2
Оливер
Горбатые киты, обитающие у побережья Гавайев и Восточной Индии, кажутся мне менее грустными, чем киты у побережья Новой Англии. Их песни веселые, отрывистые, энергичные. Больше похожие на звучание не гобоя, а скрипки. Когда наблюдаешь, как животные погружаются в воду и всплывают на поверхность, отмечаешь особую грацию, чувство некого триумфа. Их скользкие тела изгибаются в морской воронке, достигают неба; распластав в стороны плавники, они поднимаются из глубин океана подобно Второму пришествию Христа. Но песни горбачей заповедника Стеллваген Бэнк проникают в самое сердце, берут за душу. Именно в этих китов я влюбился, как только впервые услышал их крики - зловещие протяжные звуки, сродни тем, которые издает наше бешено колотящееся сердце, когда мы боимся оставаться одни. Иногда, когда я слушаю песни североатлантических особей, я ловлю себя на том, что не могу сдержать слез.
В 1969 году я стал работать на Бермудах с Роджером Пейном, когда он со своим коллегой Скоттом Маквейном пришел к выводу, что звуки, издаваемые горбатыми китами, Megaptera novaeangliae, на самом деле являются песнями. Разумеется, это несколько вольное толкование слова "песня", но все единодушны в одном: "песня - это последовательность звуков, которые исполнитель соединяет вместе определенным образом". Песни китов имеют следующую структуру: один или несколько звуков составляют фразу, фраза повторяется и становится темой, несколько тем составляют песню. В среднем песня длится от семи до тридцати минут, исполнитель повторяет свою песню в том же самом порядке. Существует семь основных типов звуков, у каждого из которых есть свои вариации: стоны, крики, щебетание, да-да, у-у, трещотка и храпение. Киты из различных семейств поют разные песни. Песни постепенно изменяются с годами согласно общему закону перемен: все киты разучивают эти изменения. Киты поют не механически, а сочиняют мелодии, привнося что-то новое в старые песни, - данная способность, как считалось ранее, присуща только человеку.
Конечно, это всего лишь теории.
Я не всегда занимался китами. Свою карьеру в зоологии я начал с наблюдения за насекомыми, потом дорос до летающих мышей, затем до сов и наконец - до китов. Впервые я услышал кита много лет назад, когда в шлюпке с большого корабля оказался в море прямо над горбатым китом и ощутил, как от его песен вибрирует дно моей лодки.
Я внес свой весомый вклад в эту область зоологии, когда обнаружил, что поют только мужские особи. Сперва была выдвинута гипотеза, но, чтобы получить конкретные результаты, требовалось определить пол кита, плавающего в море. Заглядывать киту под хвост было опасно. Призвав на помощь генетику, я начал рассматривать возможность использования образцов клеток. В итоге я создал дротик, который выпускался из модифицированного гарпуна и извлекал материал для биопсии. Когда дротик вонзался в кита, отрывался кусок кожи толщиной чуть больше пяти миллиметров и с помощью лески доставлялся для исследования. Дротик был обработан антибиотиком, чтобы предотвратить заражение кита. После череды безуспешных попыток я наконец-то собрал внушительное количество доказательств. На сегодняшний день единственными зафиксированными "певцами" в китовом сообществе являются самцы: ни одной самки замечено за пением пока не было.
Спустя двадцать лет нам многое известно о различных песнях горбачей, но мало что - о целях этих песен. Поскольку песни передаются самцами из поколения в поколение и исполняются исключительно во время брачного периода, они рассматриваются как возможный метод привлечения самок. Знание определенной песни стаи, возможно, является необходимым требованием для спаривания, а вариации и искусство исполнения могут служить дополнительным стимулом. Это могло бы объяснить сложную мелодику китовых песен, необходимость знать, какая мелодия сейчас в моде, - самки выбирают себе пару в зависимости от исполняемых песен. Еще одна теория о цели этих песен - привлечь внимание не самок, а других самцов, нечто вроде звукового меча, если хотите, которые позволяют самцам сражаться за самок. Что там говорить, у многих самцов после спаривания остаются боевые шрамы.
Что бы ни стояло за этими прекрасными звуками, они ведут к размышлениям и желанию получить больше информации о поведении горбатых китов. Если кит является членом конкретной стаи, он будет петь принятые в ней песни. Следовательно, если известны песни каждой стаи, можно определить происхождение любого поющего кита, вне зависимости от места, где эта песня была записана. Песни китов дают новый инструмент слежения за ними - альтернативу маркировке или самому современному методу фотографирования хвостового плавника. Можно объединять самцов китов в группы по их песням; можно привязывать к этим группам самок, обращая внимание на песни, которые они слушают.
Это моя самая насущная профессиональная дилемма: стоит ли уделять больше внимания единичным особям? Помогут ли частные подробности - кто этот кит, где его видели, с кем - разгадать нам загадку, почему он поет именно эти песни?
Я провел исчерпывающее исследование. Написал развернутые статьи в издания "Ньюсвик", "Кристиан Сайенс Монитор" и "Нью-Йорк таймс". Успел жениться и обзавестись ребенком. После этого я больше никогда не чувствовал, что уделяю достаточно времени своей семье и своей работе. В подвешенном состоянии - так я это называю. В подвешенном состоянии. Знаете, киты никогда не спят. Они произвольно дышащие млекопитающие, им приходится постоянно всплывать на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Они без сна дрейфуют в глубинах океана.
Раньше я пытался совмещать одно и другое. Брал Ребекку и Джейн в плавание-слежение за китами, ставил дома записи с песнями новоанглийских горбачей, насвистывал мелодии на кухне и в ванной. Но однажды я обнаружил, что Джейн кромсает на кухне колонку ножом. Она заявила, что больше не может этого слышать.
Однажды, когда Ребекке было пять лет, мы все трое поплыли на Бермуды, чтобы наблюдать за спариванием горбатых китов Восточного побережья. Погода стояла теплая, и Ребекка показывала пальцем на дельфинов, мимо которых мы проплывали, направляясь к рифам. Джейн надела дождевик - я запомнил эту деталь потому, что на небе не было ни облачка, но она предпочитала сидеть в плаще, чем покрываться гусиной кожей от ветра и брызг. Она стояла у перил нанятой мною лодки, "Войажера", солнце играло в ее волосах, окрашивая голову в оттенки розового. Она крепко ухватилась за поручень, ей всегда было не по себе на море. Когда мы причалили, она осторожно сделала несколько шагов, чтобы убедиться, что под ногами у нее твердая почва.
Киты поют. Когда мы прибыли в нужное место и опустили гидрофон в океан, в нескольких сотнях метрах от нас находилась группа горбачей. Несмотря на то что мы записывали поющего кита, находящегося глубоко в океане, мы не могли оторвать глаз от остальных. Они били хвостовыми плавниками по воде; они вяло перекатывались, касаясь друг друга спинными плавниками. Они подобно ракетам выпрыгивали из воды. Скользили по волнам - черно-белые мраморные глыбы.
Когда меланхоличные ноты китовой песни наполнили лодку, стало очевидно, что мы являемся зрителями искусно поставленного балета с единственной оговоркой: мы не понимали сути сюжета. Лодка качнулась из стороны в сторону, и я увидел, как Ребекка схватила Джейн за ногу, чтобы не упасть. Я тогда подумал: "Мои девочки. Они всегда были такими красавицами?"
Несмотря на то что Ребекке было всего пять, она многое помнит из нашей поездки на Бермуды. Только не китов. Она может рассказать, каков на ощупь розовый песок; рассказать о Впадине Дьявола, где прямо у тебя под ногами плавают акулы; об искусственном пруде с островком, который по форме в точности воспроизводит Бермудские острова. Она не помнит свою маму в желтом плаще, медленно движущихся, резвящихся китов, даже повторяющихся криков плавающего в глубинах кита, при которых она спрашивала: "Папочка, а почему мы не можем ему помочь?" Не помню, чтобы Джейн делилась своими впечатлениями. Когда дело касается китов, она чаще всего хранит молчание.
3
Джейн
В нашей семье дочь - настоящий стоик. Этим я хочу сказать, что, когда я в определенных ситуациях срываюсь, Ребекка обычно все держит в себе. Наглядный пример - первый раз, когда она столкнулась со смертью (умерла ее любимая морская свинка Баттерскотч). Именно она вычистила клетку, похоронила крошечное окоченевшее тельце на заднем дворе, пока я рядом лила слезы. Она не плакала целых восемь с половиной дней, а потом я застала ее горько рыдающую в кухне, когда она мыла посуду. Казалось, что наступил конец света. Ребекка уронила блюдо на пол, и осколки керамики брызнули у ее ног подобно солнечным лучам.
- Разве ты не понимаешь, - сказала она, - каким оно было красивым?
Когда я возвращаюсь с работы домой, Ребекка сидит в гостиной. Этим летом она работает спасателем, и смена у нее заканчивается в два часа дня, поэтому ко времени моего прихода она уже дома. Она жует морковные палочки и смотрит викторину "Колесо судьбы". Дочка дает ответы раньше участников викторины. Она машет мне рукой.
- Сказка о двух городах, - произносит она, и в телевизоре раздается сигнал.
Ребекка босиком шлепает на кухню. На ней красный купальник с надписью "Спасатель" на груди и старая бейсбольная кепка. Она выглядит значительно старше своих четырнадцати с половиной лет. Откровенно говоря, некоторые считают нас сестрами. В конечном счете разве мало тридцатипятилетних женщин, которые только недавно впервые стали матерями?
- Папа дома, - предупреждает Ребекка.
- Знаю. Он сегодня с утра пытался мне дозвониться.
Мы обмениваемся взглядами.
Ребекка пожимает плечами. Она бросает взгляд поверх моего плеча - у нее такие же глаза, как у Оливера, - но не находит, на чем остановиться.
- Что ж, поступим так, как делали всегда. Пойдем в кино - он ведь все равно не любит кино, - а потом съедим по мороженому. - Она лениво открывает дверцу холодильника. - У нас и поесть нечего.
Истинная правда. У нас даже молоко закончилось.
- А может, ты хочешь как-то по-другому его отметить? Ведь это твой день рождения.
- Подумаешь, день рождения.
Неожиданно она разворачивается к двери, в проеме которой стоит Оливер.
Он переминается с ноги на ногу - чужой в собственном доме. После некоторого раздумья он тянется ко мне и целует в щеку.
- У меня неприятные новости, - улыбается он.
Каждый раз, когда я смотрю на мужа, он действует на меня одинаково: успокаивающе. Он очень красив для человека, много времени проводящего на свежем воздухе, - у него загорелая (цвета кофе с молоком) кожа, гладкая, как бархат, а не сухая и огрубевшая. У него сияющие глаза (как будто краска еще не высохла) и большие сильные руки. Когда я вижу его в дверях, то не чувствую ни страсти, ни возбуждения. Не помню, чтобы когда-нибудь испытывала эти чувства. В его присутствии мне становится уютно, как в любимых туфлях.
Я улыбаюсь ему в благодарность за это затишье перед бурей.
- Папа, не нужно ничего объяснять. Я так и знала, что ты не останешься на мой день рождения.
Оливер с улыбкой смотрит на меня, словно говоря: "Видишь? И нечего делать из мухи слона". Потом поворачивается к Ребекке и произносит:
- Прости, малышка. Но ты же понимаешь: всем будет лучше, если я уеду.
- Кому это "всем"? - Я удивляюсь, что произношу это вслух.
Оливер поворачивается ко мне. Его взгляд становится бесстрастным и невозмутимым, как будто он смотрит на незнакомого человека в метро.
Я снимаю туфли на каблуках и беру их в правую руку.
- Забудь. Ерунда.
Ребекка, возвращаясь в гостиную, касается моей руки.
- Да, все нормально, - многозначительно шепчет она.
- Я искуплю свою вину, - обещает Оливер. - Вот увидишь, какой ты получишь подарок на день рождения!
Кажется, Ребекка его не слышит. Она включает телевизор погромче и оставляет меня с мужем наедине.
- Что ты ей собрался подарить? - спрашиваю я.
- Не знаю. Что-нибудь придумаю.
Я по привычке - как всегда, когда разговариваю с Оливером, - сжимаю кулаки и поднимаюсь наверх. На первом же пролете я оборачиваюсь и вижу, что муж идет за мной. Я хочу поинтересоваться, когда он уезжает, но с губ срывается неожиданное проклятие.
- Будь ты проклят! - произношу я и совершенно при этом не шучу.
От прежнего Оливера мало что осталось. Впервые я увидела его на Кейп-Коде, когда мы с родителями ожидали паром через пролив Виньярд. Ему было двадцать лет, он работал в океанографическом институте Вудс-Хоул. У него были прямые белокурые волосы, челка падала на левый глаз. От него пахло рыбой. Как и любая нормальная пятнадцатилетняя девчонка, я увидела его и стала ждать, когда запорхают бабочки, но этого не произошло. Я стояла столбом у причала, где он работал, в надежде, что он меня заметит. Я не знала, что как-то должна обратить на себя его внимание.
Так все могло бы и закончиться, но только когда через два дня мы вернулись на пароме, он опять сидел на пристани. На сей раз я была поумнее. Бросила за борт свою сумочку, рассчитывая, что ее отнесет течением в его сторону. Еще через два дня он позвонил мне домой, сказал, что нашел мою сумочку и хотел бы вернуть ее владелице. Когда мы начали встречаться, я сказала маме с папой, что нас свела судьба.
Тогда он изучал фауну водоемов, которые затапливались во время приливов, и я слушала его рассказы о моллюсках и морских ежах и о целых экосистемах, которые разрушаются по прихоти одной океанской волны. Тогда Оливер так и сиял, когда делился своими морскими открытиями. Теперь же он радуется только тогда, когда запирается в своем маленьком кабинете и в одиночку изучает собранный материал. К тому времени, как он поделится своими открытиями с остальным миром, он превращается из Оливера в доктора Джонса. А раньше я была первой. Сегодня же я даже не пятая в списке.
На втором лестничном пролете я поворачиваюсь к Оливеру.
- И что ты будешь искать?
- Где?
- В Южной Америке.
У меня чешется спина, но я не могу туда дотянуться, Оливер чешет мне спину.
- Место, где спариваются в зимний период. Киты, - отвечает он. - Горбачи.
Как будто я тупая! Я бросаю на него укоризненный взгляд.
- Я бы рассказал тебе, Джейн, но это слишком сложно.
Педантичный засранец!
- Хочу тебе напомнить, что я тоже закончила университет, и я усвоила одну вещь - любой человек способен понять что угодно. Нужно только знать, как правильно преподнести информацию.
Я замечаю, что прислушиваюсь к собственным словам так, как учу это делать своих учеников: пытаясь уловить, где происходит модуляция. Такое впечатление, что я со стороны наблюдаю за этим странным одноактным представлением между эгоцентричным профессором и его полоумной женой. И меня в некотором роде удивляет поведение Джейн, той Джейн, которая должна была бы уступить. Джейн слушает Оливера. У меня такое ощущение, что это не мой голос. Это не я.
Я знаю этот дом как свои пять пальцев. Знаю, сколько нужно преодолеть ступенек, чтобы подняться наверх, знаю, где потерся ковер, знаю, где искать на перилах вырезанные Ребеккой все наши инициалы. Ей было десять, когда она поковыряла ножом перила, - наша семья навсегда оставила о себе след.
Шаги Оливера затихают в кабинете. Я иду дальше по коридору в нашу спальню и бросаюсь на кровать. Пытаюсь придумать, как же отпраздновать день рождения Ребекки. Может быть, пойти в цирк? Но это слишком по-детски. Ужин в "Цирке", поход по универмагу "Сакс" - все это уже было раньше. Поехать в Сан-Франциско, или в Портленд, штат Орегон, или в Портленд, штат Мэн, - не знаю, что выбрать. Честно признаться, я не знаю, что хочет моя собственная дочь. В конце концов, что я сама хотела в пятнадцать лет? Оливера.
Я раздеваюсь, вешаю костюм на плечики. Когда открываю платяной шкаф, обнаруживаю, что нет коробок с моей обувью. Вместо них стоят коробки с надписанными датами: материалы исследования Оливера. Он уже заполонил такими коробками свой шкаф - свою одежду он складывает в бельевой шкаф в ванной. Мне плевать, где сейчас мои туфли. По-настоящему бесит то, что Оливер посягнул на мою территорию.
Я поднимаю тяжелые коробки - даже не думала, что обладаю такой силой, - и швыряю их на пол спальни. Их больше двадцати. В них карты, диаграммы, в некоторых - расшифровка записей. Когда я поднимаю очередную коробку, она рвется снизу и содержимое, словно гуси, летит к моим ногам.
Оливер слышит грохот. Он входит в спальню как раз в тот момент, когда я выстраиваю стену из этих коробок за дверью нашей комнаты. Стена из коробок выше его колен, но ему удается через них переступить.
- Извини, - говорю я, - но этого здесь не будет.
- В чем проблема? Твои туфли в ванной под раковиной.
- Послушай, дело не в туфлях. Это моя территория. Я не хочу, чтобы ты занимал мой шкаф. Мне не нужны твои кассеты с песнями китов, - я ударяю по ближайшей коробке, - твои записи о китах. Не нужны твои киты. И точка. В моем шкафу.
- Не понимаю, - негромко бормочет Оливер, и я знаю, что обидела его.
Он прикасается к ближайшей от моей правой ноги коробке, молча осматривает ее содержимое, эти торчащие из нее бумаги, проверяет их сохранность с той неприкрытой нежностью, которую я не привыкла видеть по отношению к себе.
Несколько минут каждый тянет одеяло на себя: я беру коробку и выставляю ее в коридор, а Оливер поднимает ее и заносит назад в спальню. Краем глаза я замечаю Ребекку - тень за стеной из картонных коробок в коридоре.
- Джейн, - говорит Оливер, откашлявшись, - хватит уже!
Я завожусь с полоборота. Хватаю бумаги из разорванной коробки и бросаю их в Оливера. Он уклоняется, как будто в него летит нечто весомое.
- Убери это, чтобы я их не видела. Я устала от этого, Оливер. Я устала от тебя, неужели ты этого не понимаешь?
- Сядь, - просит Оливер.
Я продолжаю стоять. Он пытается усадить меня насильно, я изворачиваюсь и ногами выталкиваю три или четыре коробки в коридор. И снова мне кажется, что я наблюдаю за происходящим со стороны, с балкона. Поскольку я вижу ссору с этой точки зрения, а не с точки зрения одной из сторон конфликта, я избавлена от ответственности; мне нет нужды задумываться над тем, откуда у моего тела и мыслей взялась такая агрессивность, почему я, когда закрываю глаза, не могу сдержать рыданий. Я вижу, как вырываюсь из рук Оливера, что по-настоящему удивительно, потому что он навалился на меня всем телом. Хватаю коробку и изо всех сил швыряю ее через перила. В коробке, согласно надписи, содержатся образцы китового уса. Я поступаю так, потому что знаю: Оливер рассердится не на шутку.
- Не смей! - кричит он, пробираясь через коробки в коридор. - Я не шучу.
Я трясу коробку, кажется, она становится тяжелее. В этот момент я уже не помню, из-за чего возникла ссора. Дно коробки рвется - и ее содержимое падает с третьего этажа.
Мы с Оливером хватаемся за перила, наблюдая, как все летит вниз: бумаги приземляются, словно перышки, а более тяжелые предметы в герметично закрытых пластиковых пакетах отскакивают, ударяясь о кафель. Сверху нам не видно, сколько всего разбилось.
- Прости, - шепчу я, боясь даже взглянуть на Оливера. - Я не ожидала, что так получится.
Оливер молчит.