Все еще цепко держась за стол, Анна смотрела на камешек. Потом медленно сказала:
- Он так мал?
- Да, Анна.
- Все сущее - так мало…
- Да.
- Но, господин… как он может не умереть, как такое может быть? Как могу я не умереть, как такое может быть, если все вокруг?..
- Ах, дитя мое, ты ждешь чудесного ответа?
Да, подумала Анна, она ждет.
- Разве тебе не достаточно того, что было показано?
- Нет, нет, я хочу больше, - ответила Анна, - больше, больше. Скажи мне… что ты… где…
- Где живу? Нигде. Или не слышала сказанное: птицы имеют гнезда и лисы - норы, но я не имею дома?
- О господин, ты имеешь дом! - воскликнула Анна.
- Ты имеешь в виду…
- Любовь я имею в виду, - сказала Анна.
- Ты умна, дитя мое, - рассмеялся он. - Ты сама дала чудесный ответ. Разве этого не достаточно?
- Нет, без тебя - нет. Без тебя недостаточно.
- Ты не оправдываешь свой дар.
- Но во что я должна верить, - сказала Анна, - ты так реален, ты здесь, ты самое несомненное из всего, что есть, - ты доказательство, другого не существует.
- Я ничего не доказываю, Анна. Ты сама ответила на свой вопрос. Что ты хочешь еще? Чуда?
- Да.
- Ты сама должна быть чудотворцем, дитя. Ты должна быть доказательством. Это дело - твое.
- Нет, нет, - горячо сказала она, подавшись вперед и смотря на удлиненное бледное лицо и глаза, полные сияющей тьмы и глядящие теперь мрачно, почти печально. - Это мне ты необходим. О, скажи, что мне делать, я погрязла в грехе, живу и дышу ужасом греха. Помоги мне, я хочу, чтобы меня сделали достойной.
- Боюсь, это невозможно, - сказал он, печально глядя на нее.
- Нет, нет, пожалуйста, пойми… я имею в виду… я хочу… хочу сделаться чистой, как ты обещал, невинной, умытой белее снега…
- Так пойди умойся, - сказал он и показал на раковину.
Анна едва могла двигаться. Она пошла, держась за стол, потом за спинку стула. Открыла кран и нащупала мыло. Принялась мыть руки под струей воды. Посмотрела на ладони. Потом выронила мыло и выключила кран. Она не могла найти полотенце, ничего не видя сквозь слезы.
- Бесполезно, - сказала она, - ничего… не получается…
- Хорошо, почему ты удивлена? Не плачь. Или ты и правда так сентиментальна? Разве не достаточно тебе того, что я страдал ради тебя? Если бы я мог страдать больше, я страдал бы больше.
- Хватит, не надо… - закричала Анна, и слезы застлали ей глаза. - Я больше не вынесу, не вынесу! - Она протянула к нему руки, с которых капала вода.
Он мягко сказал:
- Люби меня, если необходимо, но не прикасайся ко мне.
Про себя Анна думала: реальный ли он, из плоти и крови? Как она любит его, она должна прикоснуться к нему, должна преклонить колени и обнять его ноги, пасть ниц и поцеловать его ступни. Но она не упала на колени. Вместо этого неуверенно шагнула вперед и попыталась дотронуться до его руки. Он отступил назад, и ее палец легко коснулся закатанного рукава его рубахи, она даже ощутила грубую материю. Обжигающая боль пронзила руку, глаза ее закрылись, и она рухнула на колени, а потом плашмя на пол, вдруг потеряв сознание.
Анна проснулась в кровати. Она вспомнила произошедшее на кухне, и как, очнувшись, увидела, что вокруг никого, и как, ослабевшая и все еще испытывающая головокружение, добралась до кровати и мгновенно уснула. Она быстро соскочила на пол. На ней по-прежнему был голубой халат с подвернутыми рукавами. Направилась на кухню, но там, конечно, было пусто. Вытерла руки полотенцем и подумала: руки еще влажные, значит, он ушел недавно. Она тяжело опустилась на стул у стола. Потом заметила овальный серый камешек с отколотым краем, который он положил на стол, чтобы показать ей. Она взяла его. Так ее это камешек или другой? Она не была уверена. Она перевернула его: обыкновенный серый камешек - и положила обратно. Потом увидела, что у нее кровоточит палец, кожа на нем содрана, будто она обожгла его. Она долго глядела на него, а потом заплакала и плакала так, будто у нее сердце разрывалось.
- Как ваш зуб? - поинтересовался Граф.
- Уже лучше, - ответила Анна. - Пью аспирин. Записалась на прием к мистеру Орпену.
- Вы поранили руку.
- Пустяки, просто обожглась.
- Ах, Анна, Анна… - проговорил Граф, думая о собственной боли.
Было семь вечера, и они пили шерри в крошечной гостиной Анны. В лучах солнца, бивших в окно, комната казалась пыльной, тесной и запущенной. Утром солнце попадало в кухню, вечером - в гостиную.
Квартирка Анны была очень маленькая, вся не больше гостиной на Ибери-стрит. В ней имелись кухня, ванная комната, гостиная и спальня Анны размером с чулан. Скромная обстановка была подарком Гертруды. Под окном росли деревья, и птичий хор в ранние утренние часы напоминал Анне о поющих сестрах монахинях.
Граф сидел, кое-как уместившись на крохотном диванчике, согнув длинные ноги и упираясь коленями в подбородок. Пиджак он снял с позволения Анны и был в безукоризненно белой рубашке в тонкую голубую полоску, которую надевал на службу, аккуратно заправленной под ремень на тонкой талии, и в узком темно-синем галстуке. Бесцветные светлые волосы падали на лоб, он беспомощно щурился от солнца, слепящего глаза. Он уже взмок и то и дело нервно оттягивал липнущую к телу рубашку. Анна думала, не предложить ли ему снять галстук и расстегнуть ворот, или он будет чувствовать себя неловко?
- Как вы, Питер? Солнце вас не беспокоит? Может, задернуть шторы?
- Нет-нет, мне хорошо, спасибо, спасибо.
Анна сидела в кресле с прямой спинкой по другую сторону каминчика с газовой горелкой за черной чугунной решеткой. Сверху, на полке стояла синяя с золотом вустеровская кружка, тоже подарок Гертруды.
С "посещения" прошло два дня, и Анна вернулась к обычной жизни, разве что ее обычная жизнь была теперь столь необычна. Про себя она думала, что он ничего не говорил об этом; наверное, потому, что считает несущественным, как тот факт, что она никогда не видела Галилейское море, о чем он не помнит. Иногда ей казалось, что она сходит с ума.
С Анной произошло нечто ужасное. Это случилось некоторое время назад и продолжалось. Она ужасно, ужасно влюбилась в Графа. Разумеется, она никому не сказала об этой невозможной любви.
Сидя в одиночестве, гуляя в одиночестве, ибо она сторонилась людского общества и часто бывала одна, она во всех подробностях вспоминала и анализировала каждую минуту, каждый момент, проведенный в компании Питера с тех пор, как встретила его (Манфред представил ее ему) в квартире на Ибери-стрит вскоре после ее приезда в Лондон. Он оставил у нее впечатление человека высокого, странного и непонятно чуждого. Но тогда она не обращала на него внимания. Мысли ее были заняты горем Гертруды. Впервые она по-настоящему увидела Питера, когда, возвратившись с Гертрудой из Камбрии, заметила, что он влюблен в ее подругу, и это тут же вызвало в ней раздражение. Она объяснила себе, что причина в давней, с университетских времен, собственнической любви, которую она испытывала к Гертруде и на которую, как ей казалось, посягал Граф. Однако, оглядываясь сейчас в прошлое, Анна поняла, что то легкое раздражение было первым симптомом ужасной болезни, первой вспышкой ужасной боли, полностью заполнившей ее сердце и черной тучей затмившей ее небо. Конечно же, она относилась к Гертруде так, будто та принадлежит ей. Она на самом деле почувствовала тогда возмущение: как он смел тоже любить ее?
Анна стала смотреть на Графа иными глазами. Подлинная любовь скачет во весь опор, летит птицей, она быстрее всякой мысли, быстрее даже ненависти и страха. Анна постигла, как постигают наконец сложную теорему, неоспоримое обаяние Графа. В мыслях она боготворила его всего, от головы до ног, обнимала нежно трепещущими страстными крыльями. Но в жизни внешней за все это время ни пальцем не пошевелила, ни виду не показала. Она внимательно следила за ним, внимательно следила за Гертрудой и гнала из сердца всякую надежду. Но уже не могла совладать с любовью. Ее огромная любовь хотела жить и жила, заполняя собой все большее пространство. Теперь Анна осознала, что желание счастья не до конца выгорело в ней. (Когда Питер позвонил с вокзала Виктория, прося встречи по поводу анонимного письма, она не могла избавиться от мысли, что он намерен признаться в любви к ней.) Она страстно желала быть с ним, насытиться его присутствием, насмотреться на его бесцветные, свисающие на лоб волосы, которые хотелось погладить, на его тонкие красивые печальные губы, которые хотелось целовать, медленно и самозабвенно, на очень светлые голубые глаза, причину грусти которых она теперь разгадала, на серьезное нервное лицо и манеру замирать, откидывая назад голову и внимательно слушая собеседника. Он сохранил невинность и чист в сердце, думала она. Он такой высокий, такой худой, такой кроткий, такой чужой здесь и потерянный. У нее было чувство, что она открывает, почти создает это незаметное молчаливое существо, которое все другие так глупо проглядели. Граф никогда не становился предметом чьего-то пристального внимания; и Анна не могла не предполагать, что бессознательно он отвечает на столь глубокий тайный интерес к себе. Она не могла управлять своей любовью, хотя подавляла в себе страсть и надежду и старалась поверить, что рано или поздно Питер женится на Гертруде.
Появление Тима Рида было как взрыв, как извержение вулкана, из которого вырываются огонь и раскаленная лава. Анна думала, что любит Питера всем своим существом. Но теперь воскресшая надежда слала известие в самые дальние его пределы, а ее любовь ширилась и росла и пела в безудержной радости. Анна лежала на кровати, то плача, то смеясь от неожиданности спасения. Смеялась не истерично, только тело ее тихо сотрясалось и не могло остановиться, словно ее смех сообщался глубинам земли, вызывая ответное колыхание планеты. Конечно, внешне она была сдержанной. И, как прежде, ни пальцем не шевелила, ни виду не показывала; и со всею строгостью, которая единственно и могла обуздать ее страсть, сказала себе: Гертруда скоро устанет от Тима, она никогда не выйдет за него. И с болью, которая принесла ей некоторое утешение, сделала то, что считала своим безусловным долгом. Как могла, убеждала Гертруду не выходить за Тима. Она решилась на это частью из убежденности в истинности того, в чем убеждала Гертруду: Тим недостоин ее, он неосновательный, ненадежный. Но еще из глубокой, извращенной потребности действовать вопреки собственным интересам, чтобы очистить себя отказом (подсказанным тем, кто мог знать истинный повод) поощрять подругу совершить то, что послужит, вероятно или возможно, как-нибудь или когда-нибудь к ее собственной выгоде. К тому же Анна не могла искать расположения Графа, чтобы малейший намек на это в ее поведении не побудил Гертруду отвернуться от него. А еще, пожалуй, она слишком боялась страданий, какие придется пройти, если путь будет свободен, и ужаса возможного поражения в этом случае. Но вот Гертруда сказала, что с Тимом покончено, и Анна почувствовала, что старалась не зря и даже слишком преуспела, и ее смех обернулся слезами, а удовлетворение от собственной порядочности было горьким. А затем пришел счастливый день, когда она стояла с Питером в небольшой сумрачной комнате в мэрии и смотрела, как у нее на глазах Гертруда Опеншоу становится Гертрудой Рид. Глаза Анны блестели, лицо сияло от радости за себя, а в душе звучал тот ее космический смех. А когда Тим надел кольцо Гертруде на палец, Анна взглянула на Питера и тут же пожалела об этом. На его лице было спокойное и вежливое выражение, но она поняла, как ему горько и больно и что он абсолютно не замечает ее, Анны.
Путь был свободен, и задача изменилась, мучения, возможно, стали сильнее. Надежда, обезумев, завывала смерчем, терзая любовь, чтобы и она тоже взбесилась. Анна старалась думать об этом как о трудности, как о чем-то, с чем, по крайней мере, можно справиться с помощью рассудка, усмирить долгими доводами. Корень проблемы был в том, что Питер по-прежнему видел в ней монахиню. Это было ужасно. "Не бывает бывших монахинь". Интуиция говорила ему, что она "вне мира"; и он воспринимал ее, ставший очевидным, интерес к себе как совершенно естественный в человеке столь бескорыстном. Она была для него, как выразилась Гертруда, "феноменом", и к такому взгляду, возможно, примешивалось польское романтическое отношение к католической церкви. Все всегда будут видеть во мне несостоявшуюся монахиню, говорила себе Анна. Многочисленные планы Гертруды относительно будущего Анны не включали варианта замужества. Питер утешал себя тем, что Анна невидимо сохраняет религиозную "привычку". Для него на Анне лежал долг священства, который она не могла не исполнять постоянно, и именно такой она привлекала его, хотя это невольное служение теперь, похоже, все больше и больше отдаляло и отделяло ее от Питера, которого она любила и жаждала. Он смотрел на нее как на святую женщину, непорочную, спокойную, недоступную и строгую. Временами Анне страстно хотелось разбить эту икону, швырнуть к его ногам и яростно топтать ее. Гертруда как-то сказала, что достаточно четырех секунд, чтобы изменить мир. Анне могло бы хватить и двух, если бы она только пересекла пространство (в три фута, как сейчас, когда она разговаривала с ним), которое разделяло их, и все во вселенной переменилось бы. Но допустим, она переменилась бы у него на глазах, а он отшатнулся бы в ужасе, отвращении - жалости? Такое тоже приходило ей в голову. И в ответ на мягкое, мощное давление своей страсти она продолжала играть отведенную ей роль. И думала про себя, что, конечно, это не роль, не что-то фальшивое, что она действительно такова, она то, что он видит, но и другое, безумное, отчаянное, жаждущее, плачущее другое. Если бы она была священнослужительницей и если бы в ней осталось хоть немного веры, она бы скорее умерла от невозможности соединиться с ним, нежели разбила холодную невинную икону, которая, возможно, служит ему единственным утешением в теперешних страданиях. Нет, она не может разбить ее, она должна терпеть. Но, также подумала она, терпеть какое-то время, пока.
Анна чувствовала своим долгом отговаривать Гертруду от неподходящего брака. Теперь она почувствовала, что ее долг - не оставлять Питера в его страданиях, понять, насколько они тяжелы, глубоки. И с нежностью, сдерживать которую было нелегко, она помогла ему найти облегчение в разговоре о его переживаниях. Больше того, переход от молчаливой скрытности к открытому разговору принес утешение и ей. Когда он наконец заговорил, Анне пришлось держать сердце в стальном кулаке. Хотя она не могла заставить себя не строить предположений относительно продолжительности его мрачного состояния, она все же старалась не искать обнадеживающих знаков. Не желала вникать в подробности его боли, чтобы не питать свою надежду. Она хотела быть для него необходимой. Она должна ждать, должна научиться метафизике ожидания. Она действовала осторожно, и ее не покидал страх.
Питер не бесновался, не стенал, отнюдь. Он говорил, как всегда, спокойно, тщательно выбирая слова. Как сейчас, когда он сказал:
- Не думаю, что смогу это выдержать… придется уехать.
"О, позволь мне поехать с тобой, милый!" - кричала ее душа.
- Куда, Питер?
- Думал уехать в Америку.
- Что вы там будете делать?
- Это вопрос. Я там никогда не найду работу. Что я умею делать? В сущности, ничего. Я британский госслужащий, администратор, этому обучен. И за пределами страны никогда не смог бы устроиться. Но можно хотя бы уехать из Лондона. Обращусь с просьбой перевести меня на север или в западные районы. Пока не проговоритесь никому…
- Не скажу.
- Я не могу оставаться здесь и пугать всех своей траурной физиономией.
- Вы можете остаться и…
- Научиться смеяться?
- Да.
- Анна, я не в силах.
- Не торопитесь решать.
- Я мог бы раньше срока подать в отставку и жить в Испании на пенсию.
- Не глупите.
- Вы наверняка считаете, что я сумасшедший, если по-прежнему настолько влюблен, что это никуда не годится. Знаю, я должен как-то справиться с собой, но, не уехав, не смогу этого сделать. Мне надо перестать досаждать вам, Анна, своим эгоистичным вздором.
- Вы мне не досаждаете.
- Вы так добры, так спокойны, так далеки от всего этого.
Питер, говорила она себе, не может сейчас ничего другого, как только думать о своих чувствах. А чем сама она занимается все время? Это, как он сказал, никуда не годится, а как прекратить? Она не должна позволять ему так разговаривать с ней, от этого ему только хуже. И нельзя, чтобы он сидел так близко в этой маленькой комнате, это пытка. А если она сейчас опустится на колени, возьмет его руку и заплачет? Как страшно хочется это сделать! Но это будет ошибкой, он настолько одержим, настолько поглощен другою, что полубезумен. Надо потерпеть, потерпеть, пока он немного не придет в себя, а тогда я удивлю его.
- Тим с Гертрудой, - сказала Анна, - были здесь у меня вчера, зашли пропустить глоточек.
Питер хмуро помолчал, потом сказал:
- Я почему-то не воспринимаю их как мужа и жену. Тим такой ребенок.
- Мы постепенно привыкнем смотреть на них как на женатую пару, во всяком случае, лучше постараться, ничего не поделаешь.
- Как они выглядят - нормально?