Я покорно сел на холодный асфальт у колодца, спустил в него ноги и стал нащупывать лестницу. Когда ноги почувствовали металлическую опору узкой и тонкой ступени, стал осторожно спускаться. Браться за поручни этой лестницы было не просто мерзко - это было тошнотворно; желудок бунтовал против такого издевательства над моей утонченной натурой и если бы я успел съесть ланч, то несомненно все съеденное было бы сейчас внизу, возможно даже - на голове моего спутника. Поручни были холодные, скользкие, покрытые какой-то омерзительной слизью.
Зловоние, идущее снизу, душило не только мои легкие и стискивало горло, оно даже мозги мои умерщвляло.
Наконец, я почувствовал как руки клоуна подхватили меня, помогая сохранять равновесие на скользких ступенях. Через несколько мгновений я уже стоял рядом с ним посреди хлюпающей под ногами отвратительной жижи.
- Ну и зачем мы здесь? - спросил я, зажимая нос, чтобы не чувствовать пакостной вони. - Что дальше?
- Дыши глубже, Арчи, - усмехнулся клоун, - что ты жеманишься как барышня! А дальше - вперед и только вперед! Не отставай, дружище, положи руку мне на плечо, чтобы не потеряться.
Мрак впереди действительно был непроглядный. Если стоя здесь, под открытым люком, я еще мог разглядеть его лицо, то дальше, после первого же шага в тоннель тьма проглотила бы его.
- У меня есть спички, - сказал я почему-то шепотом. - Может, зажечь?
- Угу, - произнес он, - хороший будет фейерверк! Здесь же полно метана.
Я сделал, как он сказал - положил руку ему на плечо. Он пошел вперед довольно быстро, так, словно каждый день ходил по этой вонючей трубе или видел в темноте не хуже кошки.
- Успеваешь за мной? - бросил он через плечо.
- Да, - пропыхтел я.
Не знаю, сколько мы шли. Наверное, не дольше пяти минут. Но удушающее зловоние, непроглядная тьма и страх ожидания смерти растянули эти минуты в часы.
Наконец, я почувствовал, что он остановился.
- Все, Арчи, пришли, - сообщил он.
- Я ничего не вижу, - отозвался я.
- Ну да, так и должно быть, - ответил он. - Это же тоннель. Свет будет в его конце.
- Какой свет в канализации… - пробормотал я. - Хватит заговаривать мне зубы, циркач. Делай свое дело.
- Ого, - хмыкнул он. - Как изменился твой тон, дружище… Нет, это уже не мое дело, это твое дело. Тебе и делать.
- Что делать? - вопросил я, ожидая в любую секунду почувствовать холодную сталь ножа под сердцем.
- Идти вперед, - ответил он. - Я не могу вести тебя дальше.
- Куда идти? - спросил я недоуменно. - Зачем? Что за чушь!
- Вперед, - повторил он, - куда ж еще. - И не снимай маску, что бы ни случилось, Арчи! Прощай.
- Но я ничего не вижу, - возразил я.
Он ничего не ответил. Я не мог видеть, но кожей почувствовал, что рядом никого нет. Если он исчез, то совершенно бесшумно и быстро.
Я знал, что оборачиваться нельзя. Если я сейчас повернусь, то потеряю направление. Идти нужно либо назад, в надежде найти дорогу к люку, либо - вперед, в надежде… В надежде на что?..
Из-за спины донесся какой-то звук - отдаленный лязг и скрежет.
Я понял, что клоун выбрался на поверхность и замуровал меня в этом тоннеле. Значит, назад пути в любом случае нет. Идти оставалось только вперед, что бы там меня ни ожидало.
Я вытянул руки, сколько мог, и сделал осторожный мелкий шаг, услышал, как чавкнула под ботинком разлагающаяся жижа. Еще шаг… Еще…
Голова моя кружилась от невыносимой вони, я вот-вот готов был потерять сознание. Перед глазами, которые были сейчас совершенно ничем не заняты, начали проноситься смутные и невнятные образы. Может быть, я действительно находился в полубессознательном состоянии, и только ноги мои двигались, следуя заданной программе.
- Зачем ты ушла? - спросил я ее.
- Сколько я могла жить с трупом! - ответила она.
- Почему же ты не сказала мне, что я умер? - возразил я.
- Я думала, ты знаешь.
- Я не знал. Прости.
- Что уж теперь… - вздохнула она.
- И еще… За сына… Тоже прости.
- Давно простила. Кажется. Не знаю. Но я поняла.
- Спасибо. Знаешь, я был молод, амбициозен, самовлюблен… А потом… Потом мной овладела гордыня и…
- Да, я знаю, - сказала она. - Прости и ты меня за все. Прощай, Арчи.
- Прощай…
Где-то впереди, или мне показалось, мелькнул едва заметный тусклый блик, словно пролетел светлячок. Но светляков здесь быть не могло.
Сделав еще два или три шага, я убедился, что это было не виденье. Действительно, где-то там, в конце тоннеля мелькал и покачивался небольшой источник света, словно кто-то шел мне навстречу, держа в руках фонарик.
- Это что же, - спросил я у клоуна, нисколько не сомневаясь, что он меня услышит, - это он и есть? Тот самый свет в конце тоннеля?
- Да, Арчи, - ответил он.
- Как-то не очень, - попытался я пошутить.
- Кому-то не достается и этого, - серьезно ответил он.
Источник света приближался, понемногу увеличиваясь в размерах. Он слепил мои глаза, которые за прошедшую вечность давно отвыкли от любого света, я не мог видеть того, кто стоял за этим светом. А ведь за ним наверняка кто-то стоял.
Еще через минуту это был уже не фонарик - это было солнце, настолько невыносимо ярким казался мне его тусклый свет после полного мрака.
- Арчибальд Фергюссон, - произнес чей-то голос, исходящий, казалось прямо из центра этого ослепительного сияния.
- Да, - подтвердил я. - С кем имею честь?
- Следуйте за мной, - сказал он сурово, не ответив на мой вопрос.
* * *
Милый Арчи!
Тебя, наверное, удивит, что я решила написать тебе, но я не могу, слышишь, не могу больше молчать!
Жизнь прошла. Прошла без тебя. Хотя ты всегда был рядом со мной, но тебя как-будто не было. Никогда. Может быть, тебя никогда и не было?
Нет, конечно же ты был, где-то. Ты был где-то там, далеко, на Олимпе своего мировоззрения; разве ты мог оттуда, с такой высоты, разглядеть меня, маленькую, невзрачную и так преданно любящую тебя душу.
Если раньше ты хотя бы изредка вспоминал обо мне, смотрел на меня благосклонно, заботился, то сейчас… Я даже на заметила, когда и как это случилось. Все происходило, наверное, исподволь и медленно. По мере того, как ты удалялся от меня, я все чаще и настойчивей пыталась достучаться, пыталась докричаться до тебя, вернуть наши прежние отношения. Но это только раздражало тебя, и ты отдалялся еще более. Что я могла сделать?!
Ты так долго искал смысл жизни! Но ты искал его где угодно, только не во мне. И если сначала ты советовался со мной в своих поисках, хотя никогда не следовал советам, то потом и вовсе перестал интересоваться моим мнением. Иногда, мне кажется, ты даже видел во мне врага, настолько методично ты пытался от меня избавиться. И тебе это почти удалось. Последние двадцать лет мы виделись очень редко, почти никогда.
Арчи, Арчи… Быть может, ты просто никогда меня не любил?
Я очень часто задавала себе этот вопрос и никогда не могла дать на него окончательного ответа. Иногда мне казалось, что да, ты вообще не способен любить. В другое время я думала, что любовь твоя просто не укладывается в общепринятые привычные рамки - ведь любовь достаточно многолика, а любовь такого умного и одаренного человека, как ты, просто обязана отличаться от чувств обычных людей.
Не знаю. Я ничего не знаю. Но я устала, милый. Я больше не могу жить с тобой, но в то же время без тебя. В настоящем у меня нет ничего, я тебе просто не нужна. Будущего у меня тоже нет, я тебе просто не нужна. Не нужна, не нужна, не нужна… Как страшно звучат эти слова!
В общем, я приняла решение, Арчи. Думаю, оно не очень тебя огорчит и уж во всяком случае не будет для тебя неожиданностью. Ведь ты сам должен был прекрасно понимать, что бесконечно так продолжаться не может. Возможно, ты даже втайне хотел, чтобы однажды я приняла это решение… Или нет… О, Господи, как мне тяжело! Я запуталась в себе, в тебе, в нашем прошлом, настоящем, будущем… Я тебя совершенно не знаю, я перестала тебя понимать, и - самое страшное - я боюсь тебя разлюбить. Того человека, которого я любила все эти годы больше нет, ты стал другим, ты стал настолько непохожим на себя, что я действительно готова тебя разлюбить.
Арчи, Арчи…
Так много хотелось тебе написать, а вот теперь… Все слова куда-то исчезли. Может быть, они просто потеряли смысл. Давно уже. А может быть, я просто разучилась говорить.
Все. Наверное, все. Я ухожу. Прощай навеки.
Твоя Душа.
Руки
Эти руки были очень белыми. Самым неприятным в них была именно эта молочная прозрачная белизна, на фоне которой так отчетливо выделялись синеватые, как татуировка, прожилки. Руки казались то ли восковыми, то ли слепленными из свечного сала - совершенно искусственными, неживыми, чужими.
- Какие мертвенные у тебя руки, Магда! - говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
В добавок ко всему руки были холодны. Нет, летом, в жару ему было даже приятно, когда она клала свои холодные руки ему на лоб. К сожалению, приятные ощущения длились недолго - стоило ему вспомнить, какого мертвенно-бледного они цвета, как тут же чело его покрывалось испариной, как-будто самая настоящая покойница пыталась приласкать его, как-будто сама смерть стояла рядом.
- Как зябко представлять тебя смертью, Магда! - говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Но самое неприятное было то, что в руках как-будто совсем не было крови. Как-то она сильно укололась иглой, а из ранки не выступило ни единой капельки, она даже не покраснела. Так же равнодушны ее руки были и к ожогам - ни покраснения от капнувшего на кожу раскаленного парафина свечи, ни волдыря.
- Твои руки белы, холодны и бескровны, как щупальца кальмара, - говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Вот-вот, молчание - это было единственное ее достоинство. Если бы она заговорила, он бы, наверное, сошел с ума от ее голоса. За долгие годы он так много раз слышал его, а все никак не мог привыкнуть к его сухой и блеклой прозрачности. Ему потребовалось много, очень много времени, чтобы наконец-то научить ее молчать. Он много успел пострадать от звука ее голоса, зато теперь мог говорить ей все, что угодно, не боясь услышать ее раздражающее скрипение.
- Как хорошо, что я не слышу твоего песочного голоса! - говорил он ей.
Она только грустно молчала и пожимала плечами. Что она могла поделать!
Если бы не одиночество, он бы конечно давно бросил ее. Но одиночества он боится, пожалуй, еще больше, чем ее ужасных бледных рук. И терпит.
"Возможно, ее руки действительно мертвы, - думает он. - Но в конце концов, это не ее вина, что ее руки умерли раньше. Было бы гораздо хуже, если бы сама она умерла, а ее руки - продолжали жить."
Его даже дрожь пробирает, когда он представляет себе мертвую Магду с еще живыми руками, которые продолжают жить вопреки омертвению тела - движутся по одеялу, пытаются дотянуться до его лица, - бледные, слепые, холодные руки…
Днем Магда сидит в кресле у окна, глядя в одну точку, и молчит. Да собственно, и вечером она продолжает сидеть там же, только теперь рядом с ней, на подоконнике, стоит тусклый огарок свечи.
Оживает Магда к ночи. И тогда он, кряхтя, берет ее на руки и несет в спальню. Там он снимает с нее халат и укладывает ее в скрипучую кровать. Заботливо накрыв ее тонким шерстяным одеялом, обходит вокруг супружеского ложа и располагается с другой стороны.
- Ну вот, еще один день прожит, - традиционно вздыхает он после того, как наконец находит удобное положение рядом с телом жены.
К ночи в нем просыпается нежность, поэтому он берет ее холодные руки и кладет себе на живот, шепча "Давай, согрею твои ледышки".
Она не сопротивляется его ласке, хотя днем совершенно очевидно дулась на него. Она не возражает ни тогда, когда он гладит ее чуть оттаявшими, но все еще холодными руками свой живот. Ни тогда, когда он, содрогаясь от возникшего вдруг острого желания, проталкивает ее руки под резинку своих трусов, заставляя их ласкать себя. Ни тогда, когда он проливается в ее руки…
Ей все равно. А он, вытирая ее ладони и заметив, что на запястье образовался новый разрыв омертвелой кожи, из которого вытекает желтоватая капля жидкости с запахом разлагающегося мяса, бежит за пластырем. Он открывает холодильник, достает из дверцы маленькую коробочку и, подмигнув голове жены, которая смотрит на него остекленелым взглядом из-под прозрачного пакета на верхней полке, торопится обратно в спальню.
Мое деревянное сердце
"Что ж ты не бьешься, мое деревянное сердце?.."
Бенджамен Хаксворт
Аллея уходит в дрожащий туман.
Нет, это не тот туман - густой, молочно-белый, тяжелый; это не дымка - легкая, полупрозрачная, тонкая. Это - дрожащая субстанция, совершенно особенная, холодная, липкая и обволакивающая. Со странным запахом прошлогодней осени. Прошлых надежд. Недавних радостей. Сегодняшней смерти…
Нет-нет, не надо о смерти!
Я еще не умер!..
Ведь я еще не умер?..
Я лежу на влажном от тумана холодном асфальте. Возле черной трещины, рассекающий дорожку, по которой давно уже никто не ходил. Я вижу эту трещину очень отчетливо, потому что она - вот, совсем рядом с моим лицом. Она - как черта, отделяющая мое "сейчас" от "вчера". Граница, пролегшая между верой и безысходностью. Бездна, разделяющая жизнь и смерть.
Нет, нет, не надо о смерти!
Ведь я еще не…
А из трещины пробивается чахлый, но веселый сиреневый цветок… Или он не знает, что уже наступила осень?
Мне холодно…
Мама, мне холодно!
* * *
Это сон.
Я знаю, это - сон.
Я всегда знала, что это - сон.
Это навязчивый сон, в котором я иду по аллее, по той самой аллее из моего детства, утопающей в белесом мареве, как в бездне.
Я не могу дойти до ее конца.
Мне страшно дойти до ее конца.
Я должна дойти до ее конца…
У нее нет конца…
Это ужасно…
Я иду по дорожке, испещренной трещинами, как шрамами или морщинами, совершенно одна, в оглушающей тишине, в тумане… Я плыву вдоль этой аллеи как холодная немая рыба. Я не знаю, куда. Но я знаю, что эта аллея нигде не заканчивается.
Аллея, которая нигде не заканчивается…
Но нет, это ложь. Я знаю, что она закончится. И это - самое ужасное.
Самое ужасное, что она закончится.
Самое ужасное, что я это знаю.
Самое ужасное будет там, где она закончится.
Все остальное - мой сон…
* * *
- Что там с предлежанием?
- Да нормально лежит. Только, может, покесарим дамочку? Схваток нет совсем.
- Да не. Сейчас инфузию сделаем, выстрелит так, что младенец до Бухареста долетит, не поймаете.
- Что-то не нравится она мне…
- Мне тоже. Морда у нее не очень.
- Да я не о том. С давлением у нее что-то… И на сердце посмотри…
- Ничего. У меня и не такие доходяги рожали. Нормально все будет. Сестра, готовьте окситацин.
* * *
Начинается дождь.
Он накрапывает бесшумно, вкрадчиво, исподволь. Отмеряя время. Отмеряя жизнь. Отмеряя вечность.
Он рисует что-то на моем лице.
Он что-то пишет на моем лице. Но я не могу прочитать, что. Да если бы и мог, вряд ли я захотел бы это читать, потому что письмена дождя читать страшно. Он знает слишком многое, чтобы избежать искушения поделиться своим знанием со всеми. А я не хочу знать так много. Я не хочу быть как дождь.
Мне холодно.
* * *
Я еще никогда не заходила так далеко по этой аллее.
О, Господи, какой туман! Он обволакивает, впитывает меня, впитывает звук моих шагов, звук моего дыхания… мою жизнь…
Мне надо остановиться, я знаю это. Нельзя пройти эту аллею до конца. Невозможно пройти эту аллею до конца.
Но я не могу остановиться.
Дождь…
Редкий, бесшумный… Как вечность… Как конец всего…
Как тогда, четырнадцать лет назад…
* * *
- Давление?..
- Низкое. Сто… Черт, мне это не нравится. С ней что-то происходит, а я не пойму, что.
- Что ты паникуешь, Нику? Давай, не заводись сам и не заводи других.
- Может, лучше позвонить Петру? Десятью минутами раньше начнем, десятью минутами позже…
- Брось, дружище, не суетись. Профессор сидит где-нибудь в пивнушке сейчас и ему хорошо. Не суетись. Случай не такой уж сложный. Все будет нормально, Нику, отстреляемся за полчаса.
* * *
Я лежу на холодном асфальте. Теперь он еще и мокрый.
Дождевые капли стекают по моему лицу холодными гусеницами. Холодными червяками, обгладывающими веки, губы, щеки…
Четырнадцать лет. Ровно четырнадцать лет. День в день.
Пять тысяч сто тринадцать дней.
У меня было время научиться считать дни.
У меня было время научиться считать года.
Дни и года - дождевые капли.
Мне холодно!..
* * *
Это лежит там, впереди, в десятке шагов. Там, где аллея то ли заканчивается, то ли обрывается, то ли уходит в вечность, растворяясь в тумане и времени.
Это лежит посреди дорожки, на почерневшем асфальте, едва различимое в тумане. Я не знаю, что? это такое, но нисколько не сомневаюсь, что это - конец.
Я считаю шаги. Через… тринадцать… двенадцать… одиннадцать… шагов… десять… я приближусь… девять… и увижу… восемь… Боже, боже!.. семь… Спаси меня… шесть… сохрани… пять… и помилуй…
Четырнадцать шагов…
Вот оно…
Но это же…
* * *
- Моросит… Ну и погодка нынче. А туман-то какой!
- Давление падает… Сердце… Может быть, дать ей эпинефрин?
- Какого черта, Нику, ты с ума сошел?
- Где носит этого чертова реаниматолога?!
- Где, где… Не знаешь, что ли? С Илинкой, в сестринской, трахаются.
- А тебе не кажется, что ему надо бы здесь быть?
- Нику, не будь занудой, я тебя умоляю… Ты же не в клинике в Бухаресте. И даже не в Тимишоаре. Ты в Корабии… Ну все, давайте… С Богом!
* * *
Я слышу ее шаги. Ее шаги. Наконец-то! Наконец-то ты пришла ко мне!
За мной.
Как долго ты шла, как долго!
Я ждал. Терпеливо.
У меня было достаточно времени, чтобы научиться терпеливо ждать…
Мама!.. Мне холодно…