- Дамы, - говорит он, - рад был познакомиться!
Он протягивает мне свою визитную карточку, на которой нет адреса, только номер телефона в машине.
Мы с Ребеккой стоим перед закусочной, наблюдая, как фальшивый хот-дог исчезает за горизонтом. Мы стоим довольно далеко друг от друга - не дотянуться.
- Она была слишком красная для натуральной, - поворачивается ко мне Ребекка. - Заметила?
21
Джейн
Ребекка смотрит в окно на ровное белое поле. Невозможно глаз оторвать.
- Думаешь, так выглядят небеса? - спрашивает Ребекка.
- Надеюсь, что нет, - отвечаю я. - Мне нравится, чтобы было побольше разноцветного.
Легко было бы обмануться и решить, что Великие соляные равнины засыпаны снегом, если бы на улице не стояла тридцатипятиградусная жара, а пыль от горячего ветра не обжигала мне лицо, как чье-то дыхание. Солт-Лейк-Сити - карлик в сравнении с величественной церковью мормонов, не то место, где я чувствую себя в своей тарелке.
На самом деле мне кажется, что я все глубже и глубже погружаюсь в эту чужую религию, в этот чужой климат, в эту чужую архитектуру. Одежда липнет к телу. Мне хочется получить письмо от Джоли и уйти.
Но почтальон - худой мужчина средних лет с обвисшими усами - настаивает на том, что никакого письма для Джейн Джонс у него нет. И для Ребекки Джонс тоже. Вообще для Джонсов писем нет.
- Пожалуйста, взгляните еще раз.
Когда я выхожу из здания, Ребекка сидит на ступеньках перед почтамтом. Я могу поклясться, что вижу, как парит асфальт.
- У нас неприятности, - сообщаю я, садясь рядом с дочерью. Рубашка Ребекки прилипла к спине, под мышками круги от пота. - От Джоли письма нет.
- Тогда давай ему позвоним.
Ей не понять, что означают для меня слова Джоли. Это не просто указания, я должна слышать его голос. И неважно, что он говорит, лишь бы говорил.
- Здесь два почтовых отделения. Попробуем спросить во втором.
Но и во втором отделении письма для нас нет. Мне хочется устроить скандал, однако этим делу не поможешь. Какое-то время я расхаживаю по вестибюлю почты, а потом выхожу на опаленный солнцем тротуар, где стоит и требовательно смотрит на меня Ребекка.
- Ну? - спрашивает она.
- Оно должно было прийти. - Я смотрю на солнце, которое, казалось, взорвалось за прошедшую минуту. - Джоли никогда бы со мной так не поступил.
Я едва не плачу, взвешивая последствия, а когда опять поднимаю взгляд на солнце, оно несется на меня - и мой мир становится черным.
- Она приходит в себя, - произносит кто-то.
Чьи-то руки прижимают к моей шее, лбу, запястьям что-то с холодной водой. Передо мной маячит это лицо - слишком большое.
Оливер? Я пытаюсь что-то сказать, но не могу справиться с голосом.
- Мама, мама!
Это Ребекка. Я чувствую ее запах. Открываю глаза и вижу лицо склонившейся надо мной дочери, кончиками волос она, как шелком, щекочет мне подбородок.
- Ты упала в обморок.
- Вы ударились головой, миссис Джонс, - произносит неизвестный голос, который я уже раньше слышала. - Всего лишь царапина. Зашивать не нужно.
- Где я?
- На почте, - отвечает другой голос, и передо мной опускается на корточки мужчина. Он улыбается. Он красив. - Как вы себя чувствуете?
- Нормально.
Я поворачиваю голову. Справа стоят три женщины с мокрыми тряпками. Одна из них говорит:
- Нельзя слишком резко садиться.
Ребекка сжимает мою руку.
- Эрик оказался рядом, когда ты упала. Он занес тебя сюда, а его жены помогли привести тебя в чувство.
Она выглядит испуганной. Я ее не виню.
- Жены, значит.
Одна из женщин протягивает Ребекке небольшой флакон и велит поднести его к моему носу, если подобное случится еще раз.
- Жара здесь удушающая, - говорит Эрик. - С посетителями часто такое происходит.
- Мы не посетители, просто проезжали мимо, - возражаю я, как будто это что-то меняет. - Что у меня с головой?
- Ты ударилась, - буднично сообщает Ребекка.
- Наверное, стоит обратиться в больницу.
- Думаю, с вами все будет в порядке, - говорит средняя жена. У нее длинные черные волосы, собранные в тугую косу. - Я медсестра, а Эрик - врач. Он педиатр, но в обмороках разбирается.
- Вы удачно выбрали куст, чтобы упасть, - шутит Эрик, и женщины смеются.
Я пытаюсь встать, но ноги меня не слушаются. Эрик тут же подхватывает меня и забрасывает мою руку себе на плечо. Перед глазами все плывет.
- Усадите ее, - командует Эрик, потом поворачивается к Ребекке. - Послушай, поедем на озеро. Вы все равно здесь проездом, а твоей маме нужна прохлада.
- Мама, ты как? - спрашивает Ребекка. - Ты слышала? - Она почти кричит.
- Я не глухая. Отлично. Великолепно.
Ребекка, Эрик и две его жены поднимают меня. Третья несет мою сумочку.
Сзади в мини-вэне отодвигаются резиновые круги, лодки и полотенца, чтобы уместились мы с Ребеккой. Эрик укладывает меня, приподнимая ноги на запасное колесо. Время от времени я делаю несколько глотков холодной воды из термоса. Понятия не имею, о каком озере идет речь, и я слишком слаба, чтобы об этом спрашивать.
Но когда мы останавливаемся на берегу Большого Соленого озера, я изумлена. Оно тянется на многие километры - огромное, как океан. Эрик несет меня к озеру по крутой насыпи - удивительно для такого относительно худощавого человека. Здесь много купающихся. Я сижу на мелководье, в воде мои шорты и футболка по грудь. Я прошу, чтобы глубже меня не сажали. Я не люблю плавать, не люблю, когда под ногами не чувствуется дно.
Я размышляю над тем, как высушить одежду, когда вдруг понимаю, что покачиваюсь на воде. Мне приходится погрузить руки в песок, чтобы оставаться на одном месте. На это уходят последние силы. Мимо меня на плоту проплывают, гребя веслами, Эрик и две его жены.
- Как вы себя чувствуете? - интересуется он.
- Уже лучше, - обманываю я, но потихоньку начинаю остывать. Мне уже не кажется, что кожа саднит и трескается. Я опускаю голову в воду, чтобы намочить волосы.
Мимо пробегает Ребекка, брызги летят во все стороны.
- Разве не чудесно!
Она ныряет и всплывает, как выдра. Я уже и забыла, как она любит плавать, - я так редко водила ее купаться.
Ребекка заходит поглубже и говорит:
- Смотри, мама, без рук. - Она лежит в воде на спине.
- Все дело в соли, - говорит Эрик, осторожно помогая мне подняться. - Здесь плавать легче, чем в океане. Неплохо для штата в глубине материка.
Ребекка просит, чтобы я легла на спину.
- Я поплыву с тобой. Я же спасатель, забыла?
Она обхватывает меня и энергично работает ногами. В объятиях дочери, под ее защитой, я и не пытаюсь сопротивляться. К тому же я до сих пор чувствую себя не совсем окрепшей.
Через секунду я собираюсь с духом, открываю глаза и вижу проплывающие по небу облака - ленивые и прозрачные. Прислушиваюсь к дыханию дочери. Сосредоточиваюсь на собственной невесомости.
- Мама! - зовет Ребекка, выскакивая из воды передо мной. - Ты сама плывешь. Сама!
Она больше меня не поддерживает. Посреди этого великого озера силы, которых я даже не вижу, продолжают держать меня на поверхности.
22
Ребекка
21 июля 1990 года
- Да что с тобой?! - кричу я на Хадли. Он спускается по холму и исчезает из поля моего зрения. Хоть убей, не понимаю, что я такого сделала.
И так целый день. Когда я проснулась - Хадли уже ушел. Кормил овец. По его рассказам, овцы едят овес, патоку, кукурузу и ячмень. Он сказал: "Загляни в закрома, понюхай, как пахнет". И я просунула голову в прохладный железный амбар и вдохнула этот медовый запах. Когда я подняла голову, Хадли уже ушел, даже не попрощавшись.
Я подошла к нему на холме, когда он пил у походной кухни. Все, что я сделала, - это деликатно прикоснулась к его руке, я не могла его напугать. Но Хадли отпрыгнул на метр и пролил воду на рубашку.
- Господи! - воскликнул он, стряхивая мою руку. - Неужели нельзя оставить меня в покое?
Я не понимаю. Все три дня, что мы гостим здесь, он был мил со мной. Именно он предложил мне устроить экскурсию по саду. Он показал мне различные сорта яблонь. Позволил обмотать обвязочной лентой свою руку, чтобы попрактиковаться в прививании. Показал, как давить сидр. Я его даже не просила - он делал все это по собственной инициативе.
Вчера, когда он катал меня на тракторе, я рассказала ему об отце. Рассказала, чем именно он занимается. Рассказала, каким бывает мой отец, когда говорит о своей работе: у него дрожат губы и горят щеки. Когда он говорит обо мне - говорит как о пустяках.
После моих откровенных признаний Хадли сказал:
- Уверен, ты можешь вспомнить то время, когда была с ним счастлива.
И я задумалась. На ум пришел только один случай: когда он купил мне велосипед. Отец вышел со мной на улицу, чтобы научить меня кататься. Проинструктировал, как жать на педали, с научной точки зрения объяснил, что такое равновесие. Пару раз с криком "У тебя получается! У тебя получается!" пробежался рядом со мной по улице. Потом он отстал, а я продолжала крутить педали и наконец доехала до холма, на который не смогла взобраться. В голове билась одна мысль: "Хочу, чтобы папа меня заметил! Чтобы он увидел, как здорово у меня выходит!" Я свалилась на землю и, не обращая внимания на кровь, смотрела, как велосипед, сломанный и перекрученный, летит с холма. Рождество мне пришлось встречать со швами на запястье и на лбу. Оказалось, что папа ушел в дом поговорить по телефону о работе…
Когда я рассказала об этом Хадли, он промолчал. Сменил тему. Рассказал мне, что, если брать яблоки аккуратно, как яйца, и правильно их упаковать, они не испортятся.
Я попыталась вернуться к разговору об отце. Если уж начала, меня не остановить. Я рассказала ему о том, что папа ударил маму, об авиакатастрофе. Он остановил трактор посреди поля, чтобы выслушать меня. Я призналась ему, что не люблю отца.
- Все любят своих родителей.
- Почему? - спросила я. - Кто сказал, что они это заслужили?
Хадли вновь завел трактор и оставшийся вечер больше молчал. Не стал с нами ужинать. А теперь вот это.
Он считает меня избалованным ребенком. Считает, что со мной что-то не так. Может быть, он и прав. Может быть, нужно любить родителей, несмотря ни на что.
С мамой проще - мы мыслим одинаково. Мне кажется, что я иду за ней по пятам: каждый раз, когда мама поворачивается, она точно знает, где я. Она не судит меня, как матери моих подруг; она просто принимает меня такой, какая я есть. Иногда кажется, что ей тоже это нравится. Я считаю нас скорее сестрами. Она прислушивается ко мне не только потому, что она моя мама. Она прислушивается ко мне, потому что ожидает, что в ответ я буду прислушиваться к ней.
В детстве я притворялась, что у отца есть для меня ласковое прозвище. Он называл меня сдобной булочкой и поправлял одеяло по ночам, каждую ночь, по очереди с мамой. Я настолько сильно в это верила, что крепко-крепко закрывала глаза, забиралась под одеяло и лежала так, пока не слышала шаги, пока не чувствовала, что кто-то поправляет мои простыни. Когда я выглядывала, этим человеком всегда была мама.
Когда я повзрослела, то попыталась понять, что же интересно отцу. Я рылась в ящиках его стола в кабинете, где лежали таблицы, чертежи и тому подобное. Я украла у него кассету с песнями китов и слушала ее на своем плеере. Однажды я целую неделю потратила на то, чтобы найти в словаре все слова, которые не поняла в написанной им статье. Когда он вернулся из командировки, то заметил, что я лазила в его ящиках, и позвал меня в кабинет. Он положил меня к себе на колено и отшлепал. Мне было двенадцать.
Я вспомнила тот период, когда пыталась найти, что еще могло бы привлечь его внимание. Я наблюдала, как он общается с мамой. Надеялась увидеть ее - любовь! - но выглядела она как-то странно. Они жили под одной крышей и могли за целый день не сказать друг другу ни слова. Я пыталась придумать, что же сделать, чтобы он меня заметил. Носила слишком узкие юбки. Настояла на том, чтобы ходить в школу накрашенной. Попросила старшую сестру подруги купить мне сигареты и оставила пачку прямо на стопке с учебниками, так, чтобы отец обязательно увидел, но он так ничего и не сказал. Закончилось все тем, что мама целый месяц не выпускала меня из дома.
Лишь однажды, насколько я могу вспомнить, отец при мне выглядел командиром. Когда мне было пять лет, мы всей семьей отправились на Бермуды - отец по работе, мы с мамой отдохнуть. Мы посетили много достопримечательностей, жарили на пляже хот-доги… Однажды мы все вместе на арендованном судне выплыли в море записать песни китов. Мама держалась за поручни, а я держалась за маму. Папа бегал по судну, отдавая распоряжения людям, которые у него работали, сменить курс и увеличить скорость на сколько-то узлов. На мгновение он замер на носу корабля с биноклем, а когда увидел то, что искал, - широко улыбнулся. Раньше я никогда не видела, чтобы он так улыбался. Я испугалась и уткнулась маме в бок…
Без Хадли мне в саду делать нечего. Дядя Джоли уехал с Сэмом в город, а как зовут остальных работников, я не знаю. Они вежливы со мной, но у них нет времени на разговоры.
Я бесцельно брожу по саду и, к своему изумлению, в промышленной части, где яблоки выращивались на продажу, натыкаюсь на маму. На маму, которая ничего не знает о сельском хозяйстве и никогда им не интересовалась. В такой день не до работы.
- Чувствуется, что жара прямо окутывает тебя, верно? - произносит она, завидев меня. - Одной только жары достаточно, чтобы испытать желание вернуться в Калифорнию.
Она сидит, прислонившись спиной к дереву, - я точно знаю, что его недавно опрыскали, поэтому ее красивая хлопчатобумажная юбка будет пахнуть цитронеллой. Однако я об этом умалчиваю. Поздно уже.
- И где ты пряталась в этом удивительном филиале "Клаб Меда"?
- А чем здесь заняться, а? Раньше я работала с Хадли, но сегодня он меня игнорирует. - Я стараюсь, чтобы мой голос звучал беспечно. - Сэма нет, и он возомнил себя большой шишкой.
- Прошу тебя, - просит мама. Она откидывает голову назад, подставляя лицо легкому ветерку. - Не упоминай его имени.
- Сэма?
- Мужчины - дураки. Сплошная бестактность. К тому же они грубы… - Она потирает шею правой рукой. - Настолько грубы, что не передать. Сегодня утром я была в ванной, а ты ведь знаешь, что там нет запоров. Догадайся с трех раз, кто вошел туда, когда я мылась в душе. И у него хватило наглости встать перед зеркалом и намыливать лицо пеной для бритья, пока я не сказала: "Прошу прощения…" Когда я это говорю, он поворачивается - поворачивается! - и смотрит на меня. И еще начинает злиться и кричать, что он не привык к обществу женщин, которые полжизни проводят в ванной.
Мне кажется это смешным.
- Он тебя видел?
- Разумеется, видел.
- Нет, - настаиваю я, - он тебя действительно видел?
- Откуда мне знать? Да и какая разница?
- Дядя Джоли говорит, что на самом деле Сэм отличный предприниматель. Он в три раза увеличил доход с сада, когда его отец перестал вмешиваться в дело.
- Возможно, он и отличный предприниматель, мне все равно, только хозяин из него ни к черту!
- Откровенно говоря, нас сюда никто не приглашал.
- Не в этом дело.
Мне хочется спросить, в чем же тогда дело, но я решаю промолчать.
Мама встает и начинает поправлять юбку. Цитронелла. Похоже, она ничего не чувствует.
- Что скажешь?
Как я понимаю, она порылась в шкафу, который стоит в комнате, где она спит, в комнате матери Сэма, поскольку вещей она с собой во Флориду не брала. У женщин оказались разные размеры; и большинство вещей мама носила, подпоясавшись ремнем Сэма, в котором проделала еще одну дырочку.
- Мама, - спрашиваю я, - почему вы с Сэмом недолюбливаете друг друга? Ты же его слишком мало знаешь.
- Достаточно. Мы с Сэмом выросли с этими стереотипами, понимаешь? В Ньютоне мы смеялись над ребятами из технических училищ, которые не смогли поступить в колледж, даже в государственный. Мы не могли понять, как можно выйти из училища обычным механиком или плотником и гордиться этим. Ты же понимаешь, как важно получить хорошее образование! Никто не отрицает, что Сэм Хансен смышленый малый. Но похоже, что выше головы он не прыгнет… - Мама обводит рукой раскинувшиеся перед ней гектары - зеленые, бескрайние, усеянные плодиками ранних яблок. - Если он так умен, то почему довольствуется тем, что целый день водит трактор?
- Он не целый день на тракторе, - возражаю я. - Ты даже не ходила по саду. У них тяжелая работа! В едином ритме, понимаешь? Сезон за сезоном. Ты бы так не смогла.
- Конечно, смогла бы. Просто не хочу.
- Ты все время лезешь в бутылку. Хочешь честно? - Я переворачиваюсь на живот и вдыхаю запах клевера. - Я думаю, ты не поэтому не любишь Сэма. Моя теория заключается в том, что ты недолюбливаешь его потому, что он невероятно счастлив.
- Это просто смешно!
- Он точно знает, чего хочет, идет к своей цели и добивается ее. Возможно, ты не к этому стремишься, но он все равно на шаг впереди тебя. - Я пристально смотрю на маму. - И это сводит тебя с ума.
- Благодарю вас, доктор Фрейд. - Мама садится на траву и подтягивает колени к груди. - Я приехала сюда не к Сэму. Я приехала сюда к Джоли. Нам здорово вместе.
- И что теперь?
В ответ она начинает запинаться:
- Побудем здесь немного. Побудем и кое-что осмыслим, а потом примем решение.
- Другими словами, - подытоживаю я, - ты понятия не имеешь, когда мы уезжаем.
Мама бросает на меня предостерегающий взгляд, говорящий о том, что она еще в силах наказать меня.
- К чему этот разговор, Ребекка? Ты скучаешь по отцу?
- С чего ты взяла?
- Не знаю. Скажи мне, когда соскучишься. Я имею в виду, он все-таки твой отец. Это естественно.
- Я не скучаю по папе. - Мой голос становится безжизненным. - Не скучаю.
Влажность выплывает из-за холмов и повисает на ветвях деревьев. От этого сжимается горло, я начинаю задыхаться. Я не скучаю по отцу, даже когда пытаюсь по нему соскучиться.
- Тс-с, - успокаивает мама, теснее прижимаясь ко мне.
Мы сидим под тяжелыми ветвями старого "макинтоша", который после прививки плодоносит "спартанами". Она не знает причины, по которой я расстроилась, но мне все равно приятно. Вдалеке я вижу, как подъезжает джип с Сэмом и дядей Джоли. Они выбираются из машины и направляются в ту сторону, где сидим мы. В какой-то момент дядя Джоли замечает нас с мамой. Он что-то говорит Сэму, кивая на нас, и они останавливаются. На секунду взгляды мамы и Сэма встречаются. Дядя Джоли продолжает идти к нам, а Сэм резко поворачивает налево. Он идет в другую сторону.