В такую погоду и в такую рань можно было не опасаться встретить у церкви смотрящих Архидьякона. Часа на два спокойной работы можно было рассчитывать смело. Другое дело, что и на заработок надежды были более чем призрачны.
Не доходя полсотни метров до церковной ограды, Иван увидел два силуэта, которые в эту рань уже дежурили в аллее. Какой-то дедок на костылях начал истово креститься, едва завидел Ивана. Дед был Ивану не знаком и тоже не знал музыканта и надеялся, наверное, что подадут. Напротив него, на расстеленной по мокрому газону клеенке сидела девочка. Девочку эту Иван знал немного. Впервые он увидел ее здесь же, у церкви, месяца три назад. Было ей лет тринадцать, не больше. Была она не по-детски тиха, задумчива, даже серьезна, неразговорчива и пуглива. Одной руки у нее не было - вместо руки была культя до локтя. Вторая рука - видно искалечена, потому что управлялась с ней девочка не очень хорошо. Ее тонкое, будто прозрачное от какого-то внутреннего света, очень миловидное, такое детское и в то же время такое серьезное личико и ее тягостное положение редко оставляли прохожих равнодушными - ей всегда хорошо подавали.
Когда Иван впервые увидел ее, когда немного узнал о ней, его сердце словно прокололи вдруг тонкой горячей иглой - такая жалость, злость на треклятую жизнь, нежность к ребенку и безнадюга им овладели. Иван говорил с Соней все время, пока стоял у церкви, а вечером, - пьяный, злой и беспомощный - валялся на кровати в своей провонявшей вечным перегаром от водки и табака комнаты и плакал навзрыд, бил в бессильной ярости кулаками в стену, матерился и богохульствовал…
Отец ушел, когда Сонечке пошел второй год. Мать, работавшая учительницей в сельской школе и любившая непутевого сониного отца больше себя самой, продержалась недолго. Жизнь пошла наперекосяк. Она начала пить и спилась очень быстро - как сгорела. Вот был человек и - нет его. Года через три она стала жить с каким-то зеком. Жили (вернее - пили) на то, что удавалось ему своровать и перепродать, на то, что удавалось ей выпросить. Отчим очень скоро отказался кормить Соню, сказав, что этой "хлебалке" пора бы уже и самой зарабатывать. Соню стали возить в город - просить. Получалось хорошо - ведь жалостливых людей много. Но отчим, пересчитав заработанные матерью и Соней гроши, только матерился и все чаще повторял, что лучше бы девочке родиться уродом или калекой. Мать поддакивала, спьяну била девочку и лезла к отчиму целоваться, что всегда заканчивалось дракой.
Наконец однажды, отчим предложил матери как-нибудь покалечить девочку, так, чтобы выглядела она пожалостливее. "Да ты ***улся! - закричала мать. - Убью за мою доченьку!".
Однако потом, после литра самогона, купленного у бабки Скорчихи, она согласилась с доводами своего сожителя, согласилась, что живется им нелегко, а могло бы житься лучше. Вдвоем они сгребли спящую Соню с развалюхи-кровати и вынесли во двор. Ничего не понимавшая девочка заплакала - ей хотелось спать. Мать, когда пьяна, была скорой на расправу - она хлестала девочку по щекам и орала "Убью, гадина! Заткнись, сука! Всю жизнь ты мне испоганила!". Она так ярилась, что даже отчим, который ходил в сарай за топором, шикнул на нее и отвесил затрещину. Потом он велел ей положить сонину ручку на чурбак, валявшийся тут же, а лицо ей накрыть подолом, чтобы не видела.
Хоть и был он пьян, но ему хватило одного удара. Соня даже и крикнуть от боли как следует не успела - потеряла сознание.
Когда рука девочки вдруг оказалась где-то в стороне от тела, на земле, мать протрезвела. Она, выпучив глаза, широко открыв рот, повалилась на колени и взвыла.
"Заткнись, курва! - прикрикнул на нее отчим. - Люди сбегутся, огребемся тогда по полной"…
Да нет, никто бы, наверное, не сбежался. Соседи давно привычны были к воплям и пьяным дракам, которыми заканчивался каждый день на этом дворе…
Он, разойдясь, примерился уже рубануть и по второй руке (хотя сначала решено было отрубить одну), но мать, увидев новый взмах топора, кинулась на него, вцепилась зубами ему в ляжку, схватилась судорожно за непотребное место. Рука его одернулась, и удар пришелся совсем слабо; да и неудобно ему было рубить - ручка-то сонина близко к голове лежала, боялся он зарубить ее нечаянно насмерть. В общем, удар вышел слабый и неточный. Топор только рубанул слегка, наискось, поперек запястья. Ошалевший от боли и злости зек махнул топором уже на визжавшую сожительницу. Удар пришелся чуть ниже поясницы, но она, кажется, даже не заметила его. Она изо всех сил вцепилась ногтями в его пьяную оскаленную рожу, кусала и била его почем зря. Потом метнулась к лежавшей без сознания, истекавшей кровью девочке, подхватила ее на руки и с воплями "Убиилиии!" понеслась по улице. Отчим с искромсанным лицом, с повисшей полуоторванной губой, с красным от крови топором в руках бросился за ней…
Соня выжила. Успели врачи ее спасти. И ручку вторую спасли, хотя и осталась ручка покалеченной - только два пальца на ней нормально действовали, а остальные чуть что отказывались работать и лишь дрожали слабой мелкой дрожью.
Отчима посадили. В дом сначала зачастила комиссия - хотели мать лишить родительских прав, а Соню забрать в детский дом, да только что-то у них не заладилось, и служебного рвения им ненадолго хватило. Далеко было им ездить из города в Коротаевку, несподручно. А мать, приходя к Соне в больницу, все время плакала, просила прощения, божилась, что пить больше не будет, что вот-вот устроится на работу. И действительно, она не пила еще целый месяц или полтора после того как Соню выписали из больницы, подрабатывала в школе уборщицей. А потом…
Семь лет прошло с тех пор. Все эти семь лет Соня ездила в город - просить. Сначала мать тоже ездила с ней, но потом совсем запила. Да и толку от нее в деле не было никакого. А Соня каждый день привозила ей деньги; ни одного дня не было, чтобы девочка осталась без заработка. Пастухи Архидьякона смотрели на нее сквозь пальцы, не трогали, не цеплялись. Даже у этих выродков находилось что-то в их ущербных душах для тихой Сони. Говорили, что один из этой своры как-то по пьяному делу пытался нехорошее с девочкой сделать, так его на другой день нашли в отвале за железной дорогой, со вспоротым животом. Думали на Архидьякона. А милиция ничего не нашла… Да и нужно оно было милиции очень…
Год назад мать сонина пропала. Бог весть, что с нею стало. Когда Соня вернулась однажды из города, матери дома не оказалось. И все. С того дня никто ее и не видел…
- Здравствуй, Сонюшка, детка, - поздоровался Иван, приблизившись к девочке.
- Здравствуйте, Иван Алексеевич, - ответила она, улыбнувшись ему одними глазами из под капюшона огромного недетского дождевика.
- Не подают что-то нонеча совсем, - прокряхтел дед с другой стороны аллеи. - Нет никого, чтоб те пусто было.
Иван только небрежно кивнул в его сторону.
- Как дела твои, Сонюшка? - Иван присел рядом с ней, заглядывая под капюшон, ласково прикасаясь к ее плечу.
- Да слава Богу все, - ответила она. - Только дедушка правду говорит - совсем худо сегодня. Нет людей совсем. Хоть и рано еще, а все равно не то, что обычно.
- Осень, детка, - поморщился Иван. - Осень проклятая наступила.
- Нет, осень не проклятая, - покачала она головой. - Осень - добрая. Я люблю осень.
- Значит, к тебе она добрая, - согласился Иван. - Это хорошо.
- А к вам? - спросила она.
- Ко мне… У нас с ней взаимная нелюбовь, - улыбнулся он.
- А разве бывает взаимная нелюбовь? - удивилась она. - Я думала, только любовь бывает взаимная.
- А нелюбовь тогда какая? - снова улыбнулся он.
- Ну-у… не знаю, - она пожала плечами. - Обоюдная, наверное. Но взаимной она быть не может. Взаимно ведь - это когда два человека друг другу что-то хорошее делают; ну как бы взаймы дают и отдачи не требуют.
- Философ ты маленький, - он погладил ее по щеке, едва касаясь, любуясь ее задумчивым взглядом, чувствуя как в сердце подергивается, трепещет и бьется неведомое ему отцовское чувство.
- А лето ты любишь? - спросил он.
- Конечно! - встрепенулась она. - Кто же не любит лето! Летом людей много всегда на улице бывает, подают хорошо.
Боже, Боже! Как несправедлив ты бываешь, как жесток!..
- Ну а что ты еще любишь? - спросил он, отворачиваясь, чтобы она не видела его взгляда. - Ну больше всего?
- Больше всего? - повторила она. - Больше-больше?..
- Ну да, вот больше-больше-больше всего.
Она задумалась, почесала себе искривленным нездоровым мизинцем кончик носа.
- Не знаю… - ответила медленно. - Ну наверное, конфеты шоколадные… и… и цветы.
- Цветы…
- Да, вот эти, такие большие, белые, с пышными головками такими, и лепестков - много-много… Не знаю, как называются… А еще бывают белые с желтым, и белые с розовым…
- Хризантемы? - подсказал он.
- Хризантемы… - повторила она, словно прислушиваясь к названию, пробуя его на слух, любуясь. - Да, наверное хризантемы… Такие красивые цветы обязательно должны так красиво называться.
- А хочешь, я спою тебе? - предложил он. - "Что такое осень"… Или… Или… "Танец маленьких утят"?
Она оживилась, улыбнулась даже.
- А вы мне лучше стихи какие-нибудь расскажите, - попросила. - Я люблю стихи слушать. Я иногда сижу, сижу здесь, мечтаю о чем-нибудь… И у меня стихи иногда в голове получаются…
- А о чем стихи, Сонюшка? - спросил он осторожно.
Она смутилась, опустила голову.
- Не хочу говорить, вы смеяться будете.
- Ну что ты, детка! - с жаром возразил он. - Никогда не засмеюсь над тобой, моя хорошая, обещаю!
- Ну-у… разные стихи получаются, - произнесла она тихонько. - Иногда смешные, иногда грустные очень, так, что самой плакать захочется…
- Да-да, - покачал он головой. - Так бывает…
- Расскажите мне стих какой-нибудь, - снова попросила она.
- Стих… - задумался он. - Стих… Прости, солнышко, я ведь детских-то стихов и не знаю совсем… Пару песен знаю, а вот стихов… У меня ведь детей-то никогда не было…
- Что ж вы так… - произнесла она. - Взрослый уже совсем, а детей нет.
- Вот как-то так - смутился он и виновато улыбнулся. - А ты знаешь… Ты знаешь, я всегда дочку хотел…
- Жениться надо было, - сказала она наставительно. - Была бы вам дочка.
- Да, - кивнул он. - Только вот как-то…
- Ну ничего, - добавила она, успокаивая. - Вы ж еще молодой совсем, какие ваши годы. Женитесь, заведете себе детей - дочку и сына. Будете жить-поживать да добра наживать…
- Спасибо, милая, - поблагодарил он. - Только ты знаешь, я никогда это выражение не любил: "завести детей"… Звучит как-то… Заводят собачек, кошечек, рыбок аквариумных…
- Ну ладно, - согласилась она. - Родите себе детей и будете жить-поживать… Только вы их не бейте никогда. Даже если они что-то ну очень плохое сделают, вы их все равно не бейте, ладно? Обещаете?
- Обещаю, - еле выдавил он, проглатывая комок, невесть откуда взявшийся в горле.
- Да, только вам нужно за ум взяться сначала, - продолжала она.
- Это как же, маленькая? - удивился он.
- Я вас много раз пьяным видела, - пояснила она.
- А… - растерялся он. - Ты об этом… Ну это, видишь ли… Я возьмусь за ум, конечно…
Дедок напротив, который от нечего делать давно уже прислушивался к их разговору, хрипло закашлял, закхекал и захрюкал.
- Смышленая девчонка, - похвалил он.
- Соня… Сонечка… - Иван не знал, как ему начать.
- Ну? - отозвалась она.
- Ты вот что… Ты ведь одна живешь, я слышал…
- Одна, - кивнула девочка.
- Трудно тебе…
Она пожала плечами.
- Вы стихи обещали рассказать…
- Да-да, спохватился он. - Конечно… Не знаю, что бы тебе прочитать… Ну… Ну разве что вот это, как раз к случаю… Называется "Дождик"…
- Дождик, - повторила она.
Он помолчал с минуту, вспоминая давно заброшенные, почти уже забытые рифмы. Потом прочитал:
Дождь над городом пролился,
Дождь по крышам пробежал,
В переулке порезвился,
Мне в окошко постучал.
Посмеялся над прохожим,
Под крыльцо загнал кота.
Стал на сорванца похожим,
Напевая "тра-та-та".
А потом, насупив брови,
Отчего-то загрустил
И всплакнул на полуслове - Как малыш - смешон и мил.
Солнце, выглянув из тучки,
Стало дождик утешать;
Тихо взяв его на ручки,
Стало слезки вытирать.
Вот вздохнув, смешно надувшись,
Дождь похныкал… Перестал…
И, по-детски улыбнувшись,
Вдаль по лужам убежал…
- Вот, - закончил он.
Соня задумчиво улыбалась.
- Хороший дождик, - произнесла она. - Веселый. И добрый. Не то что наш, - кивнула она на небо. - А кто эти стихи придумал?
- Их я сочинил, Сонюшка. Давно.
- Правда?! - восхитилась она. - Здорово! Хорошие стихи у вас получаются!
- Ну не то чтобы… - почему-то смутился он.
Дед между тем раскурил вонючую сигарету, закашлялся глубоко, сипло, с бульканием и присвистом.
- Бросать тебе надо, дед, это дело, - сказал ему Иван.
- Это какое, милок? - не понял тот.
- Курить тебе надо бросать - помрешь ведь.
- Помру, - кивнул старик. - А что ж…
- Сонечка, а… а ты хотела бы в городе жить? - спросил Иван осторожно.
- Нет, - ответила она почти не задумываясь.
- Почему?
- Не знаю, - пожала она плечами. - Я в деревне привыкла.
- Да конечно! - вставил дед. - Знамо дело, кто ж свой дом на город променяет. Тяжко в городе - дышать нечем. Люди как чужие все али обиженные друг на друга ходят. СлОва никому не скажи - облают.
- Так ведь трудно одной, - настаивал Иван.
- А я не одна, - ответила девочка просто. - Баба Аня мне помогает.
- Кто это - баба Аня?
- Соседка. Постирать или печь истопить она всегда поможет.
- Ну соседка - это… Это же посторонний человек… Печь истопить… В городе вот ее и топить не надо… А хочешь, мы… с тобой…
- Ну что, граждане попрошайки, - произнес чей-то голос за его спиной, - как успехи?
Менты…
И как же они их проворонили. Ведь как из-под земли выросли прям. Участковый, местный видать, и с ним два шкета совсем в затасканной форме не поразмеру. Солдатики, наверное, из милицейского батальона, с Прохоровской. Ну ладно, они с Соней заболтались, но дед-то куда смотрел!.. Эх, хрыч старый, слепой, наверное, совсем. Ну теперь жди беды… Если бы местные менты или один участковый, так они бы возиться не стали. А эти, солдатики, они молодые да злые, им план сделать надо, чтоб вечером в казарме не ответить перед стариками-то. Пиши пропало…
- Соня, - повернулся капитан к девочке. - Ты бы шла отсюда, а.
- Не лезь к девочке, кэп, - набычился Иван. - Она-то тебе что?
Удар справа, со стороны одного из щеглов, неожиданным был, только поэтому Иван и сложился пополам, теряя дыхание. А так слабенький был ударчик. Что этот задохлик восемнадцатилетний, метр с кепкой, сделать мог. У него и кулачонко-то с воробья размером. Неожиданностью взял.
- Ну ты это, как тебя, - захрипел на солдатика участковый.
- Сержант Сенцов, - пробубнил солдафон.
- Ты это, сержант Сенцов, - наставительно выговорил капитан, откашлявшись, - ты давай-ка, чтоб никаких телодвижений без команды. Всосал?
- Так точно, - нахохлился шкет.
- Лады. Этого и старика берите, ведите в опорник, - распорядился участковый. - Только без эксцессов.
- Может не надо, капитан? - отдышавшись уже, взмолился Иван. - Прошу тебя, как человека, не надо. Мы уйдем, сгинем, а?
Рядом пыхтел и кашлял старик, дышал хрипло, астматично.
Заморыш потащил Ивана за рукав. Иван прям всем затылком, кожей и волосами ощущал, какая злость исходит от этого гаденыша. Если бы не участковый, утащили бы и запинали.
Участковый Ивану ничего не ответил. Обернулся только, посмотрел секунд несколько, словно задумавшись, потом махнул рукой, буркнул "Ведите" и отошел к Соне.
Вот плохо было то, что Иван не на своей территории. Участкового этого, капитана, он видел пару раз, но знакОм с ним не был, ни разу не сталкивался. Плохо было то, что менты патрульные тоже не местные, не городские. С теми-то можно договориться - побалагуришь, анекдот похабный стравишь, сыграешь им "Мурку" или "Владимирский централ" по дороге - они и отмякнут. Не злобливые они и за бомжами-попрашайками не гоняются, если только уж совсем не припрет их план. А эти воины - они вцепляются как бультерьер в добычу, без разбора, и уже не отпускают. Ни анекдоты не помогут, ни "У солдата выходной", ни балагурство. Глаза у них стеклянные, бездушные и бездумные - то ли после дозы, то ли от недоедания и недосыпания. Псы, одно слово. Единственная была надежда - на то, что участковый сейчас порешает с Сонечкой и догонит, не оставит щеглов одних на маршруте…
Но этого не случилось. Участковый не догнал. А два эти выродка, запершись в опорном пункте, глумились над Иваном и стариком долго, холодно и бесчувственно, без азарта. А когда мент без азарта бьет, он же не пар спускает. Так бы спустил пар и - все, отошел, остыл. А тут получается, что просто глумится ментеныш, изощряется - от скуки ли, от забитости своей, от ненависти ли ко всем вокруг за то, что ему службу тащить приходится, а не девок щупать по общагам, напившись и обкурившись допреж.
А Иван, пока лежал на полу, пристегнутый к трубе, корчась и охая под пинками кирзовых берцов, все думал о Соне. И потом, пока ментеныши курили, стряхивая не него пепел, он думал о девочке и о цветах, которые должен ей купить.
А потом один из шпанцов взялся за его аккордеон. Иван дернулся, но наручники не позволили ему даже встать дальше, чем на колени. Так он и стоял, замерев, не дыша, глядя как ментеныш тычет по кнопкам и клавишам, раздвигая меха, заставляя инструмент издавать никчемный набор звуков. Второй комментировал матерно упражнения первого и хихикал мерзопакостно. Старик, вместе с которым Ивана забрали, тоже был бит, хотя и менее жестоко. Теперь он лежал в углу как куча ветоши и постанывал тихо и редко.
Потом два эти шибздика принялись обсуждать, сколько может стоить аккордеон, если толкнуть его на барахолке. Иван холодел и подрагивал при одной мысли о том, что менты действительно могут оставить его без инструмента.
Наконец, договорившись о чем-то, они отстегнули его от трубы и велели:
- Вали отсюда, чмо.
- Аккордеон, - промычал Иван разбитыми губами.
- Чё? - сплюнул первый шибздик, который был злее, который первым ударил Ивана еще при участковом. - Ты чё, чмырь, о***вший, совсем нюх потерял, что ли?
- Инструмент отдайте, - набычился Иван. - И старика отпустите, на кой он вам.
Он поймал летящий к его лицу кулачок легко и непринужденно, успев мысленно похвалить себя за сохранившиеся навыки. Остановив ментовскую ручонку блоком левой, правой Иван несильно, но быстро и резко врубился в эту злобную перекошенную мордашку, в эти вытянутые трубочкой губы, в эти суженные мерзкие скользко-серые глазенки, в этот пупырышек-нос. Голова мента дернулась и полетела к стене, увлекая за собой враз утратившее координацию движений тело. Второй, кажется и сообразить ничего не успел, так неожиданна, невозможна и непредсказуема для этих уродцев была иванова выходка. А когда сообразил, потащил из колечка на поясе резиновую палку.