– Нет, нет, я не пойду.- Она остановилась, опустив голову и носком туфли выдалбливая ямочку в песке рядом с асфальтом.
Молодые мужики около полуразобранных "Жигулей", живо обсуждавшие свои автомобильные проблемы, замолчали и с тяжелым любопытством уставились на препиравшуюся парочку. Две старушки, сидевшие на скамейке с вязаньем, тоже смотрели с интересом. Даша обняла
Павла за талию и потянула прочь от Лёниного подъезда в сторону гармошки и разудалых простонародных вскриков и песенок. Павел послушно пошел следом за ней. Местные обитатели провожали их глазами, не двигаясь, однако, с места.
За следующим домом на вытоптанной лужайке собрался давно спаянный и спевшийся многочисленный круг пожилых мужчин и женщин
– жителей этого "жилого массива", соседей. В середине круга кто-то пел и плясал. Играла гармошка. На Дашу и Павла внимания не обращали и голов не поворачивали – были увлечены своим весельем. Зрелище напомнило Галахову воскресные гулянья из
"раньшего времени", из его детства, только что нет массовика-затейника, буфета, где крашеные бабы в белых халатах торговали жигулевским пивом и засохшими бутербродами с застарелой колбасойи сухим сыром, нет также и аттракционов и детского оживления и визга. Детям такие гулянья были в особенную радость, ибо, помимо интереса, казалось, что приобщаются к таинственной жизни взрослых. А бутерброды с сухим сыром и лимонад становились настоящим пиршеством. Но в этом круге пожилых, между пятьюдесятью и шестьюдесятью, хоть и пилось пиво и некоторые весьма даже раскраснелись, все же не было молодого разгула и детской радости, не походило это и на деловитую мужскую попойку, однако не было еще и старческого воспоминательного брюзжанья… Было то, что было: компания пожилых мужчин и женщин, которые разгоняют усталую кровь.
Даша протиснулась в первый ряд круга, Павел – за ней. На поставленном стоймя пластмассовом ящике сидел гармонист в меховой безрукавке, склонив правое ухо к инструменту. Вместо левого уха багровел огромный ужасающий шрам – казалось даже, что с этого бока в черепе есть какая-то выемка. Распаренная, уже мокрая от пота коренастенькая баба на коротких толстых ногах, притопывая и помахивая платочком, кружилась на одном месте, а невысокий рябой мужичонка в майке-сеточке ходил кругом нее, пронзительным и придурковатым голосом выкрикивая частушки.
Каждая частушка сопровождалась смехом толпы.
– Пойдем, уже время, пора, нас ждут,- каждые несколько минут шептал Павел, но Даша только передергивала плечами. И упрямо смотрела и слушала.
Мужичок перевел дух, женщина вытерла ему платком потный лоб, промокнула себе шею и ложбинку между грудями, а затем они встали друг против друга и принялись петь по очереди.
Женщина, обращаясь к рябому, пела игриво:
– Вспомни, милый, как дружили!
Поврозь спали – дети были!
Рябой пел не в лад партнерше, обращаясь не к ней, а к толпе:
– Меня девка заразила,
А ей всего семнадцать лет.
А жена моя сказала:
"У ей на это права нет!"
Все снова засмеялись. Даша вдруг покраснела и возмущенно фыркнула. А Галахов воспользовался случаем и потащил ее за руку из толпы. Она, не сопротивляясь, шла за ним. Опять они миновали все тех же обитателей Лёниного двора, нырнули в подъезд, вызвали лифт, и Павел нажал кнопку седьмого этажа. Их повлекло вверх, подальше от жизни городской окраины. Даша задумчиво смотрела на своего спутника. Она жила на Тверской, за магазином "Подарки".
Пару раз он был в ее громоздкой четырехкомнатной квартире, где она жила с мамой и бабушкой. Жилье получил еще ее отец, очень крупный врач, умерший пару лет назад. Павел погладил Дашу по плечу, успокаивая ее и себя:
– Занесло, однако, Лёню в райончик! Мои Медведки тоже, конечно, будь здоров! Я раньше думал, что принцип смешения интеллигенции с варварами и хулиганами – сталинское изобретение, что дворяне были все-таки отделены и защищены. Но нет. Они жили в своих поместьях посреди моря народного, и в любой момент им могли пустить красного петуха. А потом пришли большевики… Сдухом, духовностью они поначалу ничего не могли поделать, но тело оказалось как бы оголенным и беззащитным. И большевики подвергли унижению и мучениям человеческое тело, которое есть сосуд духа.
Мучением тела добивались от людей предательства духа. А стало быть, ввергли мир снова в варварское, доцивилизационное состояние. Ты знаешь, когда я вижу большинство наших людей, я понимаю, что для них тело не сосуд и хранилище духа, а вместилище пищи и дерьма. Ну, ты извини, я разболтался…
Даша взяла его ладонь, сжала ее, привстала на цыпочки, потерлась лбом о его висок и поцеловала в щеку.
– Ты ужасно умный,- шепнула она.
С того самого курса лекций, который он прочитал на втором курсе филфака, эта девочка так и прилипла к нему, сказав, что всю свою жизнь (а было ей девятнадцать) мечтала быть подругой умного и творческого человека. И вот она его нашла, ей повезло, и ничего другого она искать не собирается.
Двери лифта открылись, они вышли. И сразу же, повернув налево, уткнулись в дверь с непрозрачным стеклом, номерами квартир на металлических полосках и четырьмя звонками. Павел протянул руку к одному из них, собираясь надавить кнопку.
– Сюда,- сказал он.- У Лёни квартира своя, зато коридор общий.
– Обожди минутку.- Даша раскрыла сумочку, вытащила пудреницу, открыла ее, посмотрела в маленькое зеркальце на свои подсиненные глаза и накрашенные губы (она была еще так молода и хороша, что никакой макияж ее не портил), провела пуховкой по лицу, потерла пальцем губы, проверяя, как лежит помада, затем сложила и сунула пудреницу на прежнее место в сумочку, улыбнулась виновато: -
Теперь звони.
После глухо прозвучавшего звонка в глубине коммунального коридора послышались шум открываемой двери, возбужденные голоса, звуки музыки, щелкнул замок, и коммунальная дверь тоже отворилась. На пороге стоял хозяин, высокий (выше Павла), плечистый, смуглый, с кудрями до плеч, в ярко-оранжевой майке, облегавшей его крепкий торс. Увидев Дашу, он отступил, прижал руку к груди и закатил глаза:
– У-у, какая девушка! Извините за майку, но жара, и у нас по-домашнему. Наконец-то вы пришли. Мы уж заждались. Так что не обессудьте – без вас начали.
– Познакомься, старик, это Даша. Даша, это Лёня, мой старый друг, друг детства, рожденный в год Быка, живущий ныне, как и все мы, в год Быка, но в отличие от многих сам здоровый, как бык,- невольно заговорил Галахов привычным полуерническим тоном.- И вот тебе, друг мой, мой скромный подарок – серебряный бык на серебряной цепочке.- Он протянул Лёне заранее приготовленный маленький пакетик с подарком, перевязанный на европейский манер разноцветными вьющимися тесемочками.
– Зверобесием это называется,- густым басом сказал рослый, квадратный, с плоским, одутловатым лицом и узкими татарскими глазами, тяжелыми набрякшими мешками-подглазниками, пристально, но одновременно самоуглубленно смотревший на них из дверей
Лёниной квартиры.
– Это Игорь, исихаст и евразиец. Новый друг Татьяны Гродской, она его привела. Обожди, дружок,- отмахнулся от него Лёня.
Евразиец басисто откашлялся и нырнул назад, в глубь квартиры.
Лёня обнял Галахова, прижался щекой к щеке, после протянул руку
– ладонью кверху – его спутнице:
– Лёня.
– Даша.
– Ну ты, Павло, как дашь, так уж дашь! Привел к нам лучшую из
Даш. Сплошной восторг! – Он наклонился и поцеловал Дашу в кисть руки.- Проходите, выбирайте себе лучшее место. Дядя Лёня вас не обидит. Хотите – на тахту, хотите – на стул. Народу сегодня немного. Летом никого не дозовешься. Я сам через неделю на байдарках думаю. А ты, мой хорошенький, все же навестил старого дружка. Можешь меня побранить. Я был противной мордой, решил, что ты уж не придешь.- Вдруг Лёня поджал губы, почти скорбно.- А некоторых мы уже не увидим. Дожили мы до возраста, когда ушедших от нас стало много.
Но витальность, энергия слишком сильны были в нем. Долго скорбеть он не мог. Поэтому, хлопнув Галахова по плечу, повлек за собой, приговаривая:
– Зато мы еще живы и можем расслабиться. Да ты погляди, какой подарок я приготовил другу-филологу!
На стене рядом с входом в его квартиру была прилеплена вырезка из газеты:
"Велик и могуч русский язык.
А говорить некому".
– Доволен, старичок? То-то! Всегда рад старых друзей повеселить.
Даша послушно шла впереди них. Комната, в которой праздновался день рождения, была расположена прямо перед входной дверью в квартиру. На стенах висели Лёнины пейзажи, в углу стояли свернутые в трубку чертежи, у стены – кульман, на шкафу лежала разобранная байдарка в чехлах. А посередине комнаты большой стол, составленный из двух маленьких, покрытый скатертью и уставленный бутылками и закусками. Даша, войдя, немного робея, присела на уголок тахты, сложив руки на коленях.
Павел остановился на пороге, оглядывая собравшихся и себя являя обществу. Ему приветственно замахали руками. Но хорошо он знал только Володю Нарумова, тоже архитектора, как и Лёня, пьяницу, бабника, самодельного поэта, переполненного стихотворными цитатами из классики, утверждавшего, что он из дворян, из рода
"конногвардейца Нарумова", описанного в "Пиковой даме", а потому считавшего Галахова своим. Остальных он встречал на Лёниных днях рождения, апотом из раза в раз забывал их имена. За столом сидели Володя, евразиец Игорь, еще двое мужчин и три женщины.
Вынимая из сумки бутылки, Павел увидел, что, с трудом вылезши из-за стола, к нему направляется Володя Нарумов, судя по вдохновенному выражению лица, уже изрядно пьяный. Лёня добродушно похлопал в ладоши, крикнув:
– Не мешай ему, пусть сначала выпьет за мое здоровье!
– Это правильно,- согласился Нарумов.- Сначала выпей. И подруга твоя пусть выпьет. Может, тогда и мы не будем казаться этой юной женщине такими пьяными.
Быстро выпили и закусили. После чего Нарумов хлопнул своей ладонью по ладони Галахова и сказал:
– Шумим, братец, шумим. Не презирай. Выпить тоже можно. Я думаю, славянофилы никогда против выпивки не протестовали.
Включаясь в общий пьяноватый тон, Павел быстро ответил:
– Они не пили. И не курили. А Константин Аксаков всю жизнь девственником прожил и в невинности умер.
– Тебе лучше знать. Значит, ты не настоящий славянофил. Ха-ха! – рассмеялся Нарумов. Стройный, подтянутый, тонкой кости, с бледным лицом. Он почитал своим дворянским долгом надменно закидывать голову и говорить безэмоциональным голосом. Поэтому даже смех его звучал как-то отстраненно.
– Отчего же? – возразил Галахов.- Все меняется. Меняется время, меняются и люди. Хотя, может, ты и прав. Не очень настоящий.
– Но ты скажи: ваша верх берет или западническая? – не отставал Во лодя.- На поверхности-то западники, а по сути?
– Как всегда, возьмет верх народ,- произнес басисто евразиец
Игорь и, подняв голову от рюмки, добавил: – Только народ наш молчалив. Он распространился по великой евразийской равнине, освоил ее и молчит. Великим подвигом не пристало хвастаться. И нам надо угадывать его сокровенную суть. Как вы ее понимаете, господин Галахов? Вы, говорят, Париж недавно посетили и на наше празднество только что прибыли, вам слово. Говорите, а я теперь буду молчать, больше за весь вечер рта не раскрою.
– Да отстаньте вы от него! – воскликнул Лёня.
Окно было открыто, и с улицы непрестанно, фоном слышались все та же гармошка, взвизги и песенки народного гулянья.
– Кто бы знал, какова эта суть! – отнекивался Галахов, направляясь к тахте. Он хотел устроиться рядом с Дашей, но неугомонный Лёня выскочил из-за стола, отодвинул в сторону
Нарумова, снова обнял Павла за плечи и обвел рукой застолье:
– Старичок, как я рад тебя видеть! Месяца два уже не встречались. И все здесь тебе рады. И женщины на нас смотрят еще с удовольствием и интересом. Это же так важно, старичок.
Павел вопросительно глянул на него.
– Не понял? – удивился Лёня.- Чтобы женщины на тебя смотрели с интересом. Это необходимо для нашей жизни. Мы же не можем жить, как деревенские. А ведь деревенские-то еще живут. Я тебе потом покажу письмо. Покажу, покажу, без обмана. Это эпос. Родник. Мы к нему время от времени должны припадать. Как к женщине.
И, отведя в угол комнаты, зашептал тихо-тихо, возбужденно-радостно дыша в самое ухо:
– Ты на этой Даше жениться собрался? Молода очень. Па-анимаю.
Сил нет устоять. Во-от, видишь, что это такое!.. Насколько они сильнее нас. То-то и оно. Хочешь остановиться, но не можешь.
Экология, старичок! Природа так мужчину устроила, что ему все время новые бабы нужны. А природа мудра, ох, как мудра! Так что взвесь: нагулялся ли? Помни, старичок, третий брак – дело серьезное.
По комнате разнесся спокойный, отстраненный голос Нарумова:
– Как говорила моя бывшая жена, все это -
"русское-народное-блатное-хороводное". Все эти пляски, крики, визги, песни.
– Она же у тебя еврейкой была? – спросил лысоватый, маленький, с несмелыми глазами, по имени Марк, как вдруг вспомнил Галахов.
– Почему была? Она по-прежнему есть. Только уже не в качестве моей жены. Лучшее, что Россия родила,- это русское дворянство.
Поэтому еврейка и пошла за меня замуж. А я на ней женился, поскольку хотел отсюда свалить. "Где же Пушкин? Ан он в Париже, сукин сын. Ай да умница!" Но не получилось.
– А теперь что же ты? – удивилась женщина в лиловом платье и с черной бархоткой на шее. Это была Татьяна Гродская, разведенная жена какого-то поэта из постмодернистов, а ныне подруга евразийца Игоря.- Сейчас кто хочет, тот и едет.
– А это называется чужебесием,- сообщил квадратный Игорь.- Ах да, я молчу,- с пьяной мимикой спохватился он.
Нарумов, не обращая на него внимания, возразил его подруге тем же бесстрастным констатирующим тоном:
– Зато сейчас стало ясно, что мы на хрен там не нужны. Ха-ха! И стало понятно, что выхода из этого дерьма нет. Вы послушайте!..
– Действительно, Лёня, закрой окно, а то уж очень шумно, капризно попросила Татьяна, женщина с бархоткой.
В этот момент раздался звонок в дверь.
– Кто бы это? – удивился Лёня.- Никого больше не ждем.
– На картах, что ли, гадать? – возразил Нарумов.- Открой дверь, и узнаем. Но прежде предлагаю еще по рюмке.
Выпили. Звонок повторился. И тут Павел сообразил, что скорее всего это им приглашенный.
– Лёнечка, дорогой, извини,- сказал он.- Это, наверно, я виноват. Я случайно встретил в метро бывшего сокурсника. И к тебе пригласил. Ты у меня на днях рождения мог его видеть. Алик
Елинсон. Он забавный. Не отяготит.
Лёня пошел открывать. А подошедшая к Павлу Даша взяла его за руку, прижалась к плечу и так, держась за него, вышла с ним в общий коридор. Действительно, это явился Алик Елинсон, нервно примаргивающий, но старающийся держаться развязно.
– Здесь, кажется, проживает друг моего друга, некто господин
Леонид Гаврилов. Получив, так сказать, приглашение от моего друга Павла Галахова, я осмелился навестить вас. Но я не один.
Азохенвей! Разве я мог прийти один? Вон Павел подтвердит, что без хорошего человека я бы не пришел. В великой Америке, разумеется, я имею в виду Соединенные Штаты, люди в свое время делились на джазистов, поклонников джаза и друзей джазистов. Я, например, друг джазистов. А поперек рэпа возвращается мода на джаз. А вот сзади меня – Майкл. Он великий джазист.
Из-за спины Алика выступил узкоплечий молчаливый парень в черных джинсах, брючины которых налегали на тяжелые американские ботинки, из воротника белой рубахи высовывалось небольшое прыщавое лицо кретина. Волосы его были напомажены.
– Очень рад. Проходите,- растерянно прижал руку к груди Лёня.
– А вот и ты, старый разбойник! – увидев Павла, воскликнул
Алик.- Ну давай теперь почеломкаемся.
Он пригнул голову Павла к себе и чмокнул его в щеку.
Затем взгляд его остановился на Даше.
– А это что за нежный цветок рядом с тобой? Ты его вырастил или сорвал? Цветочек краснеет и к тебе жмется… Значит, уход хороший! Неужели ты стал садовником? Дайте я на вас погляжу, вы можете доверять опытному взгляду старого еврея. Вреда от меня уже никакого. Да, я могу только одобрить Павла. Вы им довольны?
Краснеете. Значит, довольны. Как ему это удается – не понимаю.
Но завидую,- молол языком Алик, ухватив Дашу за руку.
Даша улыбнулась ему, но тут же скосилась на Галахова: так ли она поступила? Правильно ли? Павел пожал плечами. Они снова вернулись за стол. Леня принялся хлопотать, устраивая два новых
"посадочных места", доставая тарелки, вилки, рюмки.
– Известно,- пьяно и громко произнес Нарумов своим холодным и бесстрастным голосом,- что русский приходит с бутылкой, а еврей с приятелем.
К моей жене вечно такие ходили.
– А разве не все евреи уехали? – удивился евразиец и исихаст, которому никак не удавалось соблюсти обет молчания.
– Банкиры остались,- ответил Нарумов.- И дураки.
И вдруг Галахов сообразил, что и впрямь среди студенческих лиц он давно не встречал этих черноглазых интеллектуальных мордашек, не звучали раздражавшие профессуру метафизические вопросы…
Действительно, уехали. Уж так наши патриоты не хотели, чтоб отравляли русский ум и русскую душу всякие там Пастернаки и
Мандельштамы, Гершензоны и Франки, Левитаны и Фальки! И на улицах теперь вместо занудливо-склочных еврейских старичков – напористые "лица кавказской национальности".
– Господа,- поднялся Алик,- я не хотел вас никак обидеть. Войдя, я сразу сказал себе: "Ба! Какие замечательные люди собрались у господина Гаврилова. Мой друг Майкл их порадует своим творчеством". Мы не с пустыми руками пришли. Мы принесли кассеты с музыкой, сочиненной и исполненной великим джазистом нашего времени. Вы, я думаю, поняли, о ком я говорю. Эти кассеты мы презентуем Леониду. Я много о нем слышал добрых слов от нашего общего друга Галахова.
Из маленькой сумочки, висевшей у него посередине живота, он достал пару кассет и протянул Лёне.
Нехотя тот взял их и положил на полку рядом с магнитофоном.
– Потом, старичок, потом,- поморщился он.- Давай сначала мы попьем в свое удовольствие, поболтаем.
– Да-да,- подхватил Нарумов,- пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик. Поднимем стаканы, содвинем их разом. Как пьяный скиф, хочу я пить, до гроба вы клялись любить поэта, мой голос прозвучит и скажет вам уныло: доколе будем мы пребывать в мерзостной трезвенности? Bibamus!
Он пьянел на глазах. Но держался прямо, только бледнел. Язык не заплетался, а глаза разгорались горячечным упрямством.
– Что значит – bibamus? – спросила немного жеманно полная шатенка, уставившись на Нарумова сквозь золотые очки.
– Это переводится словом выпьем,- сообщила нежным голоском юная филологиня Даша.
– О! – сказал, моргая, Алик.- Какая девушка! Такие кадры нам нужны. Я отменяю свой старинный тост "За красный флаг над тем и этим Белым домом" и предлагаю новый.- Он потянулся к Даше, чмокнул воздух, потом все же ухватил ее руку и поцеловал.
Маленький, тщедушный, жалкий, он казался себе, наверно, элегантным жуиром.- За женственность, которая пробуждает в нас мужчин!