За ужином дядя Джоли рассказывает нам о покупательнице "пьюритти" по имени Регалия Клипп. И хотя Сэм не раз упоминал о ней, до сегодняшнего дня дядя Джоли с ней не встречался. Роста в ней метр пятьдесят, а веса - больше девяноста килограммов. Она заядлая сплетница, но сегодня только и говорила, что о себе. Она только что вернулась после бракосочетания в евангелистской церкви в Рено, штат Невада. Ее новоиспеченный муж держит единственную в Нью-Гэмпшире ферму, где выращивают газонную траву, и - разве не заметно по кругам под ее глазами? - по ночам она почти не спит.
- Не знаю, Джоли, - смеется мама. - Мне кажется, тебя повсюду преследуют такие люди. Их вокруг тебя более чем достаточно.
Хадли, который пришел на ужин, просит меня передать цукини. За весь день он не сказал мне и пары слов.
- Это я встречался с Регалией Клипп. Она моя покупательница. Джоли тут ни при чем, - возражает Сэм.
- Это я так, к слову. - Мама смотрит на меня.
- Евангелистская церковь, - повторяет дядя Джоли, и мама заливается смехом. Он облокачивается о стол. - У тебя удивительный смех, Джейн. Как колокольчик.
- Как колокольчики в евангелистской церкви? - уточняет Сэм, и все прыскают от смеха.
Я пытаюсь поймать взгляд Хадли, но он уткнулся в свою тарелку, как будто впервые ее видит.
- Нужно что-то решать с сорняками в западной части, - говорит Хадли Сэму. - Они сильно разрослись. Если хочешь, можем запустить туда овец - теперь, когда они острижены, нет нужды отправлять их в загон.
Сэм кивает, и Хадли усмехается в тарелку. Сразу видно, что ему приятно одобрение Сэма.
- И хорошая новость, - продолжает Сэм. - Регалия Клипп снова подписала с нами договор на "ред делишез".
- Отлично! - восклицаю я.
Хадли поднимает голову.
- Да, но у скольких еще она покупает, Сэм?
- Ну вот, Хадли, снова выбиваешь почву из-под ног. - Сэм улыбается, он вовсе не раздражен. - Не знаю. Я не спрашивал. Но она по-настоящему обрадовалась, заключив с нами договор, а в прошлом году мы этим восполнили потери "коллинза", когда его побило тлей, вот так-то!
На ужин мы ели цукини с миндалем, жареную курицу, горох и картофельное пюре. Очень вкусно. Сэм приготовил ужин за считаные минуты. Хадли говорит, что Сэм всегда вкусно готовит.
- А вы чем сегодня занимались? - спрашивает дядя Джоли.
Мама открыла было рот, когда заметила, что дядя Джоли смотрит на нас с Хадли. Лицо Хадли становится пунцовым. Мама складывает руки на коленях.
Сэм роняет вилку, которая со звоном ударяется о край тарелки. Наконец Хадли поднимает глаза на моего дядю.
- Ничем, ясно? У меня было много работы. - Он комкает салфетку в шарик и швыряет его в противоположный угол комнаты, но попадает в собаку, а не в мусорное ведро. - Мне пора, - бормочет Хадли.
Он с шумом отодвигает стул и выбегает из кухни.
- Что с ним? - Сэм накладывает себе груду картофеля и качает головой.
- Сэм, - обращается к нему мама, - а вот интересно, почему вы выращиваете только яблоки?
Я пинаю ее под столом. Ее это не касается.
- Яблоки занимают много времени и сил.
У меня такое ощущение, что он не первый раз отвечает на подобный вопрос.
- Но вы могли бы зарабатывать больше денег, если бы не зацикливались на одних только яблоках.
- Прошу меня простить, - спокойно отвечает Сэм, - но кто, черт побери, вы такая? Приезжаете сюда и уже через два дня указываете мне, как вести дела!
- Я не указываю…
- Если вы хоть что-то понимаете в сельском хозяйстве - что ж, возможно, тогда я послушаю.
- Я не намерена терпеть оскорбления. - Мама чуть не плачет, я чувствую слезы в ее голосе. - Я только хотела поддержать беседу.
- А создали проблемы, - отрезает Сэм.
Голос у мамы хриплый. Я вспоминаю историю, которую она любит рассказывать, что когда она училась в колледже, то подрабатывала в отделе рубричной рекламы в "Бостон Глоб" и один мужчина влюбился в ее голос. Он продал свою лодку в первую же неделю, но продолжал звонить, чтобы услышать ее голос. Он размещал свое объявление целое лето, чтобы иметь возможность его слышать.
- Сэм…
Дядя Джоли касается маминой руки. Она вскакивает и бежит к амбару.
Мы трое - Сэм, дядя Джоли и я - мгновение сидим в молчании.
- Положить еще курицы? - предлагает Сэм.
- Мне кажется, ты слишком бурно отреагировал, - выговаривает ему дядя Джоли. - Лучше бы тебе извиниться.
- Господи, Джоли! - вздыхает Сэм, откидываясь на спинку стула. - Она твоя сестра, это ты ее пригласил. Послушай, ей не место здесь, в деревне. Она должна носить высокие каблуки и цокать ими по выложенным мрамором гостиным в Лос-Анджелесе.
- Так нечестно! - восклицаю я. - Вы ее даже не знаете!
- Я повидал таких, как она, - говорит Сэм. - Будет лучше, если я пойду и извинюсь? Черт! Ради мира и покоя… - Он встает и отодвигает тарелку. - Вот вам и счастливый, тихий семейный ужин.
Мы с дядей Джоли доедаем цукини. Потом картошку. Мы молчим. Я нетерпеливо постукиваю ногой по линолеуму.
- Я пойду туда.
- Оставь их, Ребекка. Они сами разберутся. Им нужно поговорить.
Возможно, он прав, но речь идет о моей маме. Я представляю, как она вонзает ногти в Сэма, оставляя на его лице и руках свежие царапины. Потом перед моим мысленным взором возникает картина, как отпор Сэма выводит ее из душевного равновесия. Чем он ее достанет? Или на это способен только мой отец?
Я слышу голоса раньше, чем вижу их, прячущихся за сараем, где стоит трактор и мотоблок. Возможно, дядя Джоли прав, и я решаю не вмешиваться. Я присаживаюсь и прислоняюсь к сараю, чувствуя, как сквозь рубашку в меня втыкаются щепки.
- Я же уже извинился, - говорит Сэм. - Что еще мне сделать?
Голос мамы звучит словно издалека:
- Вы правы. Это ваш дом, ваша ферма, мне здесь не место. Джоли навязал нас вам. Ему не следовало обращаться с подобной просьбой.
- Я не понимаю значения слова "навязал".
- Я не это хотела сказать. Вы все мои слова воспринимаете превратно. Такое впечатление, что все, что я говорю, прокручивается у вас в голове в другом порядке.
Сэм всем весом наваливается на стену сарая - мне кажется, что он может ощутить мое присутствие.
- Когда садом заправлял мой отец, он делал это совершенно бессистемно. Одно хранилище там, другое здесь. Яблоки для оптовой торговли вперемешку с яблоками для розничной. С одиннадцати лет я пытался доказать ему, что так садоводством не занимаются. Он отвечал, что я не понимаю, о чем говорю, и что бы я ни выучил в школе по садоводству, у меня нет такого опыта ведения дела, как у него. Да и откуда ему взяться? Поэтому, когда он вышел на пенсию и переехал во Флориду, я выкопал молодые деревья и пересадил их, как считал нужным. Я понимал, что здорово рискую. Пара деревьев погибла. Отец не приезжал сюда с тех пор, как отошел от дел, а когда он звонит, я делаю вид, что сад остался в том же виде, в каком был при нем.
- Я понимаю тебя, Сэм. - Мама переходит с ним на "ты".
- Нет, не понимаешь. Мне насрать на то, что ты считаешь, что в этом саду нужно выращивать арбузы и капусту. Иди и скажи это Джоли, Ребекке, кому хочешь, черт возьми! Когда я умру, тогда действуй, если сможешь убедить остальных, пересади здесь все. Но не смей, никогда не смей говорить мне в глаза, что то, что я сделал, - плохо! Этот сад - лучшее, что я создал в жизни. Это как… Это как если бы я сказал тебе, что у тебя плохая дочь.
Мама долго молчит.
- Я бы не стала разводить арбузы, - наконец говорит она, и Сэм смеется.
- Давай начнем сначала. Я Сэм Хансен. А вы…
- Джейн. Джейн Джонс. Боже! - восклицает мама. - Звучит как имя самого занудного человека на земле.
- Сомневаюсь.
Я отчетливо слышу, как соприкасаются их ладони. Тихий звук в ночи.
Чьи-то шаги приближаются к тому месту, где я сижу. В панике я заползаю за угол сарая, подальше от голосов. Единственная возможность спастись - оказаться внутри сарая. Я пытаюсь ступать неслышно, но кроссовки шуршат по сену. Я прижимаюсь к земле и заползаю в сарай.
Я сажусь, и первое, что я вижу, - это летучая мышь, темный комок в углу сеновала. Хочется закричать, но разве криком поможешь?
Летучая мышь взвизгивает и проносится мимо меня. Я вскидываю руки, чтобы закрыть лицо, но кто-то хватает меня за запястья. Я оборачиваюсь. Хадли.
- А ты что здесь делаешь? - испуганно шепчу я.
- Я здесь живу, - отвечает он. - А ты что здесь забыла?
- Я подслушивала. Ты их слышал?
Хадли кивает. Потом вытаскивает соломинку из охапки сена у стены и прикусывает ее передними зубами.
- Я надеялся на нокаут в первом раунде.
- Ужас какой! - говорю я со смехом.
В лунном свете Хадли кажется выше. Его губы… Они передо мной, но так далеко. Я протягиваю руку. Хочу к нему прикоснуться. Но от смущения тут же ее отдергиваю.
- Ты всю работу переделал?
- Какую работу?
- Забыл ужин? Ты сам сказал моему дяде…
- А-а, это…
Он подгребает ногами рассыпавшееся сено.
Хадли так долго молчит, что мне начинает казаться, что что-то случилось. Я оборачиваюсь и пристально смотрю на него.
- Что со мной не так?
- Дело не в тебе, - уверяет Хадли. - Ты очень красивая маленькая девочка.
- Я не маленькая! - вздергиваю я подбородок.
- Я знаю, сколько тебе лет. Спросил у Джоли.
Хватит об этом.
- Я не понимаю… Еще вчера мы отлично проводили вместе время, а сегодня ни с того ни с сего ты ведешь себя так, будто я прокаженная.
- Я просто больше не могу проводить столько времени с тобой. - Он меряет шагами крошечный квадратик света, который падает от луны на пол сарая. - Мне платят деньги за работу, Ребекка. Это моя работа, понимаешь?
- Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю в работе, но отлично знаю, как нужно относиться к друзьям.
- Не поступай так со мной, - просит Хадли.
Я стискиваю кулаки. Как поступать? Я ничего не сделала.
Он делает шаг навстречу, и мое сердце подпрыгивает в груди. Я отступаю.
Оказавшись прижатой к стогу соломы, я начинаю учащенно дышать. Я вдыхаю эту ужасную сухую траву, она проникает в мои легкие. Хадли нависает надо мной, я вижу в его глазах отражение своего лица.
Я толкаю его рукой в грудь и перехожу в другой угол сарая.
- Значит, тебе нужно избавиться от сорняков, да? Об этом ты говорил с Сэмом. А когда созревают эти яблоки? В сентябре? - Я без умолку говорю о том, в чем совершенно ничего не смыслю. - А завтра ты чем будешь заниматься? Я подумывала над тем, а не прогуляться ли завтра в Стоу по магазинам. Я там еще не была, а дядя Джоли говорит, что там есть магазин грампластинок, который мне обязательно понравится. Там столько неонового света и всякого такого… Я тебя уже спрашивала, чем ты намерен заниматься завтра?
- Вот этим, - произносит Хадли, обнимает меня и целует.
Раньше мне казалось, что настоящее счастье - это когда несешься на велосипеде с холма, на который так тяжело было взобраться. Летишь быстрее звука, отпустив руль, и волосы развеваются на ветру. Я пыталась ловить воздух руками, а когда после удивительного спуска приходила в себя у подножия, оказывалось, что в руке ничего нет…
Я вспоминаю об этом в тот момент, когда Хадли прижимается ко мне, и не решаюсь закрыть глаза, потому что боюсь, что опять найду лишь пустоту, хотя так уверена в обратном. В какой-то момент он замечает мой взгляд и улыбается, касаясь моих губ.
- На что ты смотришь? - шепчет он.
- На тебя, - признаюсь я.
23
Джоли
Мой отец умер на три года раньше мамы. Врач сказал - сердечный приступ, но мы с Джейн сомневались. Не было никакой уверенности в том, что у моего отца вообще имелось сердце.
Джейн тогда уже жила в Сан-Диего, а я в Мексике. Занимался научными исследованиями для компании "Кортц", которые превратились в поиски святого Грааля, а потом в исследования неизвестно чего. Джейн единственная знала о моем местонахождении. Я жил в маленькой деревушке возле Тепехуано, которая была настолько мала, что даже не имела собственного названия. Я жил у беременной женщины по имени Мария, хозяйки трех кошек. Я проводил небольшие раскопки в нехоженых горах. Ничего не нашел, но признался в этом одной Джейн.
Мама, разумеется, первой позвонила Джейн. Я думаю, она бы и мне позвонила, только адреса не знала и не умела звонить по международной линии. Она сообщила, что папа просто упал и умер. В больнице ее постоянно спрашивали, не жаловался ли он на газы в кишечнике, не издавал ли звуков по ночам, но мама не знала. Она уже давно привыкла спать с берушами в ушах, чтобы не слышать отцовского храпа. И ложилась всегда раньше его.
- Как думаешь, - начиная издалека, спросила Джейн, когда мы летели в Бостон, - у них за эти десять лет была близость?
- Не знаю, - ответил я. - Не знаю, чем они занимались.
Я уже говорил, что все произошло перед пасхальным воскресеньем?
Когда мы приехали, мама сидела на лужайке перед домом. На ней был знакомый нам пурпурный домашний халат и мягкие домашние тапочки, хотя время было уже послеобеденное.
- Мама! - воскликнула Джейн, бросаясь к ней.
Мама обняла Джейн, как всегда обнимала: глядя на меня через ее плечо. Мне и тогда, и сейчас интересно, смотрела ли она на Джейн, когда обнимала меня. Ради Джейн я всегда надеялся, что смотрела.
- Все кончено, - произнесла Джейн.
Мама посмотрела на нее как на сумасшедшую.
- Что "кончено"?
Джейн взглянула на меня.
- Ничего, мама. - Она легонько толкнула меня, когда мы поднимались на крыльцо в дом. - Что это с ней? - удивилась Джейн. - Или все дело во мне?
Я не знал. Я единственный член семьи, кто не испытал на себе отцовского гнева, и в основном благодаря вмешательству моей сестры. У меня не было сомнения в том, что она отказалась от своего детства ради меня, но что я мог ей сейчас сказать?
- Ты тут ни при чем, - успокоил я сестру.
Нас с Джейн послали за провизией для поминок. Тело отца уже три дня лежало в морозильной камере - ни одна церковь не согласилась отпевать его во время Пасхи. Похороны назначены на понедельник, и нужно было все приготовить. Мы с Джейн пошли в гастрономический отдел "Стар-маркет" - ближайший магазин, и, если честно, ни одного из нас не заботило количество еды.
- Эй, дорогуша, - окликнул из-за прилавка дородный мужчина, - ждешь родственников на Пасху?
Пока, неукоснительно следуя ритуалу, мама оплакивала отца, рвала на себе волосы и с умилением рассматривала старые фотографии, мы с Джейн сидели наверху в своих старых комнатах. Мы поговорили обо всем, что вспомнили и что могло помочь нам оставить все в прошлом. Я прикоснулся к тем местам на теле Джейн, где когда-то были синяки. Я дал ей выговориться о худших временах, но она только намекнула на то, что произошло той ночью, когда она вынуждена была уехать.
В ночь перед похоронами мы спали в наших старых кроватях при открытых дверях, потому что могли понадобиться маме. Где-то в начале четвертого Джейн вошла ко мне в комнату. Закрыла дверь, присела на край кровати и протянула мне снимок, где мы вдвоем, - снимок, который она обнаружила между изголовьем кровати и стеной.
- Я думала, что со мной что-то не так, - прошептала она. - Я ничего не чувствую. Пытаюсь, но мне совершенно наплевать на его смерть.
Я стиснул ее руку. На ней была мамина старая ночная сорочка. Я поймал себя на мысли, что думаю о том, что она надевает на ночь, когда лежит рядом с Оливером, в своем собственном доме. Она никогда не спала обнаженной, как любил я. Ей не нравилось чувствовать наготу.
- С тобой все в порядке. Учитывая обстоятельства.
- Но она же плачет. Она расстроена. К ней он относился намного хуже, чем ко мне.
Произнеся эти последние слова, она забралась ко мне в постель. У нее были очень холодные ноги. И что удивительно, они оставались такими всю ночь.
На похоронах священник говорил о том, что отец был одним из столпов здешнего общества. Упомянул о том, каким любящим отцом и мужем был покойный. Я держал Джейн за руку. Никто из нас не плакал и даже из приличия не стал притворяться.
Гроб был открыт. Мама настояла. Джейн принимала соболезнования, я продолжал обнимать маму за плечи, поддерживая, чтобы она не упала. Я принес ей сок с печеньем и делал все, что советовали мои незамужние тетки, чтобы помочь ей пережить утрату.
К тому времени, когда все наши родственники и те, кто называл себя друзьями, поехали на кладбище, было уже часа четыре. Распорядитель протянул Джейн счет, а потом она исчезла. Когда я спросил, куда она пошла, он указал на переднюю - помещение, где был выставлен для прощания гроб с телом покойного. Я увидел, как она стоит над его телом, - восковая маска не выражала ни злости, ни силы, которую я знал. Джейн провела пальцем по шелковой обивке гроба. Коснулась знаменитого синего галстука. Потом подняла руку. Ее рука дрожала, когда она замахнулась. Рука, которую я успел перехватить до того, как она ударила мертвеца.
24
Сэм
Если присмотреться внимательнее, можно заметить шрамы на моих глазах. Я родился косоглазым, и первую операцию мне сделали, когда я был еще слишком мал, чтобы это отложилось у меня в памяти. Если использовать медицинскую терминологию, процедура заключалась в том, чтобы подтянуть ослабленные мышцы, из-за которых у меня разбегаются глаза. Невидимые стежки. Сейчас, по прошествии двадцати четырех лет, едва ли остались какие-либо следы - возможно, только тонюсенькая ниточка в каждом глазу, похожая на желтую ресничку. Ее можно заметить, если я скашиваю глаза.
До второй операции я носил толстые круглые коричневые очки, в которых походил на лягушку-быка или на адвоката. У меня почти не было друзей, а на переменах я сидел один за качелями и ел сандвичи, которые мама давала мне с собой в пакете для завтраков. Бывало, ребята подходили ко мне, обзывали четырехглазым и скашивали глаза, чтобы посмеяться надо мной. Если я приходил домой в слезах, мама прятала мое лицо в своем фартуке - он весь пропах свежей мукой - и говорила, какой я красивый. Хотелось ей верить, но я не мог. Я не отрывал глаз от своих туфель.
Учителя стали говорить, что я слишком застенчивый; и, забив тревогу, вызвали маму. Однажды родители сказали, что мне предстоит операция. Мне придется полежать в больнице, и на глазах у меня какое-то время будут повязки. А когда все закончится, я буду выглядеть, как все остальные ребята. Как я уже говорил, первой операции я не помню, но вторую - очень отчетливо. Я боялся, что после операции буду видеть все по-другому. Интересно, а когда снимут повязки, буду ли я выглядеть так, как мечтал? Не изменятся ли знакомые цвета?
На следующий день после операции я услышал мамин голос в ногах кровати.
- Сэм, дорогой, как ты себя чувствуешь?
Отец тронул меня за плечо и вложил в руку какой-то сверток.
- Посмотрим, сможешь ли ты угадать, что это.
Я сорвал бумагу и пробежал пальцами по мягким кожаным складкам футбольного мяча. Самый лучший - я точно знал, как он должен выглядеть!