Потом наступил антракт - так они называют это вцирке? - икакой-то мужчина взеленом пиджаке стал бродить между нашими рядами, вглядываясь вдетские лица. Неожиданно передо мной появилась женщина, которая кричала "Том! Том!" ипоказывала на меня пальцем. Она наклонилась исказала маме, что еще никогда не видела такого очаровательного малыша. Амама ответила, что поэтому иназвала меня Джоли, от французского "жоли" - "красивый", как будто мама вообразила себя француженкой. Апотом подошел тот мужчина взеленом пиджаке иприсел на корточки. Он спросил: "Парень, хочешь покататься на слоне?" Мама ответила, что ты моя сестра имы друг без друга никуда. Циркачи бросили на нас быстрый оценивающий взгляд исогласились: "Хорошо, но мальчик будет сидеть впереди". Нас отвели за кулисы (в цирке это как-то по-другому называется?), имы стали схрустом давить ногами арахисовую скорлупу, пока какая-то вся вблестках женщина не подняла нас друг за другом ине велела садиться на слона.
Шеба (так звали слона) двигался по частям, по четвертинам. Правая передняя нога, правая задняя, левая передняя, левая задняя. Шкура на ощупь напоминала гладкий картон, аволоски, торчащие из-под седла, щекотали мне ноги. Когда мы вышли на арену, ясидел перед тобой. Вспыхнули софиты игромкий голос - яподумал, что этот человек иесть Бог, - объявил наши имена исказал, сколько нам лет. Перед глазами рябила публика. Япытался найти среди нее маму ипапу. Ты крепко обхватила меня руками исказала, что не хочешь, чтобы яупал.
Если ты читаешь это письмо, значит, уже добралась до Гила Бенд, ияуверен, что нашла там вкусную еду ипристойное место для ночлега. Когда выйдешь из здания почты, справа увидишь аптеку. Хозяина зовут Джо. Узнай унего, как добраться до шоссе 17. Поедешь кБольшому каньону. Ты обязательно должна там побывать. Скажи Джо, что ты от меня, ион укажет тебе дорогу.
Ехать туда восемь часов. То же самое: найдешь ночлег, аутром отправляйся на почту - ближайшую ксеверной части каньона. Там тебя будет ждать письмо суказаниями, куда ехать дальше.
О цирке: нас фотографировали верхом на слоне, но ты об этом не знала. Снимок, где моя голова скрывает бóльшую часть твоего лица, стал вследующем году афишей для братьев Ринглинг. Афиша пришла по почте, когда ты была вшколе, меня забрали из садика пораньше. Мама показала мне ее ихотела повесить вмоей спальне на стену. "Мой красавчик", - повторяла она. Яне разрешил ей. Яне хотел видеть твои руки, обхватившие меня за талию, но скрытое втени лицо. Витоге мама выбросила афишу. Или сказала, что выбросила. Усадила меня исказала, что моя красота дарована свыше имне следует кэтому привыкнуть. Яоткровенно ответил, что не понимаю ее. Меня посадили впереди из-за моей внешности? Разве они не видят, что настоящая красавица - это Джейн?
Люблю тебя иРебекку,
Джоли.
11
Ребекка
29 июля 1990 года
Раковина света открылась и захлопнулась в нескольких сантиметрах от моего лица, взорвавшись сиянием и звуками умирающих животных. "Что случилось, - спрашиваю я, - что случилось?" Иногда мне кажется, что мир стал черно-белым, а временами на меня находит и не отпускает, и не хочет отпускать, как бы я ни кричала и ни молила.
Я видела, как перерезает пополам людей - плоть отделяется от плоти, как у сломанных кукол, и то, что было раньше горизонтом, рушится, и мир, который я считала мягким и ярко-голубым, оказывается жестоким и пронизанным болью.
Неужели вы не понимаете, что я видела конец света, видела, как земля с небом поменялись местами? Я узнала, откуда берутся демоны, уже в три с половиной года. И этот груз был настолько велик, что я верила, что у меня разорвется голова.
В довершение ко всему девятый ряд пролетел, словно планер в ночи, в нескольких сантиметрах, и поверх его покореженного края я смотрела, как взрываются бриллиантовыми фейерверками иллюминаторы, и помимо воли расплакалась.
Доносится звук, который издают безмолвные погибшие, - я узнала его много лет спустя в вечерних новостях. Их голосовые связки уже не работают, поэтому вместо голосов слышно дрожание воздуха, которое наскакивает и отражается от стены молчания, - это голос ужаса в вакууме.
Несколько дней я чувствовала, что у меня на груди лежит леопард. Я вдыхала спертый воздух, который он выдыхал. Он царапал мне подбородок и целовал в шею. Когда он переваливался, мои ребра тоже двигались.
- Она приходит в себя, - первое, что я слышу за долгое время.
Я открываю глаза и вижу все в следующем порядке: маму, папу, крошечную комнату в мансарде в Большом доме. Я крепко зажмуриваюсь. Что-то не так: я ожидала, что очнусь в доме в Сан-Диего. Я совершенно забыла о Массачусетсе.
Я пытаюсь сесть, но леопард рычит и вонзает в меня когти.
- Что с ней? - спрашивает папа. - Джейн, помоги ей. Что с ней?
Мама кладет мне на лоб холодные полотенца, но совершенно не замечает этого чудовища.
- Неужели ты его не видишь? - спрашиваю я, но из горла вырывается только шепот.
Я захлебываюсь. Начинаю кашлять и отхаркиваю мокроту, еще и еще. Папа вкладывает мне в ладонь салфетку. Мама плачет. Никто из них не понимает, что, как только леопард спрыгнет, со мной все будет в порядке.
- Мы поедем домой, - говорит отец. - Мы скоро уедем отсюда.
Одежда отца совсем не подходит для этой фермы - его вообще тут быть не должно. Я ищу мамино лицо, чтобы получить ответ.
- Оливер, оставь нас на минутку.
- Мы должны пережить это вместе, - настаивает отец.
Мама кладет руку ему на плечо - круто смотрится, как орхидея на сеновале.
- Пожалуйста.
Сеновал.
- Признайтесь… - Я пытаюсь сесть. - Хадли умер?
Мама с папой переглядываются, и отец молча выходит из комнаты.
- Да, - отвечает мама. Ее глаза наполняются слезами. - Ребекка, мне очень жаль. - Она ложится на стеганное сердечками одеяло. Прячет лицо у меня на животе, на груди у этого леопарда. - Мне очень жаль. - Животное встает, потягивается и исчезает.
Удивительно, что я не плачу.
- Расскажи мне все, что знаешь.
Мама поднимает лицо, пораженная моей храбростью. Она говорит, что Хадли упал и сломал шею. Врачи сказали, что он умер мгновенно. Это произошло три дня назад - слишком долго тело не могли извлечь из узкого ущелья.
- И что я делала эти три дня? - шепчу я. Ответа я не нахожу, поэтому смущаюсь.
- У тебя воспаление легких, ты почти все время спала… Ты сбежала, помчалась за Хадли, и тут приехал твой отец. Он настоял на том, чтобы поехать с Сэмом тебя искать… - Она отводит глаза. - Он не хотел, чтобы Сэм оставался здесь, со мной.
"Значит, он знает", - думаю я. Интересно!
- А что он имел в виду, когда говорил: "Мы поедем домой"?
Мама кладет мне руку на голову.
- Назад в Калифорнию. А ты что подумала?
Я что-то упускаю.
- А здесь мы что делаем?
- Не стоит сейчас об этом. Тебе нужно отдохнуть.
Я поднимаю одеяло, и меня тошнит. Все ноги у меня в синяках и ссадинах. И обмотаны пожелтевшими бинтами. На груди - засохшая кровь на глубоких царапинах.
- Когда Хадли упал, ты попыталась спуститься за ним, - объясняет мама. - Сэм оттащил тебя от края, и ты принялась царапать себя. Ты не прекращала раздирать себя, сколько бы успокоительных тебе ни кололи. Тебя было не остановить. - Она снова начинает плакать. - Ты твердила, что хочешь вырвать свое сердце.
- Не понимаю зачем, - шепчу я. - Вы и так его у меня вырвали.
Она уходит в противоположный конец комнаты, как можно дальше от меня.
- Что ты хочешь, чтобы я сказала, Ребекка? Что ты хочешь от меня услышать?
Не знаю. Сделанного не воротишь. Я начинаю понимать, насколько по-другому все воспринимаешь, когда взрослеешь. В детстве, когда я болела, мама пела мне песенку. Приносила мне красное желе и спала, свернувшись клубочком рядом со мной, чтобы прислушиваться к моему дыханию. Она воображала, что я принцесса, которую заточила в башне злая волшебница, и играла роль моей фрейлины. Мы вместе ждали моего прекрасного рыцаря в сверкающих доспехах.
- Зачем тебе мое прощение? - спрашиваю я. - Зачем тебе оно?
Я отворачиваюсь, и овцы Сэма, все семь, стремглав несутся по тропинке, которую они проложили на среднем поле.
- Зачем мне твое прощение? Потому что я так и не простила своего отца и знаю, каково будет тебе. В детстве отец избивал меня. Он бил меня, бил маму, а я пыталась оградить от этого ужаса Джоли. Он разбил мне сердце и в конечном счете сломал меня. Я так и не поверила в себя. Если бы я собой что-то представляла, разве папа стал бы меня обижать? Потом я забыла об этом. Вышла замуж за Оливера, а через три года он ударил меня. Тогда я и сбежала в первый раз.
- Авиакатастрофа, - говорю я, и мама кивает.
- Я вернулась к нему из-за тебя. Я понимала: важнее всего, чтобы ты росла, чувствуя себя защищенной. А потом я ударила твоего отца. И воспоминания нахлынули вновь. - Она закрывает лицо руками. - Все вернулось, но на этот раз стало частью меня. Куда бы я ни бежала, сколько бы штатов и стран ни проехала - от себя не убежишь. Я так его и не простила - мне казалось, что в таком случае последнее слово остается за мной. Но он выиграл. Он во мне, Ребекка.
Она берет старинный мраморный кувшин, который хранится в семье Сэма много лет. Не отдавая отчета в своих действиях, она роняет его, и осколки разлетаются по полу.
- Я приехала сюда и была так счастлива, совсем недолго, что опять обо всем забыла. Забыла о твоем отце, забыла о тебе. Я настолько потеряла голову от любви… - она улыбается каким-то своим мыслям, - что не могла поверить, что кто-то, кроме меня, может испытывать подобные чувства. И уж конечно, не ожидала этого от собственной дочери. Если ты влюбилась в двадцатипятилетнего и это нормально, то почему я не могу влюбиться в мужчину, которому двадцать пять? Понимаешь?
Я видела маму с Сэмом в тени сада, между ними чувствовалась духовная связь. Вот что было не так в последние недели: я никогда еще не видела свою маму такой. Мне еще никогда не было так хорошо рядом с ней. Я не понимаю, что здесь делает мой отец, почему он хочет заставить ее вернуться. Женщины, которая ему нужна, здесь нет. Той женщины больше не существует.
- Я видела вас вместе, - признаюсь я.
- Если бы это было правильно, Ребекка, - говорит мама, - это бы случилось много лет назад.
Больше нет нужды спрашивать, зачем она возвращается домой. Ответ я уже знаю. Мама считает, что она подвела не только моего отца, но и меня. Она недостойна быть с Сэмом - это ее наказание. В реальном мире обстоятельства не всегда складываются самым благоприятным образом. В реальном мире "навсегда" может длиться всего два дня.
Мама смотрит на меня. Наши взгляды встречаются и говорят больше слов. Если у тебя этого нет - и у меня не будет. Моя жизнь породила твою, и поэтому моя жизнь неразрывно связана с твоей. "Как странно!" Я узнала, что такое заколдованный любовный круг, раньше собственной мамы. Еще и ей преподала урок.
Мама улыбается и убирает марлевую повязку с моей груди.
- Мне не верится, что тебе всего пятнадцать, - бормочет она.
Она касается пальцами моей груди. От маминых прикосновений раны начинают затягиваться. Мы молча наблюдаем, как кожа срастается и синяки исчезают. Но шрамы все равно останутся.
Когда он среди ночи входит в комнату, я его жду. Он единственный, кто не навещал меня с тех пор, как я пришла в сознание. Сначала дверь едва заметно приоткрывается, потом я вижу свет фонарика; когда дядя Джоли подходит к моей кровати, я уже знаю, куда мы держим курс.
- Если выедем сейчас, у нас будет уйма времени, - говорит он, - и никто не узнает, куда мы ездили.
Он на руках относит меня к старому голубому грузовичку, который уже несколько недель не заводили. Поставив рычаг передач в нейтральное положение, он толкает автомобиль от дома, вниз по пригорку. На меня он набросил накидку - оранжевую с розовыми помпонами, привет из семидесятых. Между нами на потрескавшемся кожаном сиденье расположился термос с черным кофе и овсяными кексами с изюмом.
- Мне кажется, ты еще не пришла в себя.
Когда я качаю головой, он включает "дворники". Нажимает на кнопку, чтобы взбрызнуть стекла водой из стеклоочистителя. Струя летит через крышу на багажник. Бьет, как водяной пистолет.
- Хватит, - говорит Джоли.
Он красив, но какой-то поблекшей красотой. У него на висках вьются волосы, даже если он только что подстригся. Первое, что замечаешь на его лице, - расстояние между глазами. Оно настолько узкое, что он похож либо на представителя монголоидной расы, либо на очень умного человека - все зависит от того, под каким углом смотреть. А потом обращаешь внимание на его губы - пухлые, как у девушки, и розовые, как циннии. Если взять мой любимый снимок Мэла Гибсона, сложить его и спрятать в карман джинсов, а потом прокрутить в машинке и высушить - снимок, который в результате окажется у вас в руках, будет мягче, потертым по краям и не таким впечатляющим. Дядя Джоли.
Светает, когда мы пересекаем границу Нью-Гэмпшира.
- Я мало что помню, - признаюсь я. - Бóльшую часть пути я просидела в кузове грузовика.
- Дай угадаю, - говорит дядя Джоли. - В рефрижераторе?
Он вызывает у меня улыбку. Когда отец с Сэмом нашли нас, температура у меня была сорок.
Дядя Джоли немногословен. Он понимает - мне сейчас не до разговоров. Время от времени он просит налить ему чашечку кофе. Я наливаю и пою его, как будто это он болен.
Мы минуем коричневый дорожный знак, на котором схематически изображена территория Уайт-Маунтин.
- Красиво здесь, - говорю я. - Как считаешь?
- Тебе кажется, что это красиво? - спрашивает дядя.
Вопрос застает меня врасплох.
Я окидываю взглядом вершины и водостоки. В Южной Калифорнии ландшафт равнинный и не таит в себе никаких сюрпризов.
- Да.
- В таком случае так и есть.
Мы едем по дорогам, которые я никогда не видела. Сомневаюсь, что это вообще можно назвать дорогами. Они змеятся через лес и больше напоминают колеи, которые оставили лыжники, а не автомобильный путь, но так мы можем сократить дорогу. Грузовичок скачет по колдобинам, расплескивая кофе и катая по сиденью нетронутые кексы. Мы оказываемся на заднем дворе дома, где живет мать Хадли, - его я не узнать не могу. Мы оставляем машину как искупительную жертву на крошечном пятачке между домом и горой Обмана.
- Я рада, что ты смогла приехать, - говорит миссис Слегг, открывая дверь. - Слышала, ты заболела.
Она обнимает меня и провожает в свою уютную, вкусно пахнущую кухню. Я сгораю от стыда. У нее сын погиб, а она беспокоится о моих царапинах.
- Примите мои соболезнования. - Я запинаюсь на словах, которые мне велел сказать Джоли. - Соболезную вашей потере.
У матери Хадли удивленно распахиваются глаза, как будто она меньше всего ожидала услышать что-либо подобное.
- Милая, но ведь это и твоя потеря. - Она опускается на стул со спинкой, который стоит около меня. Накрывает своими пухлыми пальцами мою ладонь. На ней синий халат и яркий фартук с аппликацией с изображением малины. - Я знаю, что вам двоим нужно. И о чем это, интересно, я думаю? Вы приехали из самого Массачусетса, а я сижу как квашня.
Она открывает хлебницу и достает свежие рулеты, жареные пирожки и пирожные с кунжутом.
- Спасибо, миссис Слегг, но я не хочу есть.
- Можешь называть меня мама Слегг, - перебивает она. - И неудивительно. Взгляни на себя! Ты совсем крошка. Тебя, наверное, даже ветром сносит, где уж выдержать такую боль.
Дядя Джоли подходит к окну. Вглядывается в горы.
- Где будут похороны?
- Отсюда недалеко. На кладбище, где похоронен мой муж, Господь упокой его душу. У нашей семьи есть свое место.
Она произносит это таким будничным тоном, что я начинаю всматриваться в ее лицо: а любила ли она вообще своего сына? А может, она будет скорбеть украдкой и рвать на себе волосы, когда все уйдут?
В кухню заходит мальчик. Достает из холодильника молоко и только сейчас замечает наше присутствие. Когда он оборачивается, меня словно током ударяет - так он похож на Хадли.
- Ты Ребекка?
Я молча киваю.
- А ты…
- Кэл, - представляется он. - Младший брат. Был. - Он поворачивается к маме. - Нам пора? - На нем фланелевая рубашка и джинсы.
Кэла, двух школьных друзей Хадли и дядю Джоли просят отнести гроб на кладбище. Там стоит священник, который проводит теплую, уважительную панихиду. В середине службы на гроб опускается дятел. И начинает клевать венок из цветов. Десять секунд миссис Слегг спокойно наблюдает за происходящим, потом кричит, чтобы священник прервал панихиду. Она падает на землю, ползет к гробу и хватается за венок. Неожиданная суета вспугнула птицу. Кто-то уводит мать Хадли.
На кладбище я не роняю ни слезинки. Куда бы я ни повернулась, отовсюду вижу эту гору, которая ждет, чтобы опять забрать Хадли, когда его опустят в землю. А я останусь с червями, с твоими слугами, гора. Я ловлю себя на мысли, что, как бы ни старалась, не могу вспомнить, откуда это выражение. Наверное, учили в школе, но верится с трудом. Кажется, это было уже так давно - теперь я совершенно другой человек.
Четверо мужчин выступают вперед и медленно на кожаных ремнях опускают гроб в землю. Я отворачиваюсь. До этого момента я делала вид, что Хадли вообще здесь нет, что это всего лишь видимость и он ждет меня в Большом доме. Но я вижу, как напрягаются мышцы на спине у дяди Джоли, как белеют костяшки пальцев Кэла, - это убеждает меня в том, что в этом нетесаном горчичного цвета ящике на самом деле что-то лежит.
Я закрываю уши руками, чтобы не слышать, как гроб с глухим стуком ударяется о землю. Накидка распахивается у меня на груди, открывая шрамы. Никто ничего не замечает - кроме миссис Слегг. Она стоит чуть поодаль и еще сильнее заливается слезами.
Перед тем как покинуть кладбище, Кэл дарит мне рубашку, которая была на Хадли в ночь перед гибелью. Ту, в которую я завернулась, когда пришли отец с Сэмом. Синяя фланелевая рубашка в черную клетку. Он складывает ее треугольником, как флаг. Потом вправляет углы внутрь и протягивает мне. Я не говорю "спасибо". Не прощаюсь с безутешной матерью Хадли. Вместо этого я позволяю дяде увести меня к машине. Практически в молчании он отвозит меня назад, где все ожидают крушения своих надежд.