- Чего дело, - сказал Жмакин. - Балага, старичок там замешанный, я вам давеча позабыл сказать. А Корнюха - что ж… Таких кончать надо.
- А каких не надо?
- Ваше дело хозяйское, - сказал Жмакин, - вы сами знаете.
Они помолчали. Лапшин прошелся еще по комнате. Потом пододвинул Жмакину бумагу и чернила. Жмакин спросил, что писать. Лапшин сказал: "Все, что про Корнюху знаешь и про его ребят". Жмакин медлил. Тогда Лапшин спросил:
- Ты за советскую власть или против?
- За, - сказал Жмакин.
- То-то! Пиши.
- А при чем тут Корнюха? - спросил Жмакин.
- Корнюха - политический бандит, - сказал Лапшин. - Что ты прибедняешься?
Жмакин писал долго, снял пальто, повесил на вешалку и опять сел писать. Пока он писал, Лапшин разговаривал с кем-то по телефону. Жмакин не понял, с кем, но понял, что разговор касается его, Жмакина. Кончив, он подписался: "К сему А. Жмакин" и сделал росчерк, похожий на гуся. Лапшин, чему-то усмехаясь, стал читать, потом спрятал написанное в ящик.
- Расстреляете? - спросил Жмакин.
- Видно будет, - сказал Лапшин. - Сначала поговорим, потом судить будем.
Все еще улыбаясь, он глядел в лицо Жмакина.
- Чего вы? - спросил Жмакин, стесняясь и розовея.
- Не красней, - сказал Лапшин, - правда на свете одна, двух правд нету…
И пошел отворять дверь.
15
- Пожаловал, - сказал он в дверях, - какой такой иностранец. А мы тут твой табак курили да ругали…
- А что, плох? - спросил вошедший.
- Да так себе табачишко, - говорил Лапшин, с удовольствием поглядывая на гостя. - Ну-ну, покажись… То-то приоделся…
- Помаленечку, - говорил гость, снимая великолепное пальто и аккуратно сворачивая кашне, - и сам приоделся и Иван Михайловичу привез. На-ко…
И он вынул из кармана маленькую коробочку.
- Бритву привез? Ай молодец, - сказал Лапшин, - я сколько годов хорошую бритву ищу. Ну спасибо…
Пока Лапшин разглядывал подарок, а гость ему объяснял, как с этим подарком обращаться, Жмакин исподлобья рассматривал и оценивал гостя. Человек этот был среднего роста, тяжеловат, еще молод и имел во всем своем облике нечто удивительно уютное, слаженное и устроенное. Вот вынул он из кармана зажигалку, щелкнул, - и здорово получилось. Заправил папиросу движением языка, прищурил один глаз, - и всем стало понятно, что курить ему вкусно, дым теперь вовсе не мешает, а что касается до бритвы, привезенной из Америки, то нет ничего проще и легче, чем эту бритву разобрать и собрать вновь. И слова, которыми он пользовался, тоже были удобные, ясные и плотные. "Ничего дядька", - подумал Жмакин и взял со стола зажигалку. "Дядька" поглядел на Жмакина бурым медвежьим оком. Жмакин попробовал щелкнуть. Ничего не вышло. У Лапшина тоже ничего не выходило из сборки и разборки бритвы.
- Ну ладно, потом, - сказал он, - садись, Федор Андреевич. Рассказывай. Понравилась Америка? И познакомься. Жмакин - некто.
Познакомились, сели. Урча, Федор Андреевич рассказывал про Америку и собирал бритву. Собрал, разобрал. Руки у него были короткопалые, темные, рабочие и, видимо, чрезвычайно сильные. Собрав и положив бритву в футляр, он еще боком пригляделся к Жмакину, потом спросил:
- Он и есть?
- Он самый, - сказал Лапшин. - Но я тебя должен сразу предупредить: жулик.
- Воровали? - спросил Федор Андреевич.
- Приходилось, - сказал Жмакин.
- Вор хороший, - сказал Лапшин, - ловкач парень.
- Специальность имеет? - спросил Федор Андреевич.
- Имел, - сказал Жмакин, - слесарил немного, монтер также.
- Будете воровать или работать будете?
Жмакин молчал.
Лапшин глядел на него с любопытством.
- Я спрашиваю, - перейдя на "ты", сказал Федор Андреевич, - будешь воровать или работать будешь? За воровство посажу немедленно. Будешь работать, как человек, - выдвину, помогу, материально обеспечу - лучше не надо.
Потея от напряжения, Жмакин поднял голову и встретился взглядом с холодными, неприязненными глазами.
- Только сразу и без дураков, - сказал Федор Андреевич.
- Ладно, - сказал Жмакин.
- Что значит ладно? Тебя никто не неволит, - сказал Лапшин, - не хочешь, не надо.
- Хочу, - с трудом сказал Жмакин.
- Слово?
- Слово, товарищ начальник, - сказал Жмакин и опять взглянул на Федора Андреевича.
Тот уже писал в блокноте размашистым, крупным почерком. Потом оторвал бумажку и протянул ее Жмакину.
- Завтра в десять придешь по этому адресу. Записка вместо пропуска. Звать меня Пилипчук…
- Паспорта у меня нет, - сказал Жмакин.
Лапшин и Пилипчук переглянулись. Жмакин встал.
- И жить мне негде, - сказал он.
Пилипчук опять вынул блокнот и написал вторую записку.
- О, - сказал он, - иди сейчас туда, там будешь спать. Потом подумаем.
- Да прямо иди, никуда не заворачивай, - сказал Лапшин, - завернешь - пропадешь.
Жмакин оделся, нахлобучил кепку. Лапшин вывел его в коридор. Здесь было полутемно.
- Погоди, - сказал Лапшин, - возьми денег.
Он вынул бумажник, бережно отсчитал три пятерки, потом еще одну рублями и протянул деньги Жмакину. Жмакин не брал.
- Возьми, ничего, - сказал он Жмакину, - после получки отдашь.
- Спасибо, товарищ начальник, - сказал Жмакин, - только я не возьму.
- Ну и дурак, - сказал Лапшин и спрятал деньги в бумажник. Потом подал Жмакину руку.
- Звони, коли что. Иди!
Не торопясь, Жмакин пошел по коридору и лестнице. Не торопясь, спустился вниз, вышел на площадь и по Зимней канавке к Неве. Где-то далеко играла музыка. Жмакин закурил, потер ладонью щеку, прочитал под фонарем адрес на записке, застегнул пальто и быстро зашагал на Васильевский остров, на Вторую линию, дом помер девяносто три, гараж.
В проходной гаража Жмакин показал записку дежурному. Тот повертел ее в руках и ушел. Вернулся он вместе с небольшим старичком. Старичок надел пенсне, слегка закинул назад голову, осматривая Жмакина, и повел за собой в деревянную часовню. Ворота в часовне были закрыты и забиты наглухо войлоком, и действовала одна только калитка, такая низкая, что Жмакину пришлось нагнуться. Старичок проворно захлопнул за собой калитку и сказал Жмакину:
- Располагайтесь!
Жмакин не торопясь огляделся. Часовня была превращена в квартирку, странную, но уютную, немного только уж слишком заставленную вещами. Посредине из купола спускалась лампа под самодельным абажуром. Стол был накрыт скатертью, белой и чистой. Было много книг на простых деревянных покрашенных полках, был чертежный стол, телефон висел на степе, пахло ладаном, застарелым свечным воском и табаком.
- Интересная квартира, - произнес Жмакин.
- Да, - равнодушно сказал старик и, поправляя пенсне, слегка закинул назад голову, осматривая Жмакина по-стариковски сверху вниз.
Жмакин сиял пальто, кепку, повесил на гвоздик, сел за стол. Старик представился - назвал себя Никанором Никитичем.
- Алексей, - сказал Жмакин.
Сидели молча. Никанор Никитич покашливал, Жмакин барабанил пальцами по столу, не находя темы для разговора. Старик предложил чаю, Жмакин отказался.
- А вещички ваши? - спросил старик.
- У меня нету вещей, - сказал Жмакин.
Старик подвигал бровями.
- Так, так, - сказал он, - может быть, желаете соснуть?
- Вы не пьете? - спросил Жмакин.
- Иногда, - сказал старик.
Жмакин поднялся, достал из бокового кармана пальто бутылку и откупорил, ударив по донышку. Никанор Никитич поставил две рюмки и баклажанную икру. Выпили.
- Если в записке не написано, - сказал Жмакин, - то вот я вам говорю: я вор-профессионал. Много лет воровал. Теперь кончено, крышка. Буду в люди пробиваться. Это чтобы вы не думали, что я скрываю. А выпивать - тоже крышка. Последний раз. Не верите?
- Так, да, так, - неопределенно сказал старик. - А у меня, знаете ли, тоска.
- Почему? - спросил Жмакин.
- Сынишка погиб, - сказал старик. - Живу теперь один.
Понюхав корочку хлеба, он сбросил пенсне и рассказал, что сын погиб, работая шофером на грузовике, - машина потеряла управление и с ходу свалилась под откос.
- Практику отбывал мальчик, - глядя поверх Жмакина, говорил Никанор Никитич, - учился в автодорожном институте. Вот фотографии…
И он, морщась, точно от боли, стал показывать Жмакину карточки одну за другой.
- Я в провинции жил, и вдруг телеграмма. Такой удар, такой удар. И никого у меня, знаете ли. Один, как перст. Я по специальности педагог. Русский язык преподаю. Ну-с, приехал на похороны. Лежит мой мальчик в гробу. Что делать? Я, знаете ли, засуетился. Заболел. И без меня его похоронили. Это было очень, очень тяжело. Ну-с, и вот тут появился товарищ Пилипчук, тот, который вас ко мне прислал. Вы его хорошо знаете?
- Нет, - сказал Жмакин.
- Светлая личность, - воскликнул старик, - большой души человек. Он меня не выпустил и поселил тут. Странно - педагог, и вдруг гараж. И, знаете ли, привык я. Не понимаю сам, но привык. В школе преподаю. А по вечерам тут, в гараже. Преподаю русский язык, грамоте подучиваю. Кое-кто сюда в часовню ко мне ходит. Вокруг люди, машины фырчат, шум вечно, и так внимательны ко мне, так внимательны. Особенно сам товарищ Пилипчук. Заходит ко мне. Вот он сейчас из Америки приехал. Сразу ко мне зашел.
- А Пилипчук коммунист? - спросил Жмакин.
- Да, он состоит в партии, - сказал старик.
- А ваш сын?
- Состоял в ленинском комсомоле.
- Давайте еще выпьем, - предложил Жмакин.
- Давайте, - сказал Никанор Никитич.
Еще выпили.
- Я пару дней назад, - сказал Жмакин, - одного кореша своего уголовному розыску выдал.
- Что значит кореш? - спросил старик.
- Вроде приятель, - сказал Жмакин, - мы с ним в заключении находились. Некто Корнюха. Людей, собака, стал убивать.
- Ай-яй-яй, - сказал старик.
- Выдал к черту, - сказал Жмакин, - может, кто меня и считает теперь, что я ссучился, но я плюю. Верно?
- А что такое ссучился? - опять не понял Никанор Никитич.
Жмакин объяснил.
- Так, так, - сказал старик, - это жаргон?
- Жаргон.
Не торопясь, Никанор Никитич собрал со стола фотографии и включил электрический чайник. Чайник зашумел. На стене мерно и громко тикали пестрые ходики.
- Хочете, я спою? - спросил Жмакин.
- Пожалуйста, - согласился Никанор Никитич.
- Нет, не стоит, - сказал Жмакин, - я лучше еще выпью. Вам, старичку, не надо, а я выпью. Выпью и спать лягу. Интересно в часовне небось спать…
Он выпил еще водки, потом еще. Глаза у него посветлели. Он много говорил. Никанор Никитич молча слушал его, потом вдруг сказал:
- Вы долго страдали, голубчик?
- Смешно, - крикнул Жмакин, - что значит страдание! Что значит страдание, когда я зарок дал с Клавкой не видеться, пока человеком не стану. А она беременная. А там Гофман Федька.
- Не понимаю, - сказал Никанор Никитич.
- Не понимаешь, - со злорадством произнес Жмакин, - тут черт ногу сломит. Не понимаешь! Корнюху взяли, так? Теперь его, может, сразу налево? Так?
- Убийц надо казнить, - сказал Никанор Никитич, - это высшая гуманность.
- Чего? - спросил Жмакин.
Старик повторил.
- Ладно, - сказал Жмакин, - это вы после расскажете. Гуманность. С чем ее едят?
- Все не так уже сложно, - сказал старик. - То, например, что вас не посадили в тюрьму, есть, на мой взгляд, проявление гуманности.
- А Вейцман? Я не говорил про Вейцмана.
- Вы неправы, - сказал старик. - Дело не в этом.
Они заспорили. Жмакин кричал, плевался.
- Да вы, батенька, пьяны, - с неприязнью сказал Никанор Никитич.
- Пьян, да на свои, - сказал Жмакин.
Никанор Никитич уложил его спать в алтаре на раскладушку. Раскладушка скрипела, и Жмакину казалось, что ветхая материя вот-вот расползется. Во дворе гаража выли и гремели тяжелые крупповские пятитонки. Часовенка содрогалась. Заснуть Жмакин не мог, ворочался, от водки сердце падало вниз. Никанор Никитич шелестел бумагой. Потом и он улегся. Жмакин лежал на спине, сложив руки, глядя в сереющие узкие окна.
Утром, когда он во дворе из шланга сильной струей окатывал машину, к нему подошел Пилипчук в желтой облезшей куртке, с папиросой в крепких зубах. Поздоровались. Жмакин неловко еще таскал за собой кишку шланга. Пилипчук молчал, потом взял у Жмакина из рук шланг и стал показывать.
- Под низ бей, - говорил он, щурясь от мелких водяных брызг, - кузов и так не грязен. Погляди, что под низом делается. На!
Жмакин принял брандспойт, негромко сказал:
- На интересную работку меня подкинули.
- А что, не нравится?
Не отвечая, Жмакин обошел машину, поддернул кишку и под таким утлом направил струю воду, что целый сноп брызг рикошетом залил штаны Пилипчуку. Кося злобными глазами и бледнея, Жмакин глядел на директора, как тот перчаткой сбивал брызги со штанов. Но скандала не произошло. Пилипчук ушел, не сказав ни слова.
Целый день Жмакин мыл машины, все больше и больше озлобляясь. Машины были грязные, - работали по снабжению города овощами. В кузовах внутри плотно налипала земля, капустные подгнившие листья, сор. Нужно было лезть внутрь, скрести, чистить и только потом отмывать. И ни одного мужчины. На этой работе в гараже у Пилипчука работали только женщины. И работали лучше и ловчее Жмакина.
Молодой парень в красноармейской шинели - шофер-загонщик, на обязанности которого лежала "загонка" вымытых машин в гараж, дожидаясь очередной машины, подошел к Жмакину перекурить. Жмакин злобно выругался.
- Сердитый, - сказал шофер.
Двигая желваками под бледной кожей, Жмакин продолжал работать - еще отворотив кран шланга, сбивал с покрышек налипшую и присохшую за ночь грязь.
- Ох, сердитый, - повторил шофер, - чего такой сердитый, дядя?
- Уйди, - сказал Жмакин.
Парень не ушел. Жмакин повторил давешний номер, по так, что шофера окатило с головы до ног. Шофер подошел к Жмакину вплотную и сдавленным голосом спросил:
- Сдурел, малый?
- Уйди, - сказал Жмакин.
- Набью морду, - сказал парень.
Молча Жмакин поднял шланг и направил струю воды снизу вверх в лицо шоферу. Шофер, захлебнувшись и кашляя, кинулся на Жмакина, но Жмакин бил в него водою, отступая шаг за шагом. Со всех сторон бежали женщины, работавшие на мойке машин. Шофер, совершенно мокрый, с перекошенным от злобы лицом, опять кинулся на Жмакина, но тот стоял, прислонившись спиной к радиатору автомобиля, и с радостной яростью хлестал из шланга. Наконец кто-то догадался и перекрыл воду в шланге, повернув кран. Но Жмакин поднял над головой медный ствол шланга и хрипло сказал:
- Не лезь, убью.
Уже порядочная толпа собралась вокруг шофера и Жмакина. Все молчали. Было понятно, что затевается нешуточная драка. Шофер вдруг плюнул и ушел. Жмакин, глупо чувствуя себя и порастеряв уже злобу, не двигаясь, стоял со своим оружием в руках и поглядывал на удивленные лица собравшихся женщин.
- Ты что, скаженный? - спросила самая молодая и бойкая женщина в вишневом платочке и в ватнике на крепком теле.
Кто-то засмеялся.
- Ну чисто бешеная собака, - сказала другая женщина и сделала та кой вид, будто дразнит собаку. - На, укуси, - крикнула она, показывая свою ногу, обтянутую сапогом. - На, куси!
Все засмеялись.
- Брось свой пулемет, - сказала жирная старуха, - слышь, дядя! Все равно патронов нет.
- А красивенький, - крикнула длинная черная мойщица и блеснула глазами.
Опять засмеялись. Жмакин бросил шланг и с независимым видом, открыв перекрытый кран, вновь начал мыть машину. Женщины разошлись, только длинная мойщица с черными глазами стояла возле Жмакина и улыбалась.
- Глядите, дядя, меня не облейте, - сказала она.
- А не надо? - баском спросил он.
- Конечно не надо, - сказала она, - я могу через это воспаление легких схватить…
Он промолчал.
- Вы, наверное, отчаянный, - опять сказала девушка. - Да? Ох, вы знаете, я до того люблю шпану. Наша маловская шпана известная, но я всегда со шпаной раньше гуляла. Честное слово даю. Мальчишки должны быть отчаянные. Верно? А не то что этот Васька.
- Какой Васька?
- Да загонщик Васька. Сразу напугался. Я, мол, сознательный.
- А может, он в самом деле сознательный, - сказал Жмакин.
- Сознательный.
- А тебя как зовут?
- Женька, - сказал девушка, - а вас как?
- Альберт, - сказал Жмакин, - пока до свиданья.
И повернулся к черненькой спиной.
Минут через пятнадцать мокрый Васька вернулся к машинам. Лицо его было сурово, белесые брови насуплены. Когда Жмакин на него посмотрел, он отвернулся.
- Где же твоя милиция? - спросил Жмакин.
Васька, не отвечая, влез в машину, включил зажигание и нажал стартер. Стартер не брал. Васька опять нажал. Опять не взяло.
- Не любишь ручкой, - сказал Жмакин.
- На, заведи, - коротко сказал Васька и протянул из окна кабины Жмакину ручку.
- Сам заведешь, - сказал Жмакин.
Несколько минут он смотрел, как мучается Васька, - в одно и то же время надо было заводить ручку и подсасывать воздух, - Васька бегал к кабине и каждый раз не успевал. Мокрую шинель он сбросил и бегал в одной, тоже мокрой, гимнастерке, от которой шел пар. На одиннадцатый раз Жмакин сунул руку в окно кабины и подсосал воздух, в то время когда Васька заводил. Васька сел за руль и угнал машину на профилактику, потом вернулся за другой. Мокрая его шинель лежала на старом верстаке. За тяжелыми пятитонными машинами пели женщины-мойщицы. Больше готовых к угонке машин не было, Васька сел на верстак и сказал Жмакину:
- Директор меня убедительно попросил, чтобы я с тобой подзанялся. Ты будешь, Жмакин?
- Я?
- Директор говорит, так что с тебя спрашивать нечего, бо ты сегодня директора тоже плесканул.
- Было дело, - сказал Жмакин.
- А ты чего такой нервный? Больной, что ли? Директор говорил - больной.
- Немножко есть, - сказал Жмакин.
Ему вдруг сделалось стыдно простодушного этого парня. Васька неловко переобувался - завертывал ноги сухими частями портянок и кряхтел.
- Да, бувает, - покряхтывая, говорил Васька, - у нас раньше работал тут бригадиром один усатик - здоровый дядя, как напьется, так сейчас представлять. Я, кричит, кто? И с ума сошел. Очень просто. Представилось ему, что он не больше не меньше как гриб. Так и доктор сказал: особое помешательство. Не веришь?
Они поговорили еще, и Жмакин опять взялся за шланг. До семи часов он мыл машины, а когда пошабашили, опять подошел Васька и сказал, что директор поручил ему заняться со Жмакиным практической ездой.
- А инструкторские права у тебя есть? - щуря глаза, спросил Жмакин.
- Да тут, на дворе, - сказал Васька, - какие тут права? Научу загонять машины, вот и все права.
- Поглядим, - сказал Жмакин и пошел в душевую, не оглянувшись даже на Ваську. А Васька проводил Жмакина глазами, покачал головой и пошел в гараж как следует просушиться.