- И не говори, Сергеевна, - снова кивнула головой Федоровна, поправляя на голове толстый платок. – Говорю же - не мужик он вовсе, а как есть белый прыщ. Начнешь его ковырять - еще хуже будет…Хотя, говорят, он и впрямь барских кровей, Славка–то… - И, повернувшись к Костику, миролюбиво спросила: - А у тебя, милок, семья–то большая?
Пить–скандалить не будете? У нас здесь тихо вообще–то, молодежи мало…
- А дом у вас, смотрю, старый, - задумчиво повернул к подъезду голову Костик.
- Старый, милок, очень старый! Довоенный еще. И квартирки маленькие да неуютные, и трубы текут вовсю…Так что ты подумай хорошо, прежде чем меняться решишь!
- Спасибо, я подумаю, конечно же! - простецки улыбнулся им Костик, поднимаясь со скамейки. – А на каком этаже квартира?
- А на третьем, милок, на третьем, - замахали ему в спину руками тетки. – Иди–иди, он дома один сейчас, Славка–то. Лида со второй смены не пришла еще…
Надавив на кнопочку звонка, Славик отступил на шаг в сторону, улыбнулся приветливо в мигнувший яркой световой точкой дверной глазок.
- Вам кого? – послышался за дверью глухой подозрительный мужской голос.
- Я к Вячеславу Онецкому! Откройте, пожалуйста, я от тети Маши…
Дверь лязгнула нетерпеливо замками и приоткрылась слегка, явив Костику лысоватого маленького мужчинку в серой пижаме. Был он абсолютно никаким внешне, но очень уж сердит лицом. "Прыщ белый…, - вспомнилось Костику меткое выражение сидящей внизу на скамеечке Федоровны. – Ай да бабка, глаз–алмаз…", - усмехнулся он про себя, проговорив вежливо:
- Здравствуйте, Вячеслав. А меня зовут Константин, я внук тети Маши Потаповой. Ваш, так сказать, дальний родственник…
- И что? Что вам здесь нужно? С тетей Машей стряслось что–то? Так я третьего дня у нее был…
- Нет, с тетей Машей все в порядке, к счастью. Вот, просто решил с вами познакомиться, поговорить…
- О чем? О чем это я с вами должен говорить, не понимаю!
- Да есть у нас с вами, Вячеслав, одна общая тема. Только не на пороге же ее обсуждать, право…
- Заходите.
Славик отступил на шаг в маленькую прихожую, шире распахнул дверь. Подставив вошедшему гостю небольшую скамеечку, указал на нее приглашающим жестом, сам же примостился на допотопной желтой тумбочке с высокими ножками.
- Я вас в комнату не приглашаю, простите. У меня не прибрано… - недовольно пробормотал он, украдкой разглядывая Костика. – Слушаю внимательно, как вас там, забыл…
- Константин. Можно просто Костик…
- Да, да, извините, я сразу не запомнил. Так что у вас ко мне? Только покороче, пожалуйста.
- Я, собственно, о тети Машиной квартире с вами хотел поговорить, Вячеслав. Вы ведь на нее тоже каким–то образом претендуете, так надо полагать?
- Ничего себе – каким–то образом! – моментально вскипел Славик. – Вы что это себе позволяете, молодой человек? И вообще, с кем разговариваете, отдаете себе отчет? Моя фамилия - Онецкий, между прочим! И в той квартире, в которой сейчас оказалась прописанной ваша родственница, всегда жили только Онецкие, и никаких Тютькиных там сроду не водилось! Понятно вам это? И если моему дяде Борису вдруг пришла в голову блажь жениться на прислуге, то это еще не значит, что я, Вячеслав Онецкий, должен теперь отдать ее кухаркиным детям…
О–о–о! – с глумливым уважением протянул медленно Костик, разглядывая сердитое лицо Славика. – Вон оно даже как…
- Да, вот так! И зарубите себе на носу, молодой человек, – времена "отобрать и поделить" давно и безвозвратно прошли, сегодня этот номер у вас не пройдет! И ваша тетя Маша, к счастью, понимает это гораздо лучше, чем вы!
- Ну, это мы еще посмотрим, что и как понимает наша тетя Маша, - засмеялся радостно Костик. – Я ведь что? Я ведь хотел просто договориться по–джентельменски…
- Не о чем мне с вами договариваться, слышите? Еще чего не хватало – договариваться я с вами начну…
- Со мной, то бишь с кухаркиным внуком, так надо полагать? – подняв брови и сияя холодными голубыми глазами, радостно спросил Костик.
- А хотя бы и так! Чего с вами церемониться? Поиграли мы в свое время с плебеями и хватит. Допустили до власти кухарок… Вот и получили сплошной геноцид. Слава богу, времена меняются…Теперь каждый должен, обязан даже знать и понимать, наконец, свое место!
- О–о–о, как все запущено… - снова хохотнул удивленно Костик. – Вы мне, господин Вячеслав, еще про вырождение генофонда расскажите, про дворянскую вашу белую косточку… Только знаешь, ты особо–то не выпучивайся, прыщ белый… Если это ты и есть тот самый оставшийся генофонд, то лучше б тебе, конечно, поторопиться с процессом окончательного вырождения… Тоже мне, дворянин пархатый…
Славик задохнулся было гневом, потом поднялся со своей облезлой тумбочки и шагнул к двери, открыл ее рывком и, картинно выставив руку в сторону, проговорил–провизжал пафосно:
- Пошел вон отсюда, плебей! Немедленно вон! Во–о–о–н!
- Ну и дурак ты, дядя, – усмехнулся, выходя из квартиры, Костик. – Я ведь и правда хотел тебе кусочек кинуть на бедность в виде отступного, а теперь и не получишь ни хрена…
Выйдя из подъезда, он улыбнулся и подмигнул заговорщицки продолжающим сидеть на дневном посту теткам, пошел мимо них своей осторожной кошачьей походкой.
- Так меняться–то надумал иль нет, милок? – крикнула вслед ему Сергеевна.
- Нет, тетка, не буду, - обернулся к ней весело Костик. - Больно сосед ваш ненадежным оказался, знаете ли. Он же на учете в психушке давно уже числится… Говорят, у него мания величия образовалась – болезнь такая психическая…
- А что это значит–то, сынок?
- Да вот, скоро себя Наполеоном каким объявит или Сталиным, к примеру…А вы не знали? Устоит у вас тут "Архипелаг ГУЛАГ" да будет всех по этажам гонять – никому мало не покажется! Так что вы с ним поосторожнее…
- А–х–х… - только и взмахнули руками Сергеевна с Федоровной и алчно переглянулись, жадно заглотив вожделенную интересно–вкусную информацию. Будет, будет что теперь рассказать возвращающимся вечером с работы домой соседям….
***
… Вот так и живу, тетя Маша… Не знаю, что со мной завтра будет…
Нина вздохнула, горестно опустила плечи и уставилась на свои ухоженные гладкие руки с ярко расписанными длинными ногтями, словно оценивая досадную их неуместность на старенькой, с годами застиранной льняной скатерти в розово–белую клеточку.
- Вот так и живу, - снова повторила она, поднимая голову и осторожно заглядывая в глаза сидящей напротив тетки.
Мария смотрела на нее потерянно, моргала жиденькими белесыми ресницами и молчала – робела очень, не решаясь заговорить. Ниночка – она ж такая красивая, умная, гордая - настоящая королевна. А вот сидит тут перед ней, чуть не плачет… Что она может ей посоветовать–то, еще брякнет чего не так - насмешит только. А надо ведь что–то сказать, вон как ждет…
- Ниночка, так вроде все хвалили мужика–то твоего. Мне Любочка, когда жива еще была, говорила – хорошо все у вас, богато…
- Ну, что богато, это правда, тетя Маша, – словно обрадовавшись тому, что тетка наконец вступила в разговор, улыбнулась Нина, – да только разве в одном богатстве дело? Понимаете, не любит он меня больше. Да и деток у нас нет… Прогонит он скоро меня из своего богатства, тетя Маша. Уже почти прогнал…
- Да как же, Ниночка! Что ты! Прав у него таких нету! Где ж это видано – жену прогонять на улицу, с которой четверть века вместе прожил! Нет, нету у него никаких прав!
- Есть, тетя Маша, есть. И с этим уж ничего не поделаешь. Они, богатые–то, знаете, какие хитрые все? Все законы на их стороне. Вот и не знаю теперь, куда деться… К Насте пойти? Так у нее у самой повернуться негде, сами знаете…
- Ой, Ниночка… Так ты ко мне приходи! Я что, я только рада буду тебе помочь. Только ведь и жить тебе со мной, со старухой – мало радости!
- Ну, что вы, тетя Маша! Я всегда к вам хорошо относилась. И мама моя вас уважала. Она мне часто рассказывала, как в войну вы их с тетей Надей и с бабушкой спасали, как хлеб свой отдавали…
- Правда? – молодо засияла глазами Мария, будто растворилась в них в один миг тусклая пленка старости. – Правда? Любочка обо мне вспоминала? Неужели?
- Конечно, тетя Маша! Очень часто вспоминала!
- Надо же…
Она задумалась надолго, глядела в пространство радостными высветленными глазами, тихо улыбалась сама себе, водя по скатерти старческими, сморщенными в желто–коричневые складки руками. Нина смотрела на нее озадаченно: странная какая старушка – совершенно непредсказуемые реакции…
- Теть Маш–а–а… - пропела она ласково, дотронувшись ноготками до ее плеча. - Так вы сказали – я могу у вас пожить? Или нет?
- Ой, прости, Ниночка, задумалась я, - быстро встрепенулась Мария, виновато улыбаясь. – Не обращай внимания! Стало со мной такое случаться в последнее время, будто пропадаю куда–то…
- Так можно?
- Конечно, Ниночка, конечно! Когда захочешь, тогда и переезжай…
- А вы меня пропишете, тетя Маша? А то неловко как–то в неопределенности висеть, да и проблемы без прописки всякие начнутся…
- Пропишу, Ниночка, пропишу! А как же! И тебя, и Настену…
- И Настьку?! А ее–то зачем? Ее не надо! У нее таких проблем нет – пусть о ее судьбе муж печется, раз троих детей наделал…
- Ну, не знаю, Ниночка. Вы сами решайте. Скоро вот поминки буду устраивать по Бориске, соберетесь за одним столом, только самые близкие, и решайте… Как решите, так я и сделаю. Кого скажете – того и пропишу…
- Поминки, говорите? – задумалась Нина, нервно постукивая ногтем о фарфоровый край большой чайной чашки. – А раньше что, нельзя решить?
- Так не по–людски как–то, Ниночка… Еще душа Борискина здесь живет, не велит он мне раньше–то…
Нина ласково улыбнулась, подалась вперед, приготовившись мягко и ненавязчиво возразить и уже подбирая в уме немудреные слова, как в прихожей скромно, на одной ноте вдруг тренькнул звонок: пришел кто–то.
- Вы гостей ждете, тетя Маша? – повернулась она к ней удивлено.
- Нет, Ниночка, никого не жду… Это Сашенька с занятий вернулась, наверное. Сейчас все вместе и пообедаем…
- Какая Сашенька? – вздрогнула и напряглась Нина, удивленно уставившись на тетку. – Она кто? Она здесь живет, с вами?
- Ну да. Живет. Правда, третий день всего…
- А откуда она взялась?
- Так это же Костенькина невеста! У нее в общежитии студенческом ремонт затеяли, вот он и попросил ее приютить на время… Да ты не переживай, Ниночка! Случись что – всем места хватит!
- А вы ее не прописали случайно, тетя Маша?
- Нет… А разве надо? Она ж ненадолго… - уставилась на нее Мария, обернувшись от дверей кухни.
- И не вздумайте! Вы что?! Вы ж ее не знаете совсем! А вдруг она аферистка какая–нибудь?
- Ой, что ты, Ниночка, какая там аферистка! Птичка–синичка маленькая да робкая… Да ты сейчас сама увидишь! Пойду открою – замерзла, наверное, девчонка…
Через минуту она, обнимая за худенькие плечики и ласково заглядывая сбоку в лицо, привела из прихожей перепуганную Сашу и, протянув руку в сторону Нины, церемонно произнесла:
- Познакомься, деточка, это моя племянница Нина. Красивая она, правда? Садись, сейчас обедать будем…
"Так, вот уже и деточка у нас тут появилась… - неприязненно разглядывая Сашу от черных блестящих вихорков до худых острых коленок, подумала Нина. - Быстро, однако, Костька соображает, уже и шалаву какую–то успел привести, место теплое забил… Тоже мне, невеста… У Костьки – невеста! Обхохотаться можно… Господи, что же я неуклюжая такая! Надо было сразу сюда бежать, а не с Олежкой два дня в постели кувыркаться. Вот уж во истину говорят: время – деньги…"
- Девочки, мойте руки. Сашенька, доставай хлеб, тарелки… Жаркое получилось – пальчики оближете! – радостно суетилась вокруг них Мария. – Сейчас только подогрею чуток…
- Пойду я, пожалуй, тетя Маша, - медленно поднялась из–за стола Нина.
- Как же это, Ниночка… А обедать?
- Спасибо, не хочу. На диете я, да и времени нет, итак я у вас засиделась! Так когда, вы говорите, на поминки приходить? Где–то через месяц получается? Ну, я еще к вам заеду, уточню. И не раз еще заеду, и не два…И продуктов привезу, чтоб вы питались получше… Обязательно заеду! - повторила она выразительно, глядя на Сашу прищуренными злыми глазами, отчего та моментально будто скукожилась вся, втянула черную голову в плечи, как голодный сорочий птенец.
- Заезжай, Ниночка, заезжай! Порадуешь старуху… - засеменила за ней в прихожую Мария. – Какая ж ты все–таки красавица у нас писаная, и одета прямо как девки из телевизора, которые вереницей по длинной широкой доске ходят… Забыла, как зовутся… Модницы, что ль?
- Ладно, тетя Маша, до свидания… - засмеялась, не сдержавшись, Нина. - Я и правда еще заеду, ждите…
Олежка ждал ее внизу, сидел в машине расслабленно, откинув назад причесанную волосок к волоску русую голову. " Господи, красота какая… - залюбовалась им издали Нина. – Мое, мое творение… Красивый ухоженный мальчик в блестящей красным лаком машине… А что? Мое, конечно, творение!" Тут же ей вспомнилось вдруг, каким она его тогда, два года назад, подобрала с панели практически: мальчишка стриптизом перебивался да ходил по рукам богатеньких старушонок, которые передавали его с рук на руки, как резиновую игрушку в красивой коробочке. А она из него настоящего мачо сделала – "красавца писаного", как бы тетя Маша сказала. Одела–обула, квартиру сняла, машину вот шикарную купила… А потом влюбилась до безумия, даже и сама не заметила, как…
Она медленно пошла к машине, продолжая любоваться шикарной картинкой, которая по праву принадлежала ей, только ей одной и никому больше. Услышав ее дробный нетерпеливый перестук ноготками по лобовому стеклу, он испуганно поднял голову, улыбнулся ленивой, будто сонной улыбкой - боже, как она ее любила, эту улыбку! Как хотелось ей в этот момент скинуть противный, уродливый горб за плечами - мерзкую эту двадцатилетнюю разницу в возрасте - и улыбнуться ему в ответ такой же сладкой улыбкой юной кошечки, счастливой и беззаботно–сексапильной… Только нельзя. Возраст – штука жестокая и никаким манипуляциям не поддается, сколько по салонам ни ходи, сколько под нож пластического хирурга ни ложись. Он все равно из какой–нибудь малюсенькой щелочки возьмет да вылезет в самый неподходящий момент и прокричит о себе громко, и неважно, каким способом – жестом ли, выражением ли глаз, или, того хуже, приливом–отливом подло–климактерическим…
- Ну, что? – насмешливо–грустно спросил Олег, когда она села в машину и потянулась было чмокнуть его в гладко выбритую щеку. – Охмурила–таки старушку, заботливая племянница? Пропишет она тебя?
- Пропишет, пропишет… - усмехнулась Нина, неловко отстраняясь. – А ты бы не очень–то над всем этим хихикал, дорогой! Такие квартиры – они на дороге не валяются…
- Нин, а зачем это тебе?
- Что – зачем?
- Ну, квартира эта… Ты и так все можешь себе позволить, абсолютно все можешь купить. Меня вот, в том числе…
- Олежек, ну что ты говоришь такое! Обидно даже.
- А чего тебе обидно? Как есть, так и есть…
- Глупенький! Я ведь тебе помочь хочу! Чтоб и у тебя когда–нибудь свое жилье было…
- Ага. Помогал волк ягненку…
- Ладно, поехали. Опаздываю я, – грубо перебила его на полуслове Нина, сосредоточенно впихивая руки в узкие лайковые перчатки. – У меня сегодня еще куча дел…
- Ну, хорошо, куча так куча… - так же холодно процедил сквозь зубы Олег, быстро поворачивая ключ зажигания.
- Ты что, обиделся? – удивленно повернулась к нему Нина. – Олежка, я и правда опаздываю… Прости! А квартира эта мне и в самом деле очень нужна! И не только из–за тебя…
Он молча вырулил из тихого дворика на проезжую часть, спросил холодно, глядя прямо перед собой:
- Куда везти–то?
- В "Маргариту" - у меня сегодня массаж… Я за месяц вперед туда записалась, я не могу опаздывать! Ну не сердись!
- Да ладно… - повернулся он к ней. – А что за массаж? Какой–то особенный, что ли?
- Ну да… Говорят, за один сеанс килограмм веса уходит… И именно с тех мест, с каких надо…
- Понятно. Тебя забирать оттуда?
- Не надо. Я потом машину поймаю. Езжай домой, отдохни… Я позвоню вечером, ладно?
А может, и приеду, если Гошка на дачу свалит!
Она постаралась легко, по–девичьи выпорхнуть из машины, но лучше б и не старалась – все равно смешно получилось. Помахав ручкой от помпезно–белоснежной двери дорогого салона, торопливо вошла внутрь, на ходу развязывая длинный шарф.
Ну почему, почему так жизнь по сволочному устроена, выруливая на проезжую часть, в который уже раз с отчаянием подумал он, продолжая по инерции мило улыбаться одними только губами, словно приклеилась к ним эта фальшивая улыбка, как пластырь - сразу и не отодрать… Как так получилось, что он, сильный и здоровый мужик, сидит на содержании у богатой бабы, плюется, чертыхается, себя презирает, а все равно сидит. Хотя какая разница, за что себя презирать, за нищету или за продажность - все едино , все одинаково мерзко… И вообще - это только кажется, что у альфонса работа легкая. Кто так считает, тот не пробовал спать со старой теткой изо дня в день, быть безвольной игрушкой в ее руках и при этом ненавидеть и презирать самого себя… И он не виноват, что жизнь его так сложилась, что лишила даже того малого, что другим дает.
А если лишила самого малого, значит, за собственную продажность надо от нее, от жизни, побольше взять - в качестве компенсации, так сказать. И вообще, ко всем этим прелестям - ночным клубам, казино, фирменным тряпкам, дорогой, экологически чистой еде, каждодневному и плавному перетеканию из одного ненавязчивого комфорта в другой очень быстро привыкаешь, катастрофически быстро. Попробуй потом, уйди обратно в нищету… Хотя иногда так жутко становится, будто взрывается внутри что–то – так себя зауважать хочется и настоящей жизнью пожить хочется, мужицкой, а не бестолково–продажной… Он даже стал как–то побаиваться этих внутренних взрывов, как будто они отдельно, сами по себе в нем происходят. Эх, ну и распорядилась же им насмешливая матушка–природа : и красоту дала, и тело аполлоново, и причиндалы все нужные честь по чести, а вот настоящего твердого мужицкого характеру – пожалела… А может, он сам себе такое оправдание выдумал, не зря же внутренним презрением так часто стал мучиться. Нет, надо что–то с собой делать…Непременно надо что–то делать. Хотя что, что он сейчас может сделать? Только одно пока и может – к девчонкам сходить. К таким же, к продажным, как и он сам…Пожалеть, помочь, выслушать…Среди своих как–то полегче себя чувствуешь. По крайней мере, сам себя поменьше презираешь…
А Нина – она ничего. Просто несчастная да нелюбимая баба, и все. Она и сама в этой богатой жизни с коготками увязла. У него хоть выбор есть – плюнуть на все да в честно–трудную жизнь уйти, а у нее и этого уже нет… Может, поэтому и несчастнее она намного…