– Старичок, я вижу, что шокирую тебя своим присутствием, ты даже глаза в сторону отводишь,- продолжал Алик, похлопывая Павла по плечу,- но ничего, сейчас я исчезну. Дай только поцелую тебя, как старого и, быть может, единственного друга. Знаешь, старичок, я в молодости тебе подражать хотел. Но силенок не хватило. Не всем, не всем карабкаться в гору, некоторые должны и у подножия посидеть. Но если б ты знал, Паша, как мне тошно от себя и одиноко! – вдруг с силой выговорил он и разморгался так, что, казалось, сейчас заплачет.
Галахов смутился, устыдился и, не очень задумываясь, а удобно ли это, пригласил Алика к Лене Гаврилову, сказав, что да, сейчас он спешит, да, к девушке, а у Лени они смогут спокойно побеседовать, потрепаться, люди там будут хорошие, ему все будут рады, там и письмо какое-то почвенническое почитаем, что-то вроде святого источника, тебе понравится ("ведь все же евреи на самом деле славянофилы, так что тебе будет интересно"), на листке из блокнота нацарапал адрес, добавив, что на выпивку можно не тратиться, там в этом недостатка не будет, а лишний хороший человек всегда лучше лишней бутылки, тем более, если не хватит, всегда можно в ларек выйти и купить, поэтому не стесняйся, а часам к семи подгребай, посидим уютно.
И Алик согласился.
– До свиданья, старичок, тогда до вечера, до через три часа, заодно и новую твою пассию погляжу,- старался Алик не потерять лица.- Посидим, может, и старых своих чувих повспоминаем. А я пока к лабуху одному заскочу, может, кассеты новые прихвачу, пытаясь сразу стать нужным, употребляя по-прежнему сленг начала семидесятых, моргая и глядя на Павла заслезившимися вдруг глазами, он отступил назад и растворился в толпе.
Галахов вошел в подошедший вагон, хлопнули сомкнувшиеся двери, и долгая темнота тоннеля словно сделала ярче свет салона, освещая таких разных и таких одиноких людей. Разве что хихикающие длинноволосые девицы с крашеными губами и плебейскими лицами казались стайкой. Но распадется через пару часов эта стайка – и снова каждая из них сама по себе. Напротив Павла сидела с прямыми светлыми волосами до плеч, большими глазами, неухоженной кожей, но с благородным открытым лбом и очень грустным, удлиненным и грубоватым лицом молодая женщина лет двадцати пяти.
Одета в коричневые потрепанные джинсы с зауженными брючинами, туфли на высоком каблуке и полинялую майку цвета желтого осеннего листа. Высокаягрудь… "Что за грудь, что за душа!" – невольно вспомнил он с усмешкой слова Ленского, заметив свой оценивающий взгляд и одергивая себя. И все-таки грустные лица кажутся полными тайны, оправдывался он. Но отвернулся в сторону.
Миновал глазами жену с мужем и их четыре огромных розово-полосатых сумки чемоданного типа – похоже, что приезжие, занимаются мелкой торговлишкой. С удивлением заметил стоящего неподалеку бомжа с длинными ресницами и красивыми глазами, которого недавно наблюдал у Раечкиного магазинчика. Рядом с ним длинного, очень худого мужика с глазами навыкате, впалыми щеками и глубоким шрамом через всю скулу; мужик смотрел мимо всех и производил впечатление маньяка. Глядеть на эту пару было неприятно и даже почему-то жутковато. Галахов повел глазами дальше. А дальше сидел стриженный наголо парень в джинсовой куртке с короткими рукавами, одетой прямо на голое тело. Мускулы на руках, на груди бугрились, как у Шварценеггера. Выражение физиономии у парня наглое и хамски-задиристое. И Павел вспомнил, как только позавчера по какой-то телепрограмме видел интервью со стаей таких вот стриженных наголо тинейджеров, которые называли себя, кажется, скинхедами, и главарь их твердил, что они все вроде как "белые", а потому против черных, кавказцев и жидов, то есть евреев, потому что жидов еще их родители учили ненавидеть, а негров и кавказцев они сами нагляделись; что нет, они не фашисты и не коммунисты, вообще против социализма и национал-социализма, а только считают, что в Москве должны жить одни белые.
"А ведь это как бы наше будущее,- с удивлением сказал себе
Павел.- Однако почему-то не хочется в такое верить, даже думать о таком не хочется. Но так же, наверное, не верили в возможность большевизма все эти дореволюционные приват-доценты и профессора, считая Ленина и его соратников дикарями, а ведь так удобно уже жить в цивилизации – в просторной квартире с теплым клозетом, читать толстые книги, думать и писать. Нет, конечно, цивилизация выше дикарства, а потому на этих дикарей и внимания обращать не стоит. Так они думали. И просчитались. А потом к ним вламывались и выгоняли их из обжитых квартир, лишая рукописей и библиотеки, пьяные братишечки, осуществлявшие на практике идеалы российского братства, которого-де не знает Запад".
– Станция "Пражская". Конечная. Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны. Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи.- Громкий женский голос из динамика встряхнул Павла. Он выскочил из уже почти пустого вагона, посмотрел на часы – без четверти шесть, на полчасараньше приехал. Если же учесть, что минут на пятнадцать Даша непременно опоздает, то ждать ему не менее сорока пяти минут, а то и часа.
Ну что ж! Мимо вагонов шли, заглядывая в каждый, молоденькие милиционеры в бронежилетах с автоматами через плечо. Картина теперь обычная. Ищут взрывчатку, боятся террористов, а завтра поддержат своим оружием какого-нибудь демагога!.. Павел поежился и пошел к выходу.
Пройдя мимо бесчисленных киосков, ныне возведенных у каждого метро, тем более окраинного, Павел двинулся к условленному месту, решив посидеть в тени на лавочке и спокойно почитать, раз уж раньше явился. Он уселся на край длинной скамейки, поставив рядом портфель и сумку с бутылками. Тень пропыленного американского клена хоть кое-как, но закрывала его от солнца. Он подвинулся в более затененный угол, раскрыл портфель и вытащил томик прозы Алексея Ремизова: там читаемая им повесть "Пятая язва".
Но прежде, чем открыть книгу, взглянул на часы. Еще минут двадцать ждать. Посмотрел по сторонам. У ближайшего киоска на солнцепеке стоял давешний, из метро, длинный малый с впалыми щеками, взглядом маньяка и глубоким шрамом на скуле, все так же уставившись в никуда. Рядом с ним прист роился подросток лет пятнадцати с шеей, перебинтованной грязно-белым бинтом. Они грызли семечки и перебрасывались короткими неслышными репликами. Глянув на них, Галахов почувствовал непонятно почему неприятный привкус металла во рту.
И подумал, что именно о таких писал Ремизов.
Он открыл книгу и начал читать, чувствуя, как ужас Ремизова входит в его душу: "Когда на аграрном погроме, спалив усадьбу, погромщики выкололи глаза лошадям, когда в еврейском погроме громилы вбивали в глаза и в темя гвозди, когда хулиганы, ограбив прохожего, отрезали ему губу так, ни для чего, когда революционеры убивают направо и налево по указке какого-то провокатора, когда воры распяли купца, прибив его руки гвоздями к стене, а ноги к полу, требуя денег, когда судья оправдывает явного убийцу-погромщика,- кто это делает, какой народ?.. А хихикающее трусливое общество с своим обезьянским гоготом, бездельное… Лентяи и тунеядцы, воры, желающие выгородить лень свою и кричащие на всех перекрестках свой дешевый погромный клич и в этой травле видящие все русское дело!"
Павел закрыл книжку, заложив палец между страницами:
"Хихикающее!.. Это точно. Почему-то все они подхихикивают – и славянофилы, и почвенники, и патриоты, которые, как только возможно становится, превращаются в зверски серьезных демагогов.
Причем не жалеющих ни чужой, ни российской кровушки. И никакой
Запад нас криминально-корыстолюбивому зверству не учил. Свои традиции хороши. Когда нынешние постдиссиденты и политиканствующие попы клянутся предреволюционной Россией как светлым Христовым царством, где расцветали искусство и литература, то кажется, что они текстов этой самой литературы не читали. Всё воображают, что только Горький писал о "свинцовых мерзостях русской жизни". Горький еще лакировщиком был. Ужасом были полны поэты и писатели, на вулкане чувствовали себя. Вулкан и рванул…"
Быть может, его впечатлительная душа и дальше крутила бы одну и ту же мысль по поводу бесконечно-однообразных отражений русской жизни в русской литературе, но, слава Богу, появилась Даша и прервала его тягостные, похожие уже на шизофрению умствования.
Она подошла, виновато опустив плечи.
– Заждался? Ты прости! Я так бежала…
Павел сидел, глядя на нее, не отвечая и не поднимаясь.
Она смущенно опустила сумочку пониже, прикрыв колени.
– Ну что ты так смотришь? Ноги толстые, да? Бедра, да? Но я ведь тебе нравлюсь?..
– Еще как! – ответил он пересохшим сразу ртом.
Почти физически осязал он ее тело, даже когда только смотрел на нее, и не хотелось ему идти ни в какие гости, а подхватить Дашу
– и к себе домой, в постель. С удивлением, а порой и болью душевной чувствовал он, что и она относится к себе, видимо, глядя на себя глазами мужчин, как к пище, мясу, вещи. Он засунул книгу в портфель. Надо было вставать и идти к Лёне.
– Слу-ушай! – Она присела, прижалась к нему, засмеялась нежно. Подвинься, ну. Тут у одной моей знакомой девочки такое несчастье случилось!.. Просто кошмар. Мы с ней сегодня полдня по телефону проговорили. Я немножко из-за нее и опоздала.
Каждый раз, когда Даша рассказывала о своих подружках, ему казалось, что эти истории открывают дикий и не просветленный никаким словом и духом мир, вульгарный, с каким-то убожеством интересов и потребностей, столь не подходящий для нее. И непонятно, как эта нежная и чуткая девочка не только жила в нем
(все мы живем в кошмарном мире, ибо другого не дано), а еще и сочувствовала его обитателям. Ему хотелось вытащить ее оттуда, но вытащить можно было только одним способом – женившись. А к этому он не был готов.
– Что за дурацкое выражение – "знакомая девочка"? – вот и все, что он нашелся сказать, вставая и поднимая ее за локоть.
– Ну, у соседки моей,- послушно поправилась Даша.- Из нашего подъезда. Почти подружки. Правда-правда. Знаешь, что произошло?.. Я сейчас расскажу. Просто жуть.
Они повернули за угол и среди характерной для окраинного метро вереницы автобусных остановок нашли свою. Уже стояла очередь, и немалая. Конец рабочего дня. Когда Павел первый раз ехал к Лёне в Чертаново (которое тот прозвал Чертаново-на-Роганово), то был поражен отсутствием нормальных лиц – сплошные рыла, рожи и хари, как в американских фильмах про монстров. Причем ехали они тогда под Рождество, надев маски уродов, и думали, что пугают народ, пока не увидели, что в автобусе все такие. Он покрепче обнял
Дашу за плечи, слегка даже стиснув, словно защитить хотел, и глянул по сторонам, потом на вдруг потемневшее небо. Лица людей, усталые и озабоченные, на этот раз не показались ему рожами.
Так, ничего особенного, лица как лица. Зато небо словно налилось предгрозовой тяжелой темнотой. "Вот отчего жара так давила.
Гроза, похоже, будет".
– Смотри, как потемнело. Худо, если в дороге застанет,- сказал он, прерывая Дашин рассказ.
– Не застанет! – весело ответила она и улыбнулась ему с тем выражением на лице, которое только и бывает у любящей, приносящей себя в дар и в жертву женщины.- И вообще грозы не будет, если ты ее не желаешь. Я ведь колдунья, а когда с тобой, то вдвойне: я тогда могу повелевать природой. Правда. Вот увидишь! Но тебе разве не интересно, что я рассказываю?
Глупости, да? – Он прикрыл веки, показывая, что, напротив, ему интересно.- Нет? Тогда слушай. Галинка, ну, это моя соседка, влюбилась тут в одного композитора. У него три песни подряд в хиты попали. И она все пыталась уложить его на себя. А на днях, ну, когда ты был очень занят и не мог со мной встретиться, мы к нему поехали. Галинка, я и еще одна девочка, Иринка. Знаешь, он еще молодой, не больше тридцати. ("Не то что ты, старик!" – подумал про себя Галахов.) И при этом разведенный. Галинка хотела нам его показать, чтоб мы оценили, а потом уехали. Но
Иринка как села, так ни с места. Он сначала ко мне стал клеиться, а потом у Иринки снял телефончик. Представляешь? Ну, ясно стало подруге, что ничего не получается. Галинка чуть не плачет. Тогда эта вторая девочка, Иринка, вроде как опомнилась и пригласила нас к себе. Галинка к ней поехала, а я домой, чтоб с утра к тебе ехать. Ну, вчера мы с тобой были,- она счастливо засмеялась,- а Галинку вроде как Иринка от стресса спасала. Кофе отпаивала, коньяком хорошим. У нее родители вечно по загранкам.
И тут вдруг припирается этот дебил Юрка, он, оказывается, еще и
Иринкин любовник. Она, сучка, это от Галинки скрывала. А тут все как на ладошке стало. Кошмарная ситуация, правда? Но Галинка молодец: и виду не показала…
– Кто это – Юрка?
– Галинкин муж. Я тебя с ней обязательно познакомлю! Во какая девчонка! – Даша говорила громким полушепотом, ухватившись за плечо Павла, чтоб не упасть. Они уже стояли в салоне автобуса, зажатые людьми.
– Ну и дальше?.. Как ситуация разрешилась?
– Ну, Галинка ему бы подружку свою простила… С кем не бывает!
Я бы, конечно, ни за что не простила.- Она сжала его плечо, смеясь.- Но Юрка – это такая сволочь!.. Ему на Галинку плевать.
Как-то раз целых три недели домой не являлся ночевать. И даже не позвонил. А родители его все ее успокаивали, что муж сам себе и своему времени хозяин. Они что-то вроде новых русских, но провинциальных таких. Вкуса совсем нет. Дорогое для них – значит, хорошее. Всякие импортные мебельные гарнитуры накупили, ковры, хрусталь, видаки в каждой комнате. Галинка, когда это все покупали, рожи строила и говорила: "Накупили вещей и почему-то в мою квартиру составили!" У нее своя квартира – отец ей еще в советское время сделал. Галинка – молодец! А Юркины им две машины – "Жигули" и "пежо" – приобрели. Скажи, зачем две?
– Пожалуй, и в самом деле одна лишняя,- стараясь быть серьезным, ответил Павел. Рассказ Даши был длинен, запутан и поражал полным смешением нравственных ценностей.
– Вот Юрка и думает, что ему все можно,- продолжала она, не замечая его усмешки.- Галинка мне сегодня звонила, просила к себе спуститься. А я отказалась – к тебе спешила. Тогда она и рассказала – быстренько, по телефону, что Юрка в отместку ей за композитора, уехав в тот вечер от Иринки, подцепил какую-то бабу и переспал с ней прямо в Галинкиной постели. А ее домой в ту ночь не пустил. Ей пришлось к отцу ночевать ехать.
– Ну и что теперь с твоей Галинкой? Рыдает?
– Ты что? Она не такая. Ты просто ее не знаешь, а потому не понимаешь. Конечно, вначале она поплакала, но теперь уже ничего.
Она теперь думает, как ему отплатить. Но все равно какой кошмар!.. То с этим композитором кретинским, а потом родной муженек такую подлянку кинул.
В автобусе стало посвободнее, и они сели. Павел снова обнял ее за плечи. Даша прижалась к нему, заглянула в глаза.
– Что ты так смотришь? Ты на что-нибудь рассердился?
– Нет, конечно, нет. Что за вопрос? Как я могу? – бормотнул в ответ Павел, испытывая вдруг неожиданное ощущение отстраненности
– от Даши, от себя самого, от окружающего, как будто душа вылетела из тела и наблюдает происходящее со стороны. При этом его душе казалось, что тело совершает сегодня (да и всю жизнь!) какие-то странные передвижения в пространстве, ненужные, не соотносимые с отмеренным ему человеческим временем жизни. Все эти передвижения и перемещения по большей части бессмысленны, не имеют в себе чего-то главного. Но чего? Павел попытался сосредоточиться, прорвав эту отстраненность. И сразу потерял мысль.
Даша продолжала заглядывать ему в лицо.
– Ты о чем думаешь? Думаешь небось, с какой дурой связался, а теперь еще и с собой взял… Разве не так?
– Не так.
– Ну а если не так, тогда улыбнись мне. Посмотри в окошко.
Видишь, никакой грозы и нет. Все разъяснелось. Мне надо верить.
– Я и верю.
– Вот и правильно. Так и продолжай.
Автобус остановился.
– Нам сходить.- Павел быстро вскочил и ринулся к выходу, потянув за собой Дашу.
Автобус уже тронулся, двери, однако, еще не закрылись, и они выпрыгнули на ходу. Соскочив в какую-то рытвину, Галахов чуть споткнулся, но устоял на ногах, подхватил Дашу и огляделся.
Нечасто добирался он до Чертанова – с одного конца Москвы на другой. Когда-то они с Лёней росли в одном дворе, а потом те самые разнообразные перемещения в пространстве, о которых он только что задумался, оторвали их друг от друга. И встречались они либо в центре, либо по большим праздникам – вроде сегодняшнего дня рождения. Автобусная остановка была у глинистой, в трещинах дороги, и вела та к двойному ряду блочных девятиэтажек бледно-голубой рас цветки. За ними находилась насыпь железной дороги. На просвет между домами виднелись стоявшие в ряд хилые тополя, как бы отгораживавшие "жилой массив" от этой насыпи. Вдоль глинистой дороги и за шоссе сохранялся поросший бурьяном, изобиловавший ямами и канавами пустырь. Это была та часть Москвы, что обычно именуется окраиной, место, которое уже нельзя назвать деревней, но оно еще и не город. Наиболее типичное состояние российской жизни: "И города из нас не получилось, и навсегда утрачено село".
Теплый летний вечер всегда выманивает на улицу людей. Особенно на городских околицах. У подъездов девятиэтажек виднелись кучки людей, группировавшиеся весьма живописно, как крестьяне и горожане на картинах Брейгеля. Кто сидел за столиками, врытыми в землю, кто на сваленном бревне с поставленными у ног бутылками; старухи и старики болтали, мостясь на лавочках; несколько человек – по двоеи по трое – прогуливались на краю пустыря, а вокруг них носились собаки; у подъездов стояли машины разных марок, около машин жестикулировали какие-то парни; дети лазали по "паутинке", качались на качелях; совершали вечерний променад семьи; навстречу Даше и Павлу спешила группка совсем юных девиц в коротеньких платьицах, двигавшихся, очевидно, к автобусной остановке; откуда-то из-за ближайших домов доносился звук гармошки; потом следом за девицами появилась компания парней провинциально-окраинного типа – с хамскими громкими голосами, разнузданными и грубыми движениями, пихавших и хлопавших друг друга по спинам, громко оравших и гоготавших.
– Нас здесь сейчас просто зарежут, и мы так и не попадем в гости к твоему другу,- полуиспуганно-полувсерьез прижалась к нему
Даша.- Как ты думаешь, что скажет моя мама, когда узнает, что меня зарезали вместе с каким-то ей незнакомым мужчиной?..
– Не говори глупостей,- ответил Галахов и крепче сжал ее локоть, словно передавал ей свою силу и уверенность. Но сам сжал зубы и обошел компанию так, чтобы Даша была с внешней стороны, как бы закрывая ее от этих парней.
Они разминулись с ними довольно спокойно, несмотря на громкий мат и рёгот, на пару минут окутавший их, хотя бежавший сбоку компании шпана-недоросток попытался поставить Павлу подножку – просто так. Не получилось – и он побежал дальше. Столкновения не состоялось. Но чем ближе они подходили к Лёниному дому, тем медленнее шла Даша. Наконец она остановилась.
– Знаешь, я, пожалуй, не пойду. Вернусь домой. Я подумала, что там будут твои прежние женщины, и они все будут меня с ног до головы оглядывать.
– Ну что ж, ты неплохо выглядишь. Мне есть чем похвастаться, усмехнулся Павел, испытывая невольный приступ самодовольства при взгляде на стройную юную девушку, в него влюбленную и принадлежавшую ему. Но тут же спохватился, добавив: – Ты моя радость! Не беспокойся. Там вовсе не ожидается "моих прежних женщин".