Гертруда, сидя в другом конце комнаты, молча выслушала Анну. Потом с грустным смешком сказала:
- Если ты так думаешь, то что уж говорить о других!
- Какое тебе дело до того, что подумают другие?
- Никакого. Нет, есть дело. Из-за этого я чувствую себя такой одинокой. А ты вынуждаешь меня чувствовать себя еще более одинокой.
- Прости. Я не для того возвратилась к тебе, чтобы принуждать тебя еще больше чувствовать одиночество.
Анна думала: ей нужно уйти, съехать куда-нибудь. Если у Гертруды любовная связь, она захочет быть одна в квартире! Надо было предвидеть это и ничего не говорить! Но откуда было знать? И зачем только Граф показал мне это ненавистное письмо! О боже, надо позвонить ему, он ждет, а придется сообщить такую ужасную новость. Возможно, он перенес бы то, что не добился ее любви, но потерять ее таким образом! Как он переживет?
Гертруда думала: для чего Анне нужно было говорить все эти кошмарные, откровенные, бесповоротные вещи? Почему Анна всегда судит? Ну да, нельзя так разговаривать. Тогда почему Анна сама так говорила? И наверняка теперь Анна уйдет, уйдет насовсем, чтобы "предоставить ей свободу", замкнется и исчезнет. Она потеряет ее и перестанет что-либо понимать. Она не понимает ни Анну, ни себя, ни Тима. А все было совершенно ясно. Не следовало приводить сюда Тима, надо было сообразить, насколько это опасно для него, но он хотел этого, и казалось, ничего страшного не случится. Не следовало уступать ему и заниматься любовью в той его жуткой мастерской. Неосновательное место, такое же неосновательное, как сам Тим, по мнению Анны, и лежать было все равно что на эшафоте, ветер поддувал со всех сторон. Дело в том, что Тим и Гертруда не могли покинуть студию без того, чтобы не прилечь на его матрац, но все делалось кое-как, Тим был не похож на самого себя и беспокоился, вдруг кто войдет.
Глаза Гертруды наполнились слезами, и, глядя сквозь них на дверь, она увидела призрак, ей почудилась смутная тень из прошлого, мысленный образ, забытый и все еще присутствующий где-то среди мебели на своем привычном месте, и она подумала: все будет хорошо, она расскажет обо всем Гаю, он поможет, он знает, что делать.
Граф сидел у включенного радиоприемника. Был поздний вечер. Он прослушал концерт симфонической музыки, беседу об археологии, программу "Калейдоскоп", поэтические чтения, книгу на ночь, вечерние "Финансовые новости", еще раз новости, молитвы под джаз, прогноз погоды для морских судов. Радио замолчало. В Фулеме и Челси царила тишина, лишь изредка проезжала машина или грохотал грузовик. Музыка и голоса, составлявшие Графу компанию весь вечер, смолкли. Голоса звучали тихо, а под конец едва слышно, поскольку он боялся потревожить соседей: ему долго было не по себе после того, как однажды, несколько лет назад, сосед принялся барабанить в его дверь и орать, чтобы он выключил приемник. Сегодня он, собственно, едва прислушивался к радио. Прошло время простого одинокого удовольствия, которое составляли эти мирные звуки.
Он ничего не ел. Выпил немного виски. Анна позвонила днем около трех и сообщила, что все правда, между Тимом и Гертрудой роман. Гертруда призналась, что они любят друг друга и собираются пожениться. Пока они держат это в тайне. Анна добавила, что не рассказала Гертруде ни о визите Графа, ни об анонимном письме. Просто задала вопрос, и Гертруда во всем призналась. Так что Графу не только не следует что-либо говорить кому бы то ни было, но и сама Гертруда не должна знать, что ему все известно. Гертруде будет больно думать, что Граф все знал до того, как она решила рассказать ему или объявить об этом миру. Анна выразила надежду, что Граф это понимает. Под конец она добавила, что, по ее мнению, история эта, возможно, долго не продлится и не приведет ни к чему серьезному, но строить какие-то догадки бессмысленно, и она лишь рассказала ему то, что ей известно.
Граф, конечно, не тешил себя надеждой, это было не в его натуре. Он воображал, что знает о страдании не понаслышке. Ему были знакомы горе, разочарование, одиночество, ощущение неудавшейся жизни человека, который по-настоящему не понимал своей жизни, ностальгия по родине человека без родины. Он привык говорить своей меланхолии, даже горестям: приходите, друзья, побудем спокойно вместе. Так за долгое время Граф решил, что он неуязвим. Ему не довелось узнать на собственном опыте, что такое концлагерь или камера пыток, но передряг обычной заурядной жизни хватило, чтобы он считал, что достаточно вкусил горечи и смирился с подобной диетой. Он ничего не добился в жизни, да и не слишком стремился; так откуда же на него, жившего между Фулемом и Челси и ежедневно ездившего в Уайтхолл на службу, могла обрушиться боль, какой он еще не знал? Однако он ошибался. И теперь понял, что его меланхолия была все равно что мягкое успокоительное ложе, а горечь - как вино, и ему захотелось умереть.
Он подумал о ночи, когда умер его брат. Ему рассказали об этом, сам Граф этого не помнил, потому что был тогда слишком мал. Это случилось перед самым Рождеством. Отца, который к тому времени ушел из авиации, дома не было, вероятно, засиделся, как часто бывало, на Бейсуотер, в ставке польского правительства в изгнании. Мать жила с двумя сыновьями в Кройдоне, южном пригороде Лондона. Мать и другая полячка, жившая у них, тогда поссорились. Женщина, которая очень любила Юзефа, брата Графа, хотела взять его с собой в церковь, чтобы он увидел Младенца Христа в яслях, и вола, и осла. Мать же Графа боялась отпускать его и хотела, чтобы оба ее сына оставались при ней. Юзеф плакал, потому что ему хотелось посмотреть на Младенца Христа. Отца не было. Мать наконец уступила. В церковь попала бомба, брат и жиличка погибли. Лучше бы он сам погиб, думал Граф, лучше бы он пошел в церковь с Юзефом или вместо него. Граф представил, что он - выживший Юзеф. Он был бы тогда сильным.
Граф жил почти счастливо со своей тайной любовью к Гертруде. Жил слабой надеждой и редкими поощрениями. Казалось, она выделяет его среди других, обращаясь к нему с особой улыбкой, особой интонацией. Как спокойны, как счастливы были все они. Так можно прожить целую жизнь в молчаливом, затаенном доверии, мирно и не давая воли сокровенному чувству, а тот, кто, по доброте души, позволяет любить себя, не дает, даже и бессознательно, угаснуть сиянию любви во спасение одинокого. Замужнее положение Гертруды сделало ее недостижимой и святой, но вместе с тем безопасной, словно Гай действительно берег ее для Графа, ее - надежно хранимый предмет его любви. Больше того, благодаря ее счастливой, неизменной семейной жизни он и мог тихо и спокойно любить ее.
Со смертью Гая надежда стала нетерпеливой, страсть рвалась из тайного убежища души. Но Граф никогда не позволял себе слишком надеяться, а при глубоком неподдельном горе Гертруды, при ее трауре и утрате ему было легче запретить себе, хотя бы на какое-то время, определенные мысли. И он смотрел на нее влюбленными глазами, ожидая, что она поймет его печаль. Теперь, оглядываясь назад, ему хотелось бы, чтобы она нуждалась в его любви и постепенно, без страха нашла в ней свое утешение. Все это, проходя через шок от смерти Гая, сплавилось с его жизнью с того момента, когда он увидел ее впервые. За время после звонка Анны всего несколько часов назад все было полностью уничтожено. Только редкие языки пламени вырывались из обугленного континуума его бытия, превращая последние угольки в пепел. Он еще мог бы вынести, если бы Гертруда осталась его другом, не принадлежа никому. Больше того, он предполагал, даже приучил себя ожидать именно такого исхода. Но когда другой отнимает ее - совсем иное дело, хотя он покорно пытался свыкнуться с подобной возможностью в отдаленном будущем. Однако потерять ее сейчас, еще и уступив такому человеку, - это повергло его в безумие горя, отчаяния и ярости, и казалось, что дальнейшая заурядная жизнь невозможна.
К страданиям примешивалось почти циничное сожаление. Не надолго же ее хватило. Если бы он мог вообразить, что ей нужен мужчина, нужны объяснения в любви и страсти, разве он не объяснился бы, и не только стоя на коленях? Может ли женщина быть такой, и такая женщина? Какой глупостью, казалось ему теперь, было скрывать свою любовь! И все же, не думал ли он с двойственностью влюбленного, что она должна знать, как сильно он любит ее? Как можно постоянно думать о другом без того, чтобы тот что-то не почувствовал? Или она ошибочно решила, могла решить, что за его тактичностью, его джентльменской почтительностью и благопристойностью скрывается любовь холодная и рассудительная? Дерзкое объятие больше понравилось ей, когда хотелось более пылкого проявления чувств. Этим и должен был привлечь ее Тим Рид. Граф всегда испытывал приязнь к Тиму, но теперь понял, сколько презрения было в его приязни. Она была следствием покровительственного отношения к молодому человеку. Тим не был соперником, не был ровней ему. А теперь - жгучее воображение рисовало Гертруду: чуждую, изменившуюся, безвозвратно испортившуюся и потерянную навсегда.
Граф вдруг резко вскочил от своего молчащего радиоприемника и бросился на кухню. Там он сорвал со стены картину Тима "Три дрозда в паточном колодце". Пристально посмотрел на нее. Картина была ужасная. Он хотел было разорвать ее в клочья и швырнуть в мусорный бак, когда что-то невидимое не дало проявиться его слепой ярости. Сердце бешено колотилось. Он вернулся в спальню и, выдвинув глубокий ящик комода, сунул картину на дно. Рука его коснулась мягкого свертка: польский флаг, понял он, одна из памятных вещей, которые он унес с собой, покидая дом, где прошло его детство. Готовый расплакаться, он принялся собираться ко сну. Уснуть ему не удастся. Эта ночь - первая ночь его полного и окончательного одиночества, первая ночь на темной дороге, идущей теперь прямо к смерти.
Тем не менее Граф уснул, и ему привиделся кошмар, казалось (только он не был уверен), уже являвшийся ему много раз. Ему приснилось, что он еврей в варшавском гетто. Идет война, и немцы оккупировали Варшаву. Выходы из гетто закрыты. Каждый день пригоняют новых евреев из других районов города, из других районов страны. С каждым днем территория гетто становится меньше и меньше. Евреи дерутся, как крысы в тесном загоне, за исчезающее пространство, за исчезающую еду. Беда не делает людей друзьями. Однако постепенно, когда проходит первое потрясение, наступает спокойствие, спокойствие порядка, спокойствие уцелевших. Теперь евреи одни, без гоев, все вместе. В гетто они отгорожены от внешнего мира, они живы и могут в покое заботиться друг о друге. Их еврейство очищается, расцветает: свои театр, музыка, литература, обычаи. Если бы только их оставили одних, как замечательно они бы устроились, какие были бы спокойные и покорные, каждый в душе знает: уж он-то выживет. В конце концов, еды достаточно. Есть работа, правда, работать приходится на немцев, но разве эта работа сама по себе не гарантия выживания? Граф нашел себе угол в комнате. Остальные добры к нему и разрешают остаться. Он знает, что делать. Если только люди будут добры и покорны, каждый выживет. На какие только чудеса терпения и стойкости не способен еврейский народ! Благодаря подобной стойкости он сохранился - и сохранится впредь. В ответ на все провокации - великое терпение и стойкость духа. Никогда не отвечать ударом на удар. Не давать повода для обиды. Быть неприметным. Безгласным. Ждать. Граф чувствует себя в безопасности. Никто не угрожает ему, никто его не замечает. В гетто царит мир. Разве в нем нет своего, еврейского руководства? Чтобы уцелеть, соблюдай установленный порядок, возвращайся в свой угол в комнате и живи дружно, помогай больным и слабым. Так что горстка немцев может держать в кулаке такое количество евреев, потому что евреи чутки и умны. Они - здравомыслящий народ, который претерпел столько горя. Будь смирен, мой народ, такая у тебя судьба - страдать безропотно. Иногда евреи уходят. В Треблинке есть земельный участок, на который они ходят работать. Там хорошо, больше еды. Кто-то видел открытку от чьего-то друга. А еще доходят слухи из Вильно, но никто в них не верит. Кто-то сказал, что немцы убьют всех евреев, но в это тоже никто не верит. Надо быть сумасшедшим, чтобы поверить в такую нелепицу. Евреи спокойны, евреи полезны, немцы - цивилизованные люди. Кто-то рассказал историю о газовых камерах, о смерти от газа, но это выдумки, научная фантастика. Конечно, из Треблинки действительно ни один не вернулся. Но люди видели письма: кормят там хорошо, работа не слишком тяжелая. В сердце Графа закрадывается страх. Он гонит прочь ненависть, словно смертельную болезнь. Он гонит прочь гнев и жажду мести, потому что знает, они означают смерть, а он так хочет жить и знает, что должен уцелеть и потом рассказать обо всем. Он не желает умирать в гетто. Не желает слышать никаких героических историй. Не желает, чтобы ему рассказывали о Масаде. Но теперь он видит молодых людей с оружием в руках и безумным алым огнем ярости, полыхающим в глазах. Безумные молодые преступники, которые принесут всем нам смерть. О, только не это! Он видит убитого немца, лежащего на дороге, убитого немца! Граф ищет, где бы укрыться, только где тут укроешься! Стрельба повсюду. Куда бежать? Появляется человек в военной форме, с оружием и польским флагом. Он машет Графу, хватает его за руку и кричит, чтобы Граф следовал за ним. Это Юзеф, который, оказывается, не умер. В пламени взрывающихся снарядов Граф видит лицо Юзефа, такое же прекрасное, как лицо отца. Юзеф взбирается на кучу щебня и исчезает в облаке дыма. Взрывается снаряд. Граф не следует за братом, а бежит прочь. Но спрятаться негде. Подземная канализация заполнена газом. Гетто в огне. Люди вопят, плачут и выпрыгивают из окон. Посреди всего этого развеваются два флага: красно-белый польский и сине-белый еврейский. Рядом пулемет, единственный на все гетто. Пулемет стреляет. Гетто горит. Граф бежит. Пулемет замолкает. Гремит голос: "Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай". Но слишком поздно звучит эта истина, никого не осталось, кто мог бы услышать ее. Стрельба прекращается, огонь догорает. Тишина. Гетто больше не существует. Графа забрали, бросили в вагон и повезли в Треблинку. Варшава judenrein.
- То есть ты хочешь все отменить? - спросил Тим.
- Нет! - ответила Гертруда.
- А что тогда? Я тебя не понял.
- Я сама не понимаю. Мне плохо. Я с ума схожу.
- Прошу тебя, успокойся.
- Думаю, нам надо подождать.
- Мы уже решили, что подождем.
- Да, но не так… по-другому…
- Это как - по-другому?
- Отложить на неопределенный срок.
- Отказаться от наших клятв? Только не говори, что мы не давали друг другу никаких клятв.
- Тим, пожалуйста, помоги мне, не злись.
- Гертруда, я люблю тебя и злюсь на то, что ты говоришь, потому что твои слова меня убивают.
- Я сама не знаю, что говорю. Я люблю тебя. Но просто… просто я не я сейчас. Никогда такого не чувствовала. Мой разум, мое существо мне самой стали невыносимы. Я не могу так жить. Я должна что-то сделать с собой.
- Но что сделать и почему? И не можем ли мы сделать это вместе? Гертруда, милая, ты меня до смерти пугаешь, я в ужасе. Пожалуйста, прекрати это безумие, просто оставайся со мной, я тебя успокою, буду оберегать.
- У тебя не выйдет, дело и в тебе тоже. Мне необходимо какое-то время побыть одной. Нам надо это отменить.
- Ты хочешь, чтобы я исчез и никогда не возвращался?
- Нет! Но мы должны отложить… отменить… обручение.
- Обручение! Мы никогда не обручались. Ох, Гертруда, ты даже не можешь больше нормально говорить со мной, ты… ты словно чужая. Тебя словно подменили. Ты стыдишься меня.
- Тим, не говори чушь, ты меня обижаешь.
- Так, значит, вот в чем дело. Ты не можешь признать меня при них, от одной только мысли тебя в дрожь бросает. Тебе кажется, ты теряешь лицо. Я тебя не упрекаю. Наверное, они догадались, и кто-то донимает тебя, кто-то восклицает: "О, могу себе представить, о чем они разговаривают!" Все пропало, Гертруда… я так этого боялся…
- Пожалуйста, Тим… не говори глупости…
- Это ты говоришь глупости! Что хочешь расторгнуть помолвку, отослать обратно кольцо, только не было никакого кольца! Я просто люблю тебя, хочу на тебе жениться, это и ты мне сказала, и это были самые дивные слова, которые кто-нибудь когда-нибудь говорил мне, и я хочу, чтобы мы были мужем и женой и жили, ни от кого не таясь. То, что было между нами, - это что-то совершенно особое, ты это знаешь, ни одному человеку не понять, что мы значим друг для друга, или вообще представить себе такое. Неужели у тебя не хватает смелости быть верной тому, что мы знаем, мы двое, только мы?..
- Милый, дорогой, только, прошу, не кричи на меня, мне так больно. Нам нужно время, мне нужно. Тим, если любишь меня, дай мне это время, эту отсрочку. Дело во мне. Другие тут роли не играют.
- Играют.
- Если кто играет, так только Гай.
- О боже!.. С Гаем я не могу бороться. Я все понимаю. И уйду.
- Нет-нет, не покидай меня…
- Так лучше, Гертруда. Ты сделала ошибку.
- Нет, мне просто нужно время…
- Господи, если бы мы только могли забыться сном на полгода!
- Тим, прошу тебя…
- Побудем просто друзьями какое-то время.
- Да, да…
- Я пошутил. Мы не можем быть друзьями.
- Тим, будь разумным. Рассуди сам: жить вот так, таясь ото всех, невозможно. Мы запутались во лжи. Я должна остаться одна и страдать в одиночестве или буду нечиста. Мне всего лишь нужно уехать ненадолго и побыть наедине с собой. Давай оба поживем… отдельно… как в затворничестве… по-прежнему любя друг друга… а позже снова встретимся…
- Что значит "позже" - через месяц, через год? Не притворяйся, Гертруда, все кончено, ты просто передумала, что тут такого? Я знал, что это случится. Знал еще во Франции. Как только ты увидела меня здесь, ты поняла, что это было временное помешательство! Так отпусти меня сейчас, сердце мое, моя королева, не терзай, я могу уйти, способен уйти, я переживу, мы оба переживем. Не делай из этого трагедии, кровавой драмы. Не плачь так. Боже, ты разбиваешь мне сердце!
- Я не знаю, что мне делать!
- И я не знаю. Это твоя подруга Анна все разрушила. Я предвидел. Уверен, она догадалась.
- Ты сам захотел встретиться с ней.
- Мне хотелось встречаться с людьми вместе с тобой. Надоело быть твоей позорной тайной! Ты говоришь, мы запутались во лжи. Мы можем просто выйти на свет рука об руку. Только ты не желаешь этого. Я сделал глупость, что поселился здесь, тебе явно невыносимо видеть меня в своем доме. Я уйду. Простим друг друга и… я… уйду…