В синей, будто тентовой тени от смоковницы лежит на боку, как паломнический сувенир на продажу, бесполезная баранья голова. (Вокруг нее угадывается не совсем еще отлетевшая, тихо перешедшая последнюю грань жизнь; это "не совсем еще" чувствуют зеленые мухи и подранный кот, застывший по-египетски на крыше дворового туалета.)
На этаж ниже от кота - шкура, точно брошенный тулупчик детский. На инжировом дереве висит баранья туша, под ней большой эмалированный таз, в который медленно набегает освобожденная от игры мускулов кровь. Когда широколапая жилистая листва, потревоженная сухим апшеронским ветром, пропускает солнечные лучи сквозь себя, кровь отливает драгоценным рубином. И в этих недолгих бликах, в этом мгновенном сверкании есть какая-то давняя, допотопная мнимость, за которой угадывается страх перед непостижимостью.
"Цвета звезд кремлевских баранья кровь", - думает старик и вспоминает матч против "Динамо". (Слышит множество голосов, выкриков.) Он тогда, выйдя на замену, весь второй тайм оборону москвичей рвал. Под конец с его подачи один мяч отыграли. Кто же у "Динамо" в воротах стоял? Фамилия у него еще такая, если к ней рифму подбирать, слово русское неприличное первым в голову приходит. Хороший был вратарь, но разве сравнишь его с тем, что в кепке играл?
Жизнь дворового мальчишеского братства движется по кругу, как четко отлаженный механизм. Объединенные бьющей через край энергией, они поддерживают друг друга, скользят по краям циферблата, где все часы, все минутки записаны. Они еще не обладают тем опытом, который дает страдание, но уже созрели для того, чтобы причинить его другим.
Мальчишки отмерили пять-шесть шагов. Встали напротив барана, будто пенальти на тренировке собирались бить. Первый, Самед, закинул руку назад и метнул кухонный нож с прямым блескучим лезвием в парное мясо. Потом второй, Республиканец, последовал его примеру, потом третий и четвертый… А потом мелкота на спор начала бросать ножи.
Старик Байрам чуть приподнимается с помощью ороговевших морщинистых локтей, на которые налипли кусочки краски, сначала шепчет: "Нехорошо, нехорошо… Гюнахты, гюнахты…" - затем не выдерживает, кричит во двор, просит мужчин в белых майках, чтобы разъяснили отрокам, что нельзя этого делать.
Оба отмахиваются: не досуг.
- У этого барана, когда он тут ходил и курдюком вокруг вас тряс, души больше было, чем у всего двора, - кричит старик мальчишкам. - Самед, старший сын Гёрюша, разве ты хочешь, чтобы твоего отца молния сразила?
- Нет, не хочу, Байрам-даи, как я могу своему отцу молнию пожелать, - смеется Самед.
- Тогда обойди барана три раза и извинись перед ним, как перед живым, и друзей своих уведи.
- Совсем старик сдурел, - шипит брат Мехти.
За спиной у старика, как морщина на лбу, как складки горькие у губ, как игрок запасной, возникает старуха, бедная Сакина, во рту у нее мундштук длинный, в мундштуке сигарета. Она спрашивает у старика, что случилось, почему он так кричит. Старик отвечает, что, во-первых, он не кричит, а во-вторых, все нынче изменилось, мальчишки бросают ножи в душу барана, как будто в альчики играют, и никому до этого нет дела, а потом усядутся все и будут это нехорошее мясо с душой оскверненной есть и нахваливать.
- Успокойся, - говорит старуха, - нам с тобою уже мало осталось, а те, кому много осталось, сами как-нибудь короткий путь найдут.
- Без нас они только к лукавому дорогу найдут, - не успокаивается старик.
III
В нашем не нами избранном, но нами обустроенном все несется навстречу друг другу. Все со всем сталкивается, отлетает, снова сталкивается слепо, упрямо, наконец, смешивается, и - по кругу в старом славном "ча-ча-ча"-танце, кому разлуку вечную предвещая, кому жизнь беспредельную, кому и то, и другое от щедрот верхних. Нет, разумеется, и мимо друг друга тоже много чего проносится, но мы о том мало знаем, мимо кого что проносится. А если б и знали, неизвестно чего было бы больше, сожалений горьких или радостных восклицаний. Не ведомо нам, по какой такой причине и для какой такой всеобщей пользы мы в окружающую нас природу превращаемся, в озера да холмы, чтобы себя, дело свое хоть как-то продлить.
К железным дореволюционным воротам, продолжая историю вековой давности, подъехал широкобокий, лобастый и глазастый грузовик со свежей надписью по мятому, простреленному автоматной очередью борту: "Перевозки. Мебель и либой вещь". Далее следовал телефонный номер кооператива весьма широких взглядов на материю, из-под которого выглядывали буквы "л", "е" и "б".
Из припарковавшегося труженика "…леба", будто заболевшие одним прыжковым тропическим заболеванием, посыпались рабочие.
Встав в широкоплечий полукруг, они тут же жадно засмолили под руководством сержанта милиции и, только утолив острый никотиновый голод, начали вытаскивать на тротуар стулья и кухонные табуреты, ставя их между тополем и прохожими, напоминая монтировщиков сцены.
Что может быть смешнее румынских стульев на бакинском асфальте, стульев, мимо которых снуют пешеходы, а жальче трельяжа, обезумевшего из-за отсутствия стен и выпавшей на зеркала чрезмерной нагрузки? То ли будет, когда грузчики столешницу вынесут или поставят стоймя диван, на степных, низкорослых холмах которого столько запретных снов пролетело у товарища милиционера: что ни сон - статья УК СССР.
Гюль-Бала от чистосердечных признаний пока далек, потому злится майор, требует от рабочих расторопности.
- Стулья так не оставляй да, друг на дружку ставь. Давайте быстрее, людям проходить мешаем. А ты чего стоишь, это твое дело, - чихвостит он зятя.
Из открытых окон дома 20/67 разглядывают мебель участкового.
- В такую квартиру въезжает, а мебель - у дворника Семена и то лучше была. - Искренне дивится высунувшаяся из окна Джейран.
- Наверное, хочет показать нам, что взяток никогда не брал, - предполагает из соседнего окна ее сын уголовник Тофик. - Хочет в нашем дворе честную жизнь наладить. - И смеется кривым, как вся его дорога, ртом, вспоминает: однажды ночью чуть не пристрелил зятя участкового, кинувшегося на его "калаш" с револьвером. Вот была бы история, если бы он попал, отомстил бы участковому за две ходки.
Сердце Нигяр бьется учащенно, гулко от внезапно нахлынувших воспоминаний.
- При чем тут мебель, взятки, ему тумасовская квартира даром досталась. Почти даром. - Из углового, соседнего с Тофиком окна долго тянет на себя длинную провисающую веревку с бельем, снимает прищепки с тяжелого махрового халата, берет за ворот, как провинившегося школьника, и медленно отжимает углы прямо над двором, затем встряхивает резко сильно, точно фламандская прачка, и бросает, не глядя, в таз.
Джейран недовольна, что сын ее на ложбинку между пышных грудей соседки уставился.
- Даже если квартиры армянские, они даром все равно не достаются. - Никак не может совладать с изменившимся давлением среды абортмахерша Джейран.
- Может, даром и не достаются, но лучше пусть нашему участковому, чем какому-нибудь еразу.
- Тебе-то, конечно, лучше. Вон белье еще не просохло, а ты уже снимаешь его. Только я бы на твоем месте на майоршу обратила внимание, учти, такая в долгу не останется. Посмотри на ее плечи.
- Тебе на моем месте никогда не быть, так что успокойся. Белье, видите ли, у меня сырое еще! Под мышками у тебя сыро, вот что я тебе скажу.
Тофик, свесившись над коробом кондиционера, скалит фиксатый рот, чтобы Нигяр присмирела, но ее фиксой золотой не остановишь, не на ту нарвался.
- Джейран, мышьяк тебе под язык, уже сделай тишину на пару минут.
Душистый дождичек забежал под рубашку милиционеру. Тот недовольно задирает голову кверху, к белому затмению - пододеяльнику, интимно проплывающему над его головой к порту приписки - окну Нигяр-ханум, чтобы подтвердить хозяйке очередное открытие Америки.
Нигяр вниз не смотрит. Только на белье свое. Какое ей дело до какого-то там милиционера внизу. Спешит она, ведь вслед за пододеяльником колумбовы каравеллы пойдут в виде нижнего белья, так что - держись, майор, держись.
- Ах ты, палуба, палуба, ты меня раскачай, ты тоску мою палуба расколи о причал… - поет Нигяр, годы молодые припоминая.
Майор, как всегда, держится прекрасно, ему эпоха великих географических открытий с бесконечными качающимися палубами никогда жить не мешала, вот только сердце свое массирует он: прихватило что-то, наверное, от латунной серенады бельевых роликов, от этой русской песенки: такую тоску нагоняют они, поди, найди такой причал, чтобы ее расколоть!
Этот неблагополучный "дробный" дом, на котором со стороны улицы Губанова краской написано - "Горбачев - мясник!", а со стороны Джабара Джабарлы - "Танкист, не будь убийцей мирных граждан, тебя мама не простит", Ахмедов знает хорошо, с этого района, с этого дома, можно сказать, служба его пошла, днями-годами полетела, во взрослую жизнь складываясь. В этом доме у него когда-то молодка одна жила, основа сердечная 70-х годов, вон на ту, которая белье сейчас собирает, очень похожая. Только моложе, гораздо моложе была она. "Жизнь-жизнь!.. Куда летит э, на что уходит? Кто знает? Кто скажет?" Майор смотрит на циферблат новых часов, будто они знают, могут что-то сказать.
Много чего связано у Гюль-Балы с этим домом. Так что он прекрасно понимает, что о нем сейчас думают соседи, и что говорят на всех четырех этажах, и что будут говорить потом, он тоже знает.
Он стоит неподалеку от бараньей туши, от эмалированного таза с густой, отяжелевшей в отсутствие тела кровью и смотрит, как грузчики носят его старую румынскую мебель, хрусталь, телевизор, как жена его, Марзия, кричит грузчикам, чтобы они поосторожней несли, кричит сержантику, зятю своему, чтобы лицо умыл холодной водой, а то прямо спит на ходу. За кого дочь замуж выдала, сама не знает. Она всю жизнь это добро собирала и не допустит ни одной царапины на шифоньере. Хотя ей, пусть она околеет прямо здесь, если это не так, все равно, потому как она исключительно для дочери своей, для внуков старается.
- Гюль-Бала, что ты молчишь?! Тебя это уже не касается, да?!
Гюль-Бала морщится, играет желваками, бровями, носом, фуражку с головы седой снимает, как поляк конфедератку: при чем тут вещи - жизнь как один день пролетела, а она о вещах. Женщина - что с нее возьмешь. Глупая счастливица.
- Гюль-Бала, моему мальчику обрезание сегодня делают…
- …Бог пусть хранит твоего мальчика.
Мужчина в белой майке по имени Мехти мнется, не знает, что сказать, чтобы не обидеть милиционера.
- Долго ли будут твои грузчики мебель носить? - Осторожно интересуется он.
- Люди начнут приходить, а тут мебель носят. Ты это хочешь сказать? Да?
- Да, то есть - нет, - отфильтровал свои мысли Мехти. - Как могу я такое сказать.
- Сколько надо, столько и будут носить, - успокаивает дворового старосту майор.
Тогда Мехти, беременный мужчина в белой майке, как видно, большой дипломат, как бы между прочим приглашает участкового на свадьбу мальца: "С женою приходите, ждать будем, товарищ майор" и тут же предлагает свою помощь. Вернее, даже не свою …
- …Самед, Рамин, Фуад, Азад, Республиканец, ай Республиканец… - зовет пацанву, мелочь звонкую, помочь нерадивым грузчикам.
Гюль-Бала погонами майорскими пожимает:
- Смотри, чтобы не побили мне тут ничего.
- Под присмотром моим будут.
- Мы все у Бога под присмотром.
Мальчики идут помогать участковому, но без охоты, словно по берегу моря, по краю дороги в верблюжьих колючках бредут они. Нутро их колеблется. Особенно Республиканца. Он мальчик не местный, из Ростова-на-Дону прибыл, погостить у бабушки, сиропной восточной дипломатии отроку, воспитывавшемуся на Военведе, понять не дано. Мальчик на фортепиано всего "глухого" Бетховена играет и тайно восторгается паузностью Шенберга.
Самед передает Республиканцу гладильную доску, похожую на большое засушенное насекомое.
- Неси, доска полегче будет. - Сам берет тяжелую стопку пластинок.
- Вообще-то я мог и пластинки понести.
Самед кривится.
- Дома будешь штангу таскать.
- Да я на перекладине двенадцать раз только так…
- Не лезь, а то еще надорвешься перед Ростовом.
Старик Байрам, наблюдавший сверху разговор участкового с беломаечным старостой двора, качает головой, сплевывает вязкой табачной слюной на кондиционер внизу, на щелястую крышу дворового туалета, так, как если бы он не сидел в коляске и у него были бы силы встать, развернуться на крепких футбольных ногах и уйти, как это делают все нормальные люди, когда желают произвести впечатление на окружающих.
IV
Парадным стуком женских туфель, духами, носящими имена великих французских кутюрье, по совместительству парфюмеров-философов, от Коко до самой до Шанели, прозвучал новый бакинский вечер, тысячелетним нежно-розовым успокоительным мазком лег на сереющем бархатном небе, шепча что-то свое о верджинском табаке, галстуках, шарфиках, подвесках, браслетах… о королях и шейхах, прошедших сквозь века на одних и тех же условиях.
Во дворе уже пахло дымной бараниной и вымоченным в уксусе луком. Не нужным теперь луком, сладким красным луком и луком белым горьким, луком, вступившим в последнюю слезоточивую схватку с империей Армани и сексуальной неудовлетворенностью пудовых матрон.
У входа во двор в цепочку выстраиваются до неприличия вылизанные автомобили. Их колеса мыли жигулевским пивом, чтобы они были чернее арабского кофе, по хрому маниакально проходились войлоком, чтобы сверкал, горел на солнце, и воска, воска тоже не жалели: машина должна всю пролетающую мимо жизнь в себя вбирать, со всеми ее мгновенными тенями и бликами…
Освободившийся от румынской мебели "…леб" подбирается плавно к светофору, к выцветшей затоптанной зебре, к тому самому углу дома, из-за которого в машину стреляли националисты. "Да здравствует Народный Фронт!"
Водитель грузовика, воспользовавшись красными секундами у пешеходной дорожки, сочувствует сержантику от всего пятискоростного водительского сердца:
- Ну и теща ж тебе досталась. Вот увидишь, с печенью съест и не поперхнется.
- Тесть тоже с клыками вышел. Но я ради детей своих не успокоюсь.
- Когда в День милиции тебя дети начнут по частям рвать за то, что из капитанов никак не выпрыгнешь, не забудь мне позвонить. У меня на коньяк хватит.
Сержант смеется:
- Сначала за старую хлебовозку расплатись, потом будешь мне коньяком душу возвращать.
V
Самеду, первенцу Мехти, можно было дать лет шестнадцать-семнадцать, был же он всего на год старше Республиканца. Самед уже брил и высокие скулы, и крепкие щеки, и упрямый подбородок. Вот только усы подростковые оставлял, чтобы при случае развеять последние сомнения в своей мужественности. А Республиканец - тогда еще не Республиканец, - хотя дядя, брат отца, и подарил ему на день отлучения от дурных наклонностей венгерский бритвенный набор в кожаном футляре, лишь сбривал лезвием "Спутник" легкую русую пыльцу под вздернутым носом, надеясь, что от этого волос его почернеет, пойдет густо по всему лицу, в особенности у висков - скроет "национальную" лопоухость, которой на самом деле у него не было, но которая так донимала требовательного к себе Республиканца.
Самед, никогда не занимавшийся спортом, ширококостный, жилистый, в ярости мог бы уложить того же Азада, тяжеловеса, недавно преподнесшего двору подарок в виде почетного четвертого места среди юниоров по классической борьбе. А Республиканец, изнурявший себя три дня в неделю "динамовским" боксом и два дня - железом, по системе братьев Уайдер, предпочитал во дворе дружить со всеми, благо большого труда это ему не составляло, характер был таков.
Никто из взрослых не замечал за мальчиками какого-либо соперничества. Во дворе полагали, что они успешно делят место лидера на двоих, согласовывают свои действия, когда необходимо принять единственно верное для их дворового кагала решение или же из желания скоротать время, подурачиться. А то, что Самед с Республиканцем у черного входа на грязной темной лестнице в течение получаса обрушивали друг на друга кулаки, стараясь попасть в жизненно важные центры, так то ж дети, что с них возьмешь. Хотят, чтобы в жизни как в американском кино было, потому и приходят в синяках, и кровоточат иногда.
В молчаливом перемирии гостя-пианиста и местного двоечника-авары участвовала почти вся близлежащая малолетняя шпана.
Но основное различие между Самедом и Республиканцем выяснилось в самое горячее время - зимой, в январе…
Самед только повторял за взрослыми, что они первые начали громить там, у себя, и надо донести этот факт до главного перестройщика, потому как этот факт есть чистая правда, а если их главному такая правда окажется ни к чему, пусть никто не сомневается, он создаст свой спецназ, когда вырастет, конечно. Республиканец, в отличие от Самеда, уже понимал, кто первый - для главного перестройщика не основание, чтобы сменить симпатии.
- Употребить с пользой решения горбачевского съезда можно в ближайшем сортире. Коммунисты, во главе с Горбачевым, гниют заживо, а Лебедь не положит полковничьи погоны на стол. Он уже пришел сюда и будет давить нас танками… Он вообще будет делать то, что ему скажут генералы.
- Никто нас у себя дома давить не будет, - чуть озлобленно высказался Самед в емкой полутьме парадного, на том самом марше, на котором мальчики заключили поздней осенью перемирие. - Лебедь - десантник, настоящий мужчина, западло ему будет своих же мочить, он просто войдет в город - и все.
- Просто?.. Тогда подари этому "настоящему" молитвенник. Ему и Меченному. "Своих!.." Да ты для него знаешь кто?..
- Кто?! - вскочил с корточек Самед.
- Сам знаешь кто…
- Хорошо, что ты предлагаешь?
И он предложил Самеду и всем выстроенным вдоль стены пацанам.
И те приветствовали его, согласившись взять на себя стены домов с Первой по Седьмую параллельную.
- Если так пойдет, - осветлил перспективу Самед, - станешь достоянием Республики. Рейганом нашего двора.
Республиканец выждал, пока стихнет смех, протолкнул в себя кусочек лестничной тишины, после чего, не спросив разрешения, достал из кармана Самедовой аляски пачку сигарет и закурил…
Мальчики, окутанные петлистым сине-голубым дымком, ждали, не сводили с него глаз…
Он поднялся на несколько ступенек.
Оказавшись выше всех, со священной серьезностью псалмопевца начал затоплять пыльную емкость четырех этажей.
- Достояние республики - все мы. Ты, ты, он, я… Все, кто готов отстаивать свободу, честь и независимость своего народа, а не ходить с поджатыми губами. Кстати, - сказал независимый человек Республиканец, тогда еще все равно не Республиканец, - известно ли вам, что символом партии республиканцев является слон?
Никто из оказавшихся на лестнице, попутчиков Республиканца, конечно же этого знать не мог.
- Предлагаю завтра же принести клятву у слона, который в саду при Третьей поликлинике. Краску, кисти, лестницу и все прочее будем держать в сарайчике рядом с будкой, в которой сидит тетя Сакина.