четыре года… нет, они не были оккупантами. Родин не понимал этой злости благополучных эстонцев, которые и при советской власти жили лучше, чем русские люди где-нибудь на Урале.
Ведь даже Ваха. Родин был готов, что после выселения, после той чудовищной несправедливости, трагедии своего народа, Ваха станет ненавидеть Советский Союз и особенно русских. Но оказалось, что это не так. Ваха слишком много видел. В штрафбате русские офицеры, героически вырвавшиеся из плена и за это разжалованные в рядовые, переполненные зоны и тюрьмы. Однажды Родин прямо спросил - не винит ли Ваха русских в том, что произошло.
Ваха сказал, что русские от всего этого пострадали больше остальных народов. А Сталин был вообще грузин, хотя это неважно.
А еще Ваха сказал, что вместе, вместе не только сидели на зонах. Вместе победили фашистов, отправили человека в космос, построили социализм в нищей и разоренной стране. Все это делали вместе и все это - а не только лагеря - называлось: Советский Союз.
И сегодня они надели фронтовые ордена и медали. Сегодня был их день. Они даже зашли в бар и приняли по сто грамм фронтовых, да. И там, в баре, юноши в модном милитари со стилизованными под символику "СС" нашивками назвали их русскими свиньями, старыми пьяницами и сорвали с них награды. Ваху они тоже назвали русской свиньей. Нож, он просто лежал на стойке, наверное, бармен колол им лед.
Ваха точным ударом всадил его между ребер юному эстонцу.
А еще на стойке стоял телефон, и Родин накинул его шнур как удавку на шею другого эсэсовца. Нет уже той силы в руках, но ее и не нужно, каждое движение старого разведчика отработано до автоматизма. Тщедушный мальчик захрипел и свалился на пол.
Они вернулись в то, настоящее время. Они снова были советскими разведчиками, а вокруг были враги. И все было правильно и просто.
Еще пять минут они были молодыми.
Пока их забивали насмерть ногами на деревянном полу.
Они добавили еще пять минут к тем четырем годам своей настоящей жизни. И это было больше, чем несколько лет, которые они могли еще прожить, если бы не вышли в орденах и медалях в день Великой Победы.
И мне их совсем не жаль. Я просто не смею унизить их своей жалостью.
Снафф
Мы проснулись в Новом Орлеане, городе-призраке, стоящем по горло в холодной воде. И, конечно, играл джаз. Это был оркестр Дюка Элингтона, и над водой потопа неслась, как бесприютный дух, "Серенада солнечной долины". Я закрыл глаза и видел ее, солнечную долину, окаймленную синим ожерельем далеких гор.
Помнишь, там мы писали на воротах: "Не стреляйте! Здесь живут люди". Видишь, тут на стенах домов почти те же надписи, только по-английски. Надписи почти те же. То есть совершенно другие: "Здесь живут люди. Мы будем стрелять!" Нет, ты не видишь и не помнишь. Тебя не было там, и здесь тебя нет. Меня тоже.
Мы проснулись в Новом Орлеане, среди перевернутой и поломанной мебели, в комнате, где отсыревшие обои лохмотьями пьяного бродяги сползают в бессилии и блаженстве на разбухший паркет. Ты лежишь у стены с выцветшим белым рисунком, изогнувшись на боку и подложив руку под голову, так, как ты делала всегда, когда мы спали вместе.
Может, я еще не проснулся и мне странно, мне трудно понять. Ведь это ты, Катрин. Ты, ворвавшаяся в мою жизнь ураганом, выкорчевавшая деревья, перевернувшая автомобили, сложившая дома, как карточные. Теперь ты спокойно спишь у стены с выцветшим белым рисунком и тихонько посапываешь во сне, ты снова рядом со мной? И как мы оказались в Новом Орлеане, если мы заснули в другом городе, это я помню, в другом городе, который тоже окружен водой?
Или мы заснули в солнечной долине?
И где играет музыка? Кто исполняет соло на саксофоне, когда все мертвы?
Я поворачиваюсь к тебе, ты лежишь так призывно изогнутая, тянущаяся ко мне ягодицами, на тебе только тонкие трусики, их можно даже не снимать, можно просто отодвинуть и войти в тебя, сзади, так, как я всегда хотел. Я сжимаю твои бедра, я прижимаюсь к тебе. Ты тяжело дышишь во сне.
У меня ничего не получается. У меня ничего не получается, Катрин! Я пробую даже мастурбировать, но ничего не меняется. Ты просыпаешься, ты смотришь на меня. Я говорю: у меня ничего не получается!
Ты удивленно поднимаешь брови.
Я показываю тебе свой мягкий пенис, ты в задумчивости прикасаешься к нему тонкими пальцами. Потом ты долго беззвучно смеешься, ты целуешь меня в лоб и одеваешься.
У меня ничего, у меня ничего не получается, Катрин!
Ты вырвала, выкорчевала, переломала все, что было в моем сердце, в моей душе, в моем гипофизе! Я больше не хочу тебя, Катрин.
Мне странно думать об этом, странно понимать, как это возможно, ведь это ты, Катрин, ты, рядом. Но я больше не хочу тебя. Это невероятно. Впрочем, ничуть не более, чем то, что мы проснулись в Новом Орлеане и неизвестно откуда доносится джаз.
В городе бесчинствуют мародеры. Они обшаривают дома, они обыскивают трупы. Иногда они находят живых.
Мы купили эту кассету в магазинчике эротического видео на улице Некрасова. Симпатичная продавщица подошла к нам, со скучающим видом глазеющим на яркие обложки. Она сказала, что у нее для нас есть коечто действительно интересное. Запрещенное видео, реальные съемки. Нам понравится. Это самое горячее, из Нового Орлеана.
Кассета называлась: "Катрин". Просто - "Катрин".
Поэтому мы купили эту кассету.
Съемки были реальными.
Группа мародеров ворвалась на второй этаж полузатопленного дома и вырезала испуганное семейство. Кроме девочки-тинейджера. Девочку скрутили и поволокли на крышу, где стали насиловать на фоне безумных и прекрасных видов затопленного города. Звуковая дорожка воспроизводила настоящие крики, полные боли и ужаса. Перетрахав ее все вместе и по очереди, показав насилие в самых выгодных ракурсах, герои решили закончить эффектным финалом. Мускулистый мужчина кончал в девочку, в это время его партнер медленно душил ее, крепче и крепче сжимая руками тонкую белую шею. Девочка хрипела и дергалась в конвульсиях, которые выглядели как множественный оргазм. Когда тело затихло, они столкнули его с крыши, и камера следила, как мертвая девочка уплывает и тонет в мутной воде.
Меня стошнило. Ты смотрела на экран завороженно, расширенными зрачками, почти не мигая длинными черными ресницами.
Почему тебе так нравится насилие, Катрин?
Смерть - это секс, говоришь ты.
Секс - это смерть, думаю я.
Я больше не хочу тебя.
Это был снафф - реальные съемки жестокости и преступлений. Ты хочешь зайти в этот магазинчик еще раз, спросить, что еще у них есть из снаффа. Я пожимаю плечами. Зачем тратить деньги?
Просто включи телевизор, крысеныш.
Программу новостей, или дождись специального включения.
Нью-Йорк, Назрань, Беслан, Нальчик, - стрельба, дымящиеся дома, трупы, трупы, трупы. Настоящие трупы. Когда они убили Аслана Масхадова и демонстрировали всему миру его тело, обезображенное баротравмой, как это назвать? Снафф.
Наши медиа лучшие, они уже несколько лет профессионально занимаются снаффом.
Они подсадили на эту иглу всю страну. Не сознаваясь в этом самим себе, люди ждут кровавых новостей. Люди начинают скучать, когда ничего не происходит. И с замиранием сердца встречают каждый новый релиз снафф-сериала, с жадностью припадают к экранам телевизоров, к мониторам компьютеров, трясущимися руками расхватывают свежие газеты. А после, насытившись эфирной кровью, тискают тела своих сексуальных партнеров. Пожалуй, без регулярного снаффа они уже не смогут делать детей.
А со снаффом - смогут.
Вот только кем будут эти дети?
Ты говоришь:
- Они? Кто такие они? Ты всегда говоришь "они". Они подсадили на иглу, они показывают снафф, они устраивают войны. От них все беды. Где они, эти они? Их нет, ты все придумал, как в фильме "Теория заговора". Нет никаких "они", есть мы и это просто реальность.
Я молчу.
В "Теории заговора" оказалось, что заговор все же существует. Но ты права.
Ведь ты одна из них.
День вымучен, как улыбка стриптизерши. Этим вечером Катрин не придет. Может, она больше вообще никогда не придет. Мне больше не надо. No more wars, no more hurricanes. No more snuff.
Катрин позвонила мне в субботу. Катрин, которую я безумно любил, Катрин, которая бросила меня и вышла замуж за другого, Катрин, которую я не видел полгода. Мы встретились, мы гуляли по городу, мы купили видеокассету. Вечером мы смотрели снафф у меня дома. В воскресенье мы проснулись в Новом Орлеане. Она оделась и ушла. На следующий день я пошел на работу, как обычно.
Хорошо, что есть работа. Что бы мы делали, если бы не могли забываться на целый световой день, решая чужие проблемы? Как бы мы могли выжить, если бы слишком долго оставались наедине с собой…
После работы я ехал в метро. В вагон зашел один из этих новых коробейников, бродячих продавцов. Собачья работа. Он продавал ручки.
"Ручка-шпион, одним концом пишете, другим стираете. Вы сможете исправить любые свои ошибки!.."
О, мне очень нужна такая ручка! Именно такая ручка мне нужна!! Больше всего на свете мне нужна такая ручка!!!
У меня так много ошибок.
Мне многое хочется стереть.
По правде говоря, я бы переписал начисто всю свою жизнь.
И в новой редакции не было бы Катрин, не было бы войны и снаффа.
Я остался бы там, в солнечной долине.
Наверное, я идеализирую эту землю. Если бы я прожил в солнечной долине всю жизнь, обзавелся семьей и захламленным домом, ходил на работу и выпивал с приятелями в шашлычной, я не чувствовал, не знал бы ее сказочности.
Может, для того я изгнан, я выброшен в космос. Чтобы познать свою родину такой, как она есть - сказочной.
И как странно, как удивленно и больно видеть мне ее, любимую, в колдовском зеркале, в кривом оконце телеэкрана, когда все, что показывают о ней - это снафф, жестокий и грязный снафф!
О, нет!
Она не такая.
Вы просто не знаете.
Сейчас я скажу это слово, это страшное, грубое и непристойное слово.
Чечня.
Это как "хуйня", только с кровью.
Моя родина, страна моих снов, земля обетованная моего детства - она не может так называться.
Милая, я придумаю для тебя другое название.
И я расскажу вам: это тихие поля, теплый воздух, синее небо, это рощи шелковицы и тополиные аллеи, это все, о чем я больше не могу писать, потому что я… потому что мне… со мной… нет.
Я не скажу вам этого.
Но все, что вы знали раньше - это снафф.
А Новый Орлеан и Катрин тут ни при чем.
И в этой новелле не будет эффектной развязки, закольцовывающей сюжет.
Двери небес
Когда пишешь о настоящих людях, нужно хотя бы изменять имена. Однажды меня чуть не избили, когда весь контркультурный Рунет прочел рассказ об интимной жизни моих знакомых. Конечно, все были названы своими именами.
Тем более не стоит писать о реальных событиях. О них вообще не нужно писать. Вчера я разбирал старые пыльные журналы "Иностранная литература" за семидесятые годы. Они остались от людей, которые раньше жили в этой квартире. От людей, которые, конечно, уже мертвы. В этом нет ничего странного. Я давно так живу - на два мира, на две стороны - ту и эту.
Я не знаю только, какой из двух миров по эту сторону.
Слишком многое осталось там, я расту из смерти корнями, питаюсь ее минеральными удобрениями. Наверное, мне будет легко умирать.
Вчера я разбирал старые пыльные журналы "Иностранная литература", да. Что за манера, перескакивать с одной темы на другую!
В одном их журналов я нашел короткий рассказ Эрнеста Хемингуэя "О писательстве". О писательстве в рассказе автор рассуждал мало. В большей части текста повествовалось о рыбалке. Это почти как всегда у Хемингуэя.
Но в той, небольшой части, посвященной именно писательству, было сказано именно об этом. О том, что нельзя писать о себе, и о других настоящих людях тоже нельзя писать. И о реальных событиях, которые произошли с этими людьми.
Наверное, если совсем плохо с фантазией, можно сочетать наблюдение и вымысел. Например, взять реальных людей и придумать события, которые с ними произойдут. Получится современная повесть или даже детектив. Можно наоборот, изучить реальные события, желательно, из давнего прошлого, ведь только прошлое по-настоящему реально, и придумать своих героев. И это будет уже исторический роман.
А если пишешь о том, что было, а твоя жизнь не втискивается ни в одну приличную фабулу, тебе остается только один жанр, самый неблагодарный - дневники сумасшедшего.
Ведь нет у жизни сюжета. И только что-нибудь начинается, как нить рвется. И заканчивается все всегда совершенно не вовремя.
Некоторые пытаются хотя бы выдерживать стиль. Но как, как это возможно? Сегодня трагичен, как погребальный костер, завтра ты будешь обыденным, как микроволновая печь.
Нет, искусство - это что-то совсем другое. Может, художественный вымысел обнажает, только он обнажает глубинную реальность. Документируя нелепости, навсегда останешься на поверхности.
А если по-другому не умеешь, надо маскировать реальность. Хотя бы изменять имена.
Но моего двоюродного брата звали Маратом. Я больше никак не могу его называть. Они родились в марте - он и его сестра, двойняшки. И его назвали Маратом, а ее - Маретой. Если бы они родились в Дюссельдорфе, может, ее назвали бы Мартой, так было бы красивее и логичнее, но они родились в Гудермесе. Девочек в Гудермесе не называют Мартами, а Марета - распространенное имя. Я не знаю, откуда оно пришло и что означает. Скорее всего, это еще один вариант еврейского имени Мариам.
В этих именах мне всегда слышится только их корень - Мара. А это, конечно, смерть, на самом древнем из индоевропейских языков, санскрите. Отсюда и мор и mortal. Но это хорошее имя. Оно нравится смерти. Ведь и Марета осталась живой.
И потом, все умирают. Все, даже те, кто не курит, кто проводит выходные в фитнес-залах, кто аккуратно водит машину, соблюдая все правила дорожного движения или, может, предпочитает ездить в метро. Умирают те, кто не летают самолетами, и те, у кого хорошая работа. Люди все равно умирают, даже если они родились в Дюссельдорфе, а не в Гудермесе.
И это неправда, что я могу писать только о мертвых. Ведь я пишу о том времени, когда они были живыми. В самом деле, я же не описываю трупы. А это значит, я пишу о живых.
У меня было много кузенов и кузин. Родня моего отца многочисленна и ветвиста.
Дедушка по отцу, которого я никогда не видел, он преставился еще до моего рождения, вернулся из Казахстана с новой семьей. Когда выселяли чеченцев, его первую жену с грудными детьми оставили дома. Ее звали Тоней, она была русской, поэтому ее оставили дома. Она бы поехала с мужем, но боялась за грудных детей. Правильно боялась. В столыпинских вагонах, без еды и воды, среди болезней, порожденных тоской и скученностью, дети, скорее всего, погибли бы.
В Казахстане дедушка женился во второй раз, на чеченке. И вернулся с новой женой и еще четырьмя детьми, вдобавок к тем трем, которых оставил на родине.
Сначала они разместились в одном доме, все вместе. Потом дедушка построил второй дом, но в том же дворе. Так они и жили дальше, одной большой семьей. Ругались и ссорились постоянно, но посемейному, и никто никогда не различал, от какой жены какие дети. И сами жены не рвали дедушку пополам.
Бабушка Тоня приняла ислам, выучила чеченский язык и обычаи. Она стала чеченкой больше, чем урожденные чеченки. Две жены, одна семья, это никого не удивляло. А что до дедушки, тот до самой смерти в почтенном возрасте еще и чужих молодых жен лечил от бесплодия. Методами народной медицины, особенно, если проблема была в мужьях. Которые никому в этом не признались бы. Потому я никогда не узнаю точно, сколько у меня кровных кузин и кузенов, носящих другие фамилии.
Дедушка умер как святой, в благоприятный праздник окончания великого поста, Рамадан. Когда на вечернем небе появились блеклые звездочки, указующие правоверным, что можно разговляться после дневной аскезы, дедушка съел гору бараньего мяса и умер от заворота кишок.
Святые шейхи сказали, что он, несомненно, попал в рай.
Если на небесах ничего не перепутали, он попал именно в тот рай, которому был предназначен. Думаю, четырнадцатилетние гурии пришлись дедушке весьма кстати.
Мне хватало и официально признанных двоюродных братьев и сестер. Стыдно признаться, но я не всех знал по именам. Иногда они слишком часто рождались! Почти у всех отцовских братьев и сестер были семьи с детьми. Кроме одного. Бездетным остался мой дядя Им Али, по-простому - Емеля. Так его прозвали русские, вместе с которыми он вырос.
Папа трижды женил дядю Емелю, но браки держались недолго. Двух первых жен, чеченок, дядя выгнал из дома. Третья, красивая и безбашенная русская комсомолка, ушла сама. Однажды утром дядя Емеля обнаружил на кухонном столе записку: "Прощай, котик! Я уехала на БАМ". Больше Им Али не женился ни разу.
В семье Садулаевых и так хватало приплода.
Единокровная сестра отца, чистая чеченка с русским именем Люся вышла замуж за аварца и уехала в Гудермес. Там и родился Марат. Вместе с сестрой, Маретой.