Вот же дурень-то! Сразу видно, что щегол неопытный, неученый - просто мясо для настоящего ухаря. Для того только и нужны такие, чтобы забулдыг по лавкам собирать да бомжей гонять, а на что серьезное эта шпана совершенно не годится, поскольку любой, самый задохлый, того же Архидьякона, ухарь уроет обоих этих пацанов в секунду.
Ментеныш свою палку и до середины дотащить не успел - Иван основанием ладони неторопясь, хорошо прицелясь, ладно засадил ему по скуле. Щегол брыкнулся на пол и затих рядом со стариком, который безучастно глядел на все происходящее. "Помрет старик скоро…" - успел подумать Иван, прежде чем всадить ногой по морде поднимающемуся с пола первому. Тот захрюкал, захрипел, повалился и, скуля от боли, стал уползать под стол, собираясь, наверное, отлежаться там от иванова гнева. Но Ивана еще не отпустило. Он шагнул к ментенышу и несколько раз отдуши пнул его, особо не разбирая куда. Потом быстро нацепил на себя аккордеон, поднял старика в охапку и вывалился с ним из опорника.
Он оставил деда в одном из дальних тихих дворов на Транспортной. Он бы утащил его обратно до церкви, но несподручно было - старик совсем ослабел, обмяк и почти не передвигал ног. Оставил его Иван на скамейке в твердой уверенности, что больше никогда живым его не увидит.
Очень беспокойно было Ивану, пока он окольными дворами, через Бекетовскую и Кирова, пробирался к трамвайному кольцу. Беспокойно от того, что вступил он в конфликт с властью в лице двух этих п****нышей, что преступил он некую грань, за которой кончается его более или менее спокойная жизнь и начинается новая - неизведанная, неспокойная, нервная и, наверное, короткая, которая теперь и гроша ломаного не стоит. Не забудут два эти выродка Ивана никогда, а участковый при желании всегда сможет его найти в этом городе. А значит, одна теперь дорога у Ивана - прочь из этого города, в поля, "в деревню, в глушь, в Саратов"…
Но не мог же он, в самом деле, уйти и оставить им инструмент. Кто он, что он без своего аккордеона? Да ничто - тьфу…
На углу Комсомольской он кое-как умылся в луже почище, доковылял до цветочного ларька и долго стоял, безнадежно вглядываясь в ценник возле пышных белых цветов. По шестьдесят рублей штучка стоили хризантемы. Сто восемдесят рублей - это ж целое состояние, это только весной-летом можно наиграть столько часа за три-четыре, да и то если погода хорошая, да и то если повезет очень, да и то возле рынка или на привокзальной площади. А сейчас где их взять? Все, что было с утра у Ивана - это два потрепанных червонца в брючном кармане, да и те остались в опорнике, у ментов.
Несколько минут Иван рассматривал еще и киоскершу - бледную худую барышню, - пытаясь по лицу угадать, можно ли у нее выпросить хоть один цветочек в долг. Но нет, судя по всему, дамочка была не склонна к благотворительности, не смотря на всю свою хрупкость и томную бледность.
В тоске он дошел до Космонавтов и там завернул в пивнушку. Он и сам для себя не мог бы объяснить, зачем он зашел в это совершенно чуждое безденежному человеку место. Может быть, он просто замерз и подсознание заставило его найти теплое место. А может быть, сам Господь Бог снизошел с небес, чтобы принять посильное участие в ивановой судьбе.
Пивнушка, не смотря на послеобеденное время, была совершенно пуста. Только за одним столиком, у самой стойки, у окна, одиноко стоял какой-то мужик перед двумя кружками, одна из которых была уже пуста, а вторая - едва почата. Когда Иван вошел в провонявшую кислятиной забегаловку, мужик сразу махнул ему рукой с зажатой меж пальцев сигаретой - так махнул, словно его только и ждал, словно они заранее условились о встрече в этом злачном месте.
Иван недоуменно пожал плечами, собираясь присесть на низкий подоконник, отдохнуть да погреться, но мужик не унимался. Он снова призывно махнул рукой и позвал:
- Эй, земеля, давай сюда.
- Да я так, - смущенно отозвался Иван, едва справляясь с распухшими губами и прикрывая ладонью явно раздувшуюся щеку.
- Давай, давай, - настаивал незнакомец. - Ходи на моя сторона.
Иван нехотя поднялся и приблизился к мужику. Тот, вглядываясь в иваново лицо, присвистнул и покачал головой.
- На шпану нарвался, что ли? - спросил он.
Иван только кивнул неопределенно. Ну не рассказывать же первому встречному, что он уложил в опорнике двух ментов.
- Да, братан, нынешняя шпана - это ого-го… Зверьки. - Посочувствовал мужик.
Он помаячил рукой в сторону стойки и минут через пять, пока Иван курил предложенную им сигарету, матерая буфетчица принесла и поставила на стол две кружки пенного напитка.
- Угощайся, старик, - кивнул мужик на кружки. - И рассказывай.
- Что рассказывать? - вопросил Иван.
- Ну вообще, - пожал тот плечами. - Как до жизни такой докатился.
- До какой "такой"? - насупился Иван. - Нормальная у меня жизнь.
- Да я ж не говорю, что она у тебя ненормальная, - примиряюще улыбнулся иванов угощатель.
Был он уже в возрасте, за сорок ему точно было. Нетороплив и, кажется, обстоятелен. Не алкаш на вид, не бомжеват нисколько, одет не с иголочки, конечно, но вполне себе прилично - в солидном черном плаще с белым кашне. И курил не какую-нибудь там "Приму", а - нормальную "Яву". И смотрел на Ивана без излишнего любопытства, без настороженности и без особой приязни, которая, в силу своей необъяснимости, выглядела бы подозрительно.
- Нормально докатился, - ответил Иван, отхлебывая пива. - Медленно, но верно.
- Угу, - кивнул собеседник. - Это понятно, что медленно. Иначе бы вид другой был.
- Какой? - поинтересовался Иван.
- Затравленный, - пояснил мужик. - А ты в себе уверен. Значит, пообвык уже, пообтерся; значит, без неожиданностей все случилось… Меня Николаем зовут.
Иван назвался. Не хотелось, но вежливость обязывала. Не врать же и не отмалчиваться перед человеком, чье пиво ты сейчас пьешь.
- Играешь? - спросил мужик, кивая на аккордеон у Ивана за спиной.
- Нет, просто так, поносить взял, - ответил Иван нарочито грубовато, как разговаривал всегда, когда предчувствовал дилетантские рассуждения о музыке или просьбы "сбацать что-нибудь".
- А Брукнера можешь? - спросил собеседник, не обращая внимания на иванову грубость.
Иван дернулся недоуменно, посмотрел удивленно мужику в глаза, покачал головой.
- Я заплачУ, - спохватился тот.
- Да не, - помотал головой Иван. - Не в этом дело. Не умею я Брукнера.
- Жаль, - задумался тот, прихлебывая пиво.
- Люблю Брукнера, - добавил он через несколько минут молчаливого пития, сопровождаемого лишь ивановым сопением из покореженного и забитого спекшейся кровью носа. - Жена у меня очень его любила и меня приучила… Может и не саму музыку его люблю, а… Память о НЕЙ люблю, может…
- Ушла? - вежливо полюбопытствовал Иван, чтобы поддержать беседу.
- Ушла, - кивнул собеседник. - В мир иной и, как говорят, лучший, чем этот… Как думаешь, не врут?
- А хрен его знает, - пожал плечами Иван. - Везде хорошо, где нас нет… А как там на самом деле, кто его знает… Давно ушла?
- Ну да, - согласился Николай. - Не знает никто, кроме хозяина… Да уж год как. Вот в этот день и ушла. Так что ты, считай, на поминки попал.
- Любил ее? - произнес Иван скорее утвердительно, чем вопросом.
- Любил, - кивнул собеседник. - Очень жалко ее было. Так жалко, что чуть руки на себя не наложил… Пока она угасала, - болела она долго, - так я думал: сдохнуть бы вот сейчас, раньше, чем все случится, чтоб не видеть, не мучиться…
Помолчали.
- О тебе пожалеет кто-нибудь, когда ты уйдешь? - спросил Николай.
Иван пожал плечами.
- Понимаешь, старик, - вздохнул собеседник, закуривая и кладя пачку перед Иваном, - я думаю, что жизнь надо прожить так, чтобы было кому сожалеть о твоем уходе. Вот если найдется хоть один, совсем неизвестный и посторонний тебе человек, который пожалеет о твоем уходе и оплачет тебя, вот тогда, наверное, ты не зря приходил… Понимаешь, о чем я? Не о близких и родных говорю, у них профессия такая - тебя оплакивать, сколько полагается. О чужом тебе человеке толкую.
- Понимаю, - пьяно кивнул Иван. Две кружки пива - это было первое, что попало сегодня в его желудок, давно просивший есть. И с двух кружек пива его сейчас хорошо повело.
- Вот Андрюша Миронов, - помнишь его? - может быть совершенно спокоен там: он приходил не зря, царствие ему небесное. Потому что по крайней мере один человек, - это я - точно его оплакал. Напился я тогда вдрызг и ревел белугой, когда он помер… Будто лучшего друга потерял, вот такое было чувство…
- Понимаю, - снова кивнул Иван, раскуривая николаеву "Яву".
- А вот обо мне никто плакать не будет, старик… - продолжал тот. - Никто… То есть, получается, что жизнь моя была совершенно напрасной… А?
- Ну мы ж с тобой не артисты, чай, не ученые и не политические деятели, - вступил в его монолог Иван. - Кому мы нужны на этом свете, кроме родных да друзей. А если таковых не имеется, то считай, что и все - жил не жил ты, никто и не вспомнит.
- И это страшно, - кивнул Николай и снова замаячил рукой в сторону буфета.
- Не-не-не, - запротестовал Иван, заметив его жест, - я больше пить не буду… Меня с голодухи что-то повело совсем.
- Извини, - спохватился его компаньон, - не додумал. Сейчас организуем пожрать.
- Не-не-не, - замотал головой Иван. - Не, мне идти надо… Понимаешь… Понимаешь, есть человечек один, который… Который, может быть, и вспомнит и поплачет, если со мной что случится… Мне цветов нужно добыть…
- У-у-у, - понимающе произнес Николай. - Невеста?
- Нет, Коль. Девочка. Соня. Сирота. Она цветы любит. Хризантемы.
- Старик… - Николай полез под плащ, достал из нагрудного кармана кошелек. - Старик, от меня тоже… цветы. И это… Ну там шоколадку или что… Ну ты сообразишь…
- Не-не-не, - запротестовал Иван, но тот взял его руку в свою - как тисками сжал - и вложил в иванову ладонь теплую шелестящую радужную бумажку. Добавил:
- А ты мне сыграй, а?.. "То не вечер"… Можешь?
- Могу, - кивнул Иван.
Еще пошатываясь, он вышел на Островского, повернул к видневшемуся в конце улицы трамвайному кольцу. Там, за ним, аллея, ведущая к церкви.
В пакете тежело колыхались большая коробка конфет, батон колбасы, две коробки сока, еще какие-то вкусности и самое главное - семь пышных белоснежных хризантем, заботливо упакованных продавщицей из цветочного павильона в красивый букет. Только бы Сонечка была на месте, только бы участковый никуда ее не определил…
Дойдя до кольца, Иван свернул налево, пересек Маршала Конева и ступил в аллею, возликовав, когда различил там, в ее глубине, приютившийся на асфальте маленький силуэт.
Краем глаза заметил медленно выехавшую справа, с Садовой, милицейскую "таблетку". Машина двигалась неспеша, с патрульной скоростью.
Мелькнула мысль, что если его уже ищут, то аккордеон за спиной - это самая надежная примета, по которой его можно вычислить сразу и с большого расстояния. А в том, что его уже ищут, сомневаться не приходилось. Прошло уже больше двух часов с того момента, как он положил в опорнике ментов. Хотя… Хотя, эта шпана, может быть, застыдится рассказывать, что их положил заурядный бомж, придумает в отмазку что-нибудь про кучу дебоширов или пару преступников-ниндзя.
Иван осторожно, не резко, прибавил шагу, торопясь скрыться в аллее. Машина, как ему показалась, тоже прибавила газу. Может быть, менты заметили его, а может быть, даст Бог, водитель просто поддал, выехав на широкую и свободную дорогу.
Он успел пройти метров тридцать. Машины за деревьями уже не было видно. Но когда Иван оглянулся, он увидел, что "таблетка" остановилась у поворота. Постояв несколько секунд, она чуть сдала назад и стала выворачивать сюда, в аллею, следом за ним… Или не следом за ним… Подъехать непосредственно к церкви можно было и по Конева, но менты нередко проезжали по этой аллее, особенно если видели на ней нищенствующих, коих им иногда повелевали разгонять, особенно накануне праздников или приезда губернатора. Конечно, слабая надежда была на то, что и этот экипаж решил просто так нырнуть в аллею, проверить ее на людность. Но скорее, все-таки, за Иваном они сюда свернули… Но не бежать же в самом деле… Если побежишь - пиши пропало: обязательно станут тебя догонять, если даже изначально и не ты их интересовал.
До Сони (а теперь ему точно было видно, что это она сидит) оставалось совсем чуть-чуть. И это успокаивало. За ним ли едут менты, нет ли, но обрадовать девочку он успеет.
Иван чуть принял вправо, чтобы Соня не заметила его раньше времени, чтобы подойти к ней сзади.
Подходя, осторожно достал из пакета цветы.
Она уже готова была обернуться на его шаги, которые услышала за собой, когда он, протягивая вперед, к ней, руку с хризантемами позвал:
- Сонечка!
Она оглянулась. Увидела. Узнала. Улыбнулась. Потом испугалась, разглядывая иванову опухшую щеку… И вдруг… Просияла, разглядев цветы. И вскочила, и повернулась к нему всем телом, счастливо и сдержанно смеясь и плача.
А в глазах ее, широко распахнутых, отразились белые хризантемы и небо - почему-то голубое-голубое и чистое как в первый день творения.
Колодец
Он всегда чувствовал, что с этим колодцем что-то не так. Когда он подходил к нему, чтобы набрать воды, по спине пробегал озноб, а воздух вокруг становился тягучим и приобретал запах болота. Но до сегодняшнего дня он еще ни разу не отважился заглянуть в гулкую, пропахшую сыростью бездну, в самом низу которой поблескивала зеркалом вода.
Когда он опасливо свесился над темным провалом, пытаясь хоть что-нибудь в нем разглядеть, сразу стало ясно, что колодец занервничал. Это было видно и по тому ледяному дыханию, которое вдруг овеяло его лицо, по недовольному то ли плеску то ли хлюпанью на самом его дне, по непривычно сильному ознобу, который холодной колючей струей пролился от затылка до самой поясницы и брызгами разлетелся по ногам.
Да, совершенно очевидно, колодец нервничал и протестовал, он не хотел, чтобы кто-то внедрялся в его внутренний мир своим пытливым взглядом. Возможно даже, что этот взгляд вообще был первым, направленным внутрь этого удивительного существа. Но самое удивительное было то, что внутри колодца слабым и блеклым зелено-красным светом светились два глаза. В том, что это глаза, не было никакого сомнения.
- Эй! - позвал он. - Кто здесь?
- Я, - ответил колодец или тот, кто в нем сидел.
- А что ты здесь делаешь? - вздрогнув спросил он.
- Ненавижу, - ответил голос.
- Ненавидишь?.. Кого? - опешил он.
- Всех.
- За что?
- А особенно я ненавижу тебя, - продолжал колодец, не ответив на вопрос.
- А почему же меня - особенно? - смутился он.
- Потому что ты тысячу раз приходил сюда за водой и никогда не обращал на меня внимания, - зло прокричал голос.
- А кто ты?
- Раньше меня звали хромой Петер.
Ему вспомнилась легенда о хромом мальчике, который давным-давно утонул в этом колодце. Отец с матерью выгнали его на улицу, чтобы он не мешал им ссориться; ребенок заигрался у колодца и упал в него. Но это было давно, вот уже седьмой год он живет в этом доме, а прежние жильцы лежат на кладбище, после того, как угорели, раньше времени закрыв заслонку печи во время очередной попойки.
- Почему ты не выберешься наружу? - спросил он у обитателя колодца.
- Не хочу, - ответил тот, кто назвался хромым Петером.
- А хочешь, я достану тебя?
- Нет!
С того дня он стал каждый день приходить к колодцу, даже если ему не нужно было воды - просто для того, чтобы поговорить с хромым Петером. Иногда он оставался у колодца подолгу, чтобы поиграть ему на гитаре или почитать Голсуорси. Хромому Петеру не нравился Голсуорси, но он все равно ему читал; возможно это была своеобразная маленькая месть за ненависть.
Все чаще ему в голову стала приходить мысль, что следовало бы позвать на помощь людей и вызволить несчастного из его плена, но едва он заводил об этом речь, как хромой Петер сразу начинал нервничать и зло ругаться.
"Неужели ему так нравится сидеть в этой мрачной и сырой яме! - думал он. - Это же до какой степени нужно ненавидеть прежде всего самого себя!"
- А себя ты ненавидишь? - спросил он однажды у заточенного в колодце.
- Да, - последовал ответ.
- А за что?
- За то, что не могу ненавидеть вас всех еще больше.
Скоро он так привык к своему собеседнику из колодца, что почти перестал общаться с другими людьми, населяющими деревню. Хромой Петер был интересным собеседником, обладающим острым умом и парадоксальным мышлением.
И однажды он все же пришел к твердому решению вызволить несчастного из его заточения.
- Нет, - ответил тот на его предложение. - Ни за что!
- Но почему же? Неужели тебе не хочется вновь увидеть свет солнца, услышать пение птиц и звон родника, почувствовать вкус лета на губах?
- Нет, - категорически отвечал хромой Петер. - Как же я смогу ненавидеть, если перестану быть изгоем.
- Но ненависть бессмысленна, - убеждал он. - Зачем ненавидеть, если можно любить!
- Это риторика, не более, - отвечал голос из колодца. - Зачем любить, если можно ненавидеть, отвечу я. Любовь по твоей логике так же бессмысленна, как и ненависть, поскольку является ее антиподом, а антипод бессмысленности не есть ли еще большая бессмысленность?
Ему никак не удавалось убедить своего собеседника покинуть его темницу. Ни расписывание всех выгод и благ проживания под солнцем, ни обещание бесед долгими зимними вечерами, когда так хорошо пьется чай с малиновым вареньем, ни упоминание о женщинах и прочих соблазнах этого мира не помогали.
А он между тем уже заметно привязался к хромому Петеру и стал появляться у колодца ежедневно и просиживать возле него целые дни напролет. Соседи, наверное, догадывались о причинах его поведения, но молчали, не задавали вопросов и не пытались отговорить его от общения с новым другом.
И однажды он окончательно решил помочь несчастному.
- Не кажется ли вам, - обратился он к своему соседу, плотнику, - что нехорошо оставлять человека, тем более - ребенка, в таком незавидном положении? Вот, у меня есть веревка, мне нужен только помощник. Помогите-ка мне вытащить из колодца хромого Петера.
- Не следует этого делать, - отвечал сосед. - У нас в деревне даже нет свободного дома, где он мог бы поселиться.
- Он будет жить со мной.
- Хм… Хм… Ну что ж… Пожалуй и вправду, пора уже достать этого бедолагу, - согласился плотник. Он позвал своего друга, местного печника, на всякий случай, если вдруг хромой Петер окажется слишком тяжел от долгого сидения в темноте и сырости.
Сколько они не пытались уговорить затворника обвязаться брошенной ему веревкой, тот не соглашался и только угрожал им тем, что бросится в воду и навсегда отравит ее своей ненавистью. В конце концов пришлось попросить соседей подержать веревку, обвязать ее вокруг своего пояса и самому спуститься в колодец.
Как ни упирался затворник, как он ни толкался, но его удалось оторвать от скользкой деревянной стены, за которую он успел зацепиться кончиками пальцев одиннадцать лет назад и благодаря которой сумел выжить.
Наконец, он крепко обнял затворника, прижимая его к себе, и крикнул соседям, чтобы поднимали.