- Здравствуйте. Меня зовут Элеонора Павловна. Проходите, Люсенька, не стесняйтесь. Обедать будем на кухне. В комнате , извините, лекарствами пахнет… Не возражаете?
Бабка Нора стояла в прихожей в неизменном своем строгом черном платье с белым крахмальным воротничком, безукоризненно причесанная, улыбалась навстречу добрыми серыми глазами.
- А почему вас все Люсей называют? Какое–то кухаркино имя… Это производное от Людмилы? – спросила она, когда уселись, наконец, за красиво накрытый к обеду стол, и протянула Люсе исходящую вкусным овощным паром тарелку. – Пробуйте, по–моему, замечательно получилось…
- Нет, Элеонора Павловна, я действительно Люся, тут уж ничего не поделаешь! – легко рассмеялась девушка, с удовольствием отправляя в рот кусочек морского окуня, пропитанный горячим овощным маринадом. – По паспорту я Люсьена, такое вот редкое имя… Вы помните, актриса была с таким именем, а дедушка – мамин папа – был тайно в нее влюблен. Говорил – такой же красавицей вырастешь! Я потом видела ее в каком–то старом фильме. Ничего особенного, простецкое совсем лицо…
- Ах, вот оно что… Ну, Люся так Люся! – улыбнулась ей в ответ бабка Нора. - А лицо у вас , Люся, совсем даже не простецкое. Знаете, я тут недавно перечитывала "Обрыв" Гончарова – очень уж вы на Веру похожи…Вот именно с таким лицом я ее себе и представляла. Точь–в–точь…
- Да? – удивилась Люся. – Странно…Но она ведь барышня, хоть и с характером. Юбки–пелеринки - локоны… А у меня что? Джинсы да свитер! Нет, никак не тяну я на гончаровскую барышню, Элеонора Павловна…
- Как это? А образ? У вас тот же умный и быстрый взгляд, тонкое благородное лицо, темные волосы… А глаза! Какие трагически–красивые у вас глаза! Нет–нет, и не возражайте мне, Люсенька, именно в вас я сейчас гончаровскую Веру и увидела. А пелеринки да локоны – это всего лишь видимое глазу обрамление. Не больше.
- Под корнем квадратным?
- Да! Именно! – засмеялась тетя Нора, обернувшись к Илье, - успел таки задурить голову девушке теориями своими?
- Почему это своими? – возмутился Илья. – Это ж не я придумал, чего ты…
- Так, значит, вы, Люсенька, тоже классику почитываете? Удивительно просто! Сейчас ведь Гончаровым не увлекается никто, молодые девушки ночи напролет в обнимку с книгой уже не проводят… Хотя о чем это я? Это ж надо моего внука знать – у него другой девушки просто и быть не могло.
- Да я не его девушка, Элеонора Павловна, не в том смысле… Просто мы дружим, скорее даже, приятельствуем… Я ведь намного старше, знаете ли. Между нами ничего серьезного быть не может, к сожалению.
Тетя Нора усмехнулась про себя и возражать Люсе не стала. Эта девушка действительно ей нравилась. Чувствовалось в ней что–то очень тонко звенящее и отчаянно–умненькое, и глаза у нее такие необычные – просто таки расчудесные глаза.
А как мило она кокетничает - как настоящая книжная барышня. Старше она намного, видите, ли…
- А внук у вас и в самом деле замечательный, Элеонора Павловна, - словно прочитав ее мысли, повернула Люся голову к совсем уже смущенному Илье, – и я вовсе не льщу вам ради приличия, не думайте даже. Я вообще многому у него учусь. У него ценностные ориентиры очень интересные, знаете ли. Не такие, как у всех. Сейчас нам, молодым, что нужно? Нам хорошее образование подавай, потом карьеру стремительную, да чтоб цель была – побольше материального заполучить…
- А вы что, против материального? – с интересом спросила Элеонора Павловна.
- Нет, почему… Я хочу быть богатой! Деньги ведь дают определенную свободу.
- Свободу от чего, Люсенька?
- А свободу выбирать–быть счастливой или нет. Как говорит моя работодательница, счастье – это всего лишь цена вопроса. Деньги сейчас многое решают…
Боже, как ей нравилась эта девушка… Хотя и глупенькая еще, конечно. Но опять же чувствуется, очень сильно чувствуется - с годами поумнеет. А пока вон о счастье толкует, будто в развлекательном реалити–шоу участвует… Ну ничего, пусть. Да и не дай ей бог поумнеть раньше времени, как ей в свое время пришлось. Потому как истинное знание о предмете тогда только и приходит, когда за ним со стороны наблюдаешь. И о материально–денежной жизни в том числе, если со стороны…
Она с самого малого своего возраста познала это необыкновенное по силе ощущение – быть в стороне от активной материальной жизни. Она в ней никогда по–настоящему не жила, она ее наблюдала, как наблюдают за суетой рыбок в аквариуме, бросив им горсть корма. Рыбок много, а корма мало. Какая себе свой кусочек ухватила, та и счастлива, пока снова не проголодается… Так и человек: ухватит себе дорогую вещь, и кажется ему, что счастлив, пока точно такая же у рядом живущего не появилась. Страшная эта штука - ярмарка тщеславия человеческого. А еще страшнее наблюдать, как быстро люди свели все свои отношения в эту именно плоскость, и начали полагать их за истину. Как в не такое уж и далекое время за истину полагали образ усатого вождя и учителя…
Впрочем, бабка Нора, как и ее внук, тоже была уверена, что все люди по природе своей добрые, только на самом деле не знают об этом. Как не знают они и о том, что счастьем их управляет вовсе не ярмарка эта, а собственный их дух, которому вообще глубоко до лампочки, какими такими благами их на той ярмарке искушают. Но объяснить этого она никому и никогда не смогла бы, да и не стала бы - не поймет никто. Разве что такой же пригвожденный судьбой к определенному месту созерцатель, который одним только духом своим и счастлив, и это ни с чем не сравнимое его присутствие в себе для него куда как ценнее и надежнее, чем ярмарочная радость от приобретенных за деньги материальных благ. И вообще, она давно уже пришла к выводу, что люди–инвалиды составляют особую категорию людей, потому что они музыку жизни слышат. Другие не слышат, а они слышат. Потому что людям, так сказать, нормальным музыку эту слушать и некогда вовсе, да и потерялась она давно в балаганном шуме их материально–бытовой ярмарки. А жаль. Музыка–то эта необыкновенная, тонкая и красивая - музыка счастья, музыка души, музыка той самой доброты, о наличии которой в себе действительно никто по–настоящему и не догадывается…
Но на тему эту они с Люсей все же поговорили. И не поговорили, а поспорили, скорее. Спорщицей Люся оказалась занятной, доводы свои аргументировала достаточно четко – очень умная девочка. Илья в их разговоре совсем не участвовал, но, взглянув на него ненароком в пылу спора, бабка Нора так и обомлела : в глазах ее внука Илюшеньки плескалось целое море абсолютнейшего, стопроцентного восхищения и обожания, и дрожащей озорной радости, и слепого юношеского восторга - это при том, что говорила девчонка тот момент совершеннейшие глупости. Хотя он и не слушал ее совсем, ему и того достаточно было, что она сидит здесь, рядом, что блестит глазами, машет руками, смеется, грустит, слушает… И бабка Нора искренне за внука обрадовалась – очень, очень хорошая девочка…
- А кто вы по профессии, Элеонора Павловна? – спросила неожиданно Люся, устав, видно, от нескончаемого этого философского спора и накладывая себе вторую порцию рыбы. – Если судить по качеству обеда, вы замечательная кулинарка!
- Я переводчик, Люся. С французского, немецкого, итальянского… Но я плохой переводчик, я синхронности не люблю. Скучно. Все время чего–то от себя добавить хочется, а кому это понравится? Получается, что я стилист, а не переводчик…
- Да у нее классные переводы, Люсь! – вдруг заступился за бабку Илья. – Особенно с французского. Она и Жоржа Перека переводила, и Андре Ремакля…
- Ой, а я даже и авторов таких не знаю, – растерянно заморгала ресницами Люся.
- Да я тебе дам потом почитать, тебе понравится!
- Ладно, Илья! – махнула рукой в его сторону тетя Нора, - переводы как переводы… Я вот о чем поговорить хочу , девочка, да все никак не решаюсь. Это ничего, что я на "ты" перешла? Даже и сама не заметила…
- Да конечно, что вы… Я слушаю вас внимательно!
Люся отодвинула от себя пустую тарелку, промокнула салфеткой губы и, пружинисто распрямив спину, вопросительно и серьезно уставилась на тетю Нору.
- Я об отце твоем хотела поговорить… Понимаю, что тема тебе эта неприятна, но раз уж так получилось… Ты попытайся все–таки простить его , Люся. Он говорит, что ты устроила ему настоящий бойкот, бросаешь трубку, не хочешь его видеть…
- Ой, бабка Нора, и не начинай даже, – быстро взглянув на девушку, радостно оборвал ее на полуслове Илья, – не переживай, ей всего только два месяца на обиду и осталось!
- Как это – два месяца? – опешила тетя Нора.
- А она, ты знаешь, сама свой срок вычислила. Месяц уже прошел, значит, еще два…
- Ай да девочка, ай да молодец! Ты мне все больше и больше нравишься, – с облегчением рассмеялась тетя Нора. - Свой срок на обиду сама вычислила, значит. Наш человек, наш… А не выпить ли нам по этому поводу наливочки, а, друзья мои? Поди, Илюшенька, принеси из комнаты. Там, в буфете, найдешь розовый такой хрустальный графинчик. А я ведь приготовилась к долгому разговору…
- Да я понимаю, как отцу сейчас сложно… - задумчиво проговорила Люся. – Вы думаете, легко ему набирать мой номер телефона? И жить уже хочется вовсю новой жизнью, и долги старые назад тянут… Все образуется, не думайте об этом. Все будет замечательно. И обед у вас замечательный, давно я такой вкусноты не ела… Рецепт дадите?
- Да ничего особенного. Лучший рецепт - желание хозяйки. Себя вложила - получается. Жалко от себя отнять – не получается. Вот и весь секрет.
В кухню вошел Илья, держа на весу маленький графинчик, доверху наполненный темной вишневой наливкой.
- Как вкусно… - по глотку смакуя сладкую терпкую жидкость, улыбнулась Люся. – Теплыми вишнями пахнет…
- Давай мы выпьем за тебя, девочка. За твою юность и красоту. Счастья тебе! – подняла свою рюмку тетя Нора.
- Спасибо. Я очень рада, что познакомилась с вами. У меня никогда бабушек не было… Вернее, были, конечно, но я их не помню совсем. Оказывается, это так хорошо, когда можно прийти к бабушке на обед, посидеть, поговорить обо всем… Даже уходить не хочется!
- А тебя никто и не отпускает. Мы долго еще будем пить чай с яблочным пирогом, потом я буду показывать тебе семейные альбомы, потом мы опять пофилософствуем… В жизни столько маленьких радостей, только мы их ценить не умеем.
- Нет, я ценю. Честное слово! Вот сижу сейчас, общаюсь с вами и изо всех сил ценю! Скоро даже таять начну, как Снегурочка… У меня дома, знаете ли, нету таких радостей , у меня одна только Шурочка…
- Да, мне Илья рассказывал про твою маму, Люся. Что ж делать, она твоя мама, и ты сама ее выбрала.
- Как это – я ее выбрала? – удивилась Люся. – Что вы? Родителей ведь не выбирают?
- Выбирают, Люся, выбирают. Именно дети и выбирают себе родителей. Раз тебя родила твоя мама, значит, тебе нужна именно такая мама, и никакая другая. А вот Илюшенька у нас, видно, не только мать себе выбирал, а еще и двух бабок! Вырастили мы его в бабьем своем царстве, как умели. Может, и неправильно… Трудно ему, конечно. Ты уж помоги ему, Люсенька…Не бросай…
- Бабка! Прекрати немедленно! Что это с тобой сегодня?! – взмолился с досадой Илья.
- Ой, прости…
Бабка Нора виновато повернулась к нему, дотронулась ладонью до плеча. Она и сама не поняла, как это у нее вышло вдруг так нехорошо. Просто мысли в последнее время слишком уж часто приходили о том, что скоро, совсем уже скоро и ей билет в иной мир будет выписан. Вот и вырвалась само собой это "не бросай"…
- Элеонора Павловна, я с превеликим удовольствием помогу вашему внуку, я вам обещаю! – что–то прочувствовав в ее просьбе, серьезно и торжественно произнесла Люся. – Тем более, что мне этот процесс и самой ужасно нравится! Хотя это еще посмотреть надо, кто из нас кому больше помогает…
- Спасибо, Люсенька, спасибо! Ты умница. Я знала, что ты меня поймешь… А сейчас пойдем в комнату, я тебе наши семейные альбомы покажу. И прилягу, пожалуй. Устала сидеть…
Тетя Нора тяжело начала подниматься со стула, опираясь одной рукой о край стола, другой привычным уже движением нащупывая свои костыли. Пристраивая их под руками, поймала на себе испуганно–сочувствующий Люсин взгляд и, снисходительно улыбнувшись, тихо и насмешливо произнесла:
- Вот так и живу, Люсенька. Ноги нет, зато ума палата…
Зайдя в комнату, она тяжело опустилась на твердую кровать, пристроила повыше большую подушку, приглашающим жестом показав Люсе на стоящее вплотную к кровати небольшое удобное креслице:
- Садись сюда, девочка… Ты извини, спина стала уставать. Иногда приходится валяться среди бела дня, что ж поделаешь.
Под тихие комментарии лежащей на боку тети Норы Люся медленно пролистывала страницы больших семейных альбомов в выцветших бархатных переплетах, мысли в ее голове текли лениво и ровно, как светлый ручеек течет по гладкому, без единого твердого камешка руслу. Она долго и с пристрастием разглядывала фотографии Татьяны Львовны, подсознательно–ревниво пытаясь обнаружить какой–нибудь в ней женский изъян. Потом призналась себе – нет в этой Шурочкиной врагине–разлучнице никаких таких изъянов…
Обыкновенная красивая женщина, видная и статная, вот и все. Хотя и в возрасте уже, но морщинок своих скрывать не желает, да и косметикой, видно, не пользуется. И потому чувствуется в ней горделивое какое–то, свое, собственное достоинство, и лицо такое открытое, породистое, и глаза умные, со смешинкой… Видно, с характером дама, в себе уверенная. А взгляд какой! Орлица! Вот же свезл Гришковцу…
На одной из фотографий она увидела и отца – на даче какой–то, с веером готовых шашлыков на шампурах. Он счастливо улыбался в объектив, свободной рукой обнимая Татьяну Львовну, глаза его сияли похмельным немножко удовольствием. И даже, может, самодовольством каким–то – посмотрите, мол, какая со мной раскрасавица–женщина…Совсем другой человек, незнакомый будто. Взяв в руки фотографию маленького Ильи, она, удивленно нахмурившись, вдруг подумала, что где–то уже видела ее раньше… Где же? Нет, не вспомнить… И вдруг тут же и озарило: так у себя дома и видела, свою собственную – она там такая же смешная. Как забавно…Видимо, все дети в младенчестве на одно лицо…
- А знаете, Люсенька, вы ведь с Ильей очень похожи! – донесся до нее будто издалека голос тети Норы. - У вас глаза одинаковые – шоколадные, с горчинкой–грустинкой, и даже разрез тот же, и взгляд удивленно–доверчивый – тот же…
- А что? Ваш внук - красивый мальчик, я даже очень согласна быть на него похожей, и не возражаю совсем, - смеясь, согласилась с ней Люся.
- А ты знаешь, это хорошая примета, когда парень и девушка друг на друга похожи. Это значит - прекрасная будет пара, и все у них получится.
- Ой, Элеонора Павловна, вы меня окончательно смутили! – махнула рукой Люся. – Я вообще ни о чем таком и не думаю…
- Ну и зря, что не думаешь. А ты думай. Разница в возрасте, разница в возрасте… Никогда ни на кого не оглядывайся! А тем более – на общественное мнение. Люди друг с другом живут, а не с общественным мнением. Ты мне очень понравилась, Люсенька. Хорошая девочка, умненькая и рассудительная, себе на уме. Я люблю таких. Не зря моего внука к тебе притянуло, не зря…
- Спасибо вам, Элеонора Павловна. За вкусный обед, за науку, за добрые слова. Мне уже пора, наверное.
- Ну что ж, пора так пора. Мы ведь не прощаемся? Еще пофилософствуем с тобой долгими зимними вечерами?
- И летними тоже, – засмеялась Люся, вставая с кресла, – и с большим моим удовольствием. С вами так хорошо, если б вы знали…До свидания. Отдыхайте, утомила я вас…
- Я тебя до дома провожу, можно? – спросил Илья, подавая ей куртку.
- Зачем до дома–то? Светло же еще, – нарочито удивилась Люся.
- Ну и что? С Фрамом погуляем…
Свежий мартовский ветер с радостью бросился им в лица, обдавая неповторимым весенним запахом, который словно берег для них и того только и ждал, когда они вот–вот появятся из подъезда старого сталинского дома с серыми колоннами и пойдут молча по затвердевшей к вечеру слякоти, впервые держась за руки, будто бы поддерживая друг друга, а на самом деле просто потому, что им давно уже хочется идти и просто держать друг друга за руки… И, сидя в маршрутке, тоже не хочется отпускать из ладони ладонь, и говорить ничего не хочется , и домой идти не хочется… А зачем? Лучше они так и будут стоять тут, в Люсином подъезде, около теплой батареи, обнявшись и уткнувшись друг в друга носами, и молчать, чтоб не спугнуть, не дай бог, то бесконечно нежное и большое, которое сидело в них обоих до поры до времени, не подавая признаков жизни, и вдруг вышло наружу во всей красе, почуяв запах весны и глубоко наплевав на разницу в возрасте. Подумаешь, велика и разница–то…
- Надо идти с Фрамом гулять, - прошептала Люся, тихонько высвобождая голову из под его подбородка и заглядывая в шоколадно–растопленные, одуревшие от счастья глаза.
- Подожди… Сейчас пойдем… - Илья осторожно водил губами по ее щеке, едва касаясь кожи. – Подожди…
- И что мне с тобой теперь делать прикажешь, Молодец–Гришковец? – со смехом высвобождаясь и его объятий, спросила Люся. – Я ведь большая уже девочка. Мне и в кавалеры тоже большого дяденьку надо.
- При чем тут дяденька? Дяденька какой–то… – продолжая одурело улыбаться, прошептал Илья. – Замолчи, дурочка. Пошли лучше быстрей за Фрамом, а то он опять в прихожей лужу наделает, испереживается потом весь…
Они весело побежали вверх по ступенькам, неся в себе одну на двоих радость этого прекрасного субботнего дня, под восклицания недовольной Шурочки быстро забрали подвывающего уже от нетерпения Фрама, так же бегом спустились по ступенькам вниз и долго еще сидели, обнявшись и нахохлившись, как два воробья, на любимой своей скамейке в темном скверике, не подозревая о том, что поезд сообщением Краснодар–Екатеринбург уже остановился в Уфе, что по платформе, держа в руке билет, идет к своему вагону понурый красавец–парень в распахнутой дубленке - Глеб Сахнович …Что через пять минут весенний поезд двинется дальше, по своему привычному маршруту, неся в своем чреве этого самого, будь он неладен, Глеба Сахновича, и уже завтра, ранним мартовским утром, привезет его прямо к ним…
Так же не знают они пока и о том, как в далеком городе Краснодаре, измаявшись совестью и своим несостоявшимся очередным отцовством, доктор Петров тоже вовсю собирается в дорогу, и даже успел два билета прикупить на поезд сообщением Краснодар–Екатеринбург. Один билет – туда, другой – обратно…
И тем более не знают о том, что такой же счастливо–весенний день, только уже на берегу Азовского моря, в станице Голубицкой, тоже подошел к своему красивому закатно–багряному завершению…