- Для меня дети не имели значения, потому что я не хотела быть матерью-одиночкой. Я достаточно в детстве насмотрелась на таких матерей. И, разумеется, я знаю, что ты не можешь иметь детей. - Ванесса переплетает свои пальцы с моими. - Но, Зои, я же могу!
Эмбрион замораживается на стадии бластоцисты, когда ему пять дней. В запечатанной пробирке, заполненной криозащитным веществом, человеческим антифризом, жидкость уже предварительно охлаждена до ста девяноста шести градусов по Цельсию. Пробирку помещают в алюминиевый контейнер, который потом хранится в бидоне. Если пробирку нагреть до комнатной температуры, криозащитное вещество разжижается, и эмбрион можно помещать в его культуральную среду. Медики определяют, не поврежден ли эмбрион, возможна ли его пересадка. Если эмбрион остается практически неповрежденным, его подсадка имеет большие шансы привести к желаемой беременности. Клеточные повреждения, если они незначительные, не являются условием, препятствующим оплодотворению. Некоторые эмбрионы замораживали на десять лет, а потом из них рождались здоровые дети.
Когда я проходила курс ЭКО, я всегда относилась к дополнительным эмбрионам, которые мы замораживали, как к снежинкам. Крошечные потенциальные малыши - каждый немного отличается от другого.
Согласно результатам исследования, опубликованным в журнале "Фертильность и стерильность" в 2008 году, если родители не хотят больше иметь детей и их просят отдать свои замороженные эмбрионы, пятьдесят три процента не согласны отдавать их чужим людям, потому что не хотят, чтобы их дети однажды узнали о существовании неизвестного брата или сестры. Вдобавок они не хотят, чтобы их детей воспитывали чужие люди. Шестьдесят шесть процентов согласились бы отдать свои эмбрионы для исследования, но не во всех клиниках есть необходимое оборудование. Двадцать процентов хотели бы оставить эмбрионы замороженными навечно. Очень часто мнения мужа и жены по этому вопросу расходятся.
У меня целых три замороженных эмбриона плавают в жидком азоте в клинике Уилмингтона, в Род-Айленде. И теперь, когда Ванесса заговорила о детях, я не могу больше ни есть, ни пить, ни спать. Все мои мысли только об этих крошках, которые ждут меня.
Несмотря на усилия всех активистов, которые так рьяно противятся внесениям в конституцию изменений, разрешающих однополые браки, ничего не меняется. Да, у нас с Ванессой теперь есть клочок бумаги, который лежит в небольшом несгораемом сейфе в одном конверте с нашими паспортами и карточками социального страхования, но это единственное, что поменялось. Мы с ней так и остаемся лучшими подругами. Мы продолжаем читать друг другу колонку редактора в утренней газете, мы целуем друг друга и говорим "Спокойной ночи", прежде чем погасить свет. Другими словами, можно остановить закон, но любовь не остановишь.
Свадьба оказалась разочарованием, "лежачим полицейским" на дороге реальной жизни. Но сейчас мы вернулись домой, к своей обычной жизни. Мы просыпаемся, одеваемся, ходим на работу, которая в моем случае оказалась необходимой отдушиной, потому что когда я одна, то ловлю себя на том, что сижу, уставившись на документы из клиники, которая за последние пять лет стала мне вторым домом, пытаясь собраться с духом и позвонить туда.
Я понимаю, что нет логического объяснения моим страхам, что Ванесса столкнется с такими же медицинскими осложнениями, что и я. Она моложе меня, она здоровая женщина. Но от одной мысли, что ей придется пройти через то, через что прошла я, - не через физические мучения, а через душевные терзания, - у меня почти опускаются руки. Надо отдать должное Максу. Больнее, чем утратить собственного ребенка, мне кажется, видеть, как теряет ребенка твой самый близкий в мире человек.
Поэтому я по-настоящему рада отвлечься чем-то от грустных мыслей - например, провести урок с Люси. В конце концов, когда я горланила ругательства, это вызвало у нее улыбку.
Когда я вхожу в класс, она вовсе не выглядит обрадованной. Ее отросшие косички расплетены, волосы прилизаны и немыты. Под заплаканными глазами темные круги. На ней черные гамаши и рваная футболка, а кеды "Конверс" разного цвета.
На правом запястье - марлевая прокладка, обмотанная, похоже, клейкой лентой.
Люси не смотрит мне в глаза. Она падает на стул, поворачивает его так, чтобы не сидеть ко мне лицом, и опускает голову на парту.
Я встаю и закрываю дверь кабинета.
- Хочешь поговорить? - спрашиваю я.
Она качает головой, но голову так и не поднимает.
- Как ты поранилась?
Люси подтягивает колени к подбородку, сворачиваясь в клубок.
- Знаешь, - говорю я, мысленно перечеркивая план урока, - может быть, послушаем вместе музыку? И если захочешь, то поговорим.
Я подхожу к цифровому плееру, который подключен к переносным колонкам, и просматриваю список воспроизведений.
Первой я ставлю песню "Злюсь на себя" Джила Скотта. Я пытаюсь найти произведение, которое отвечало бы настроению Люси, чтобы девочка мысленно вернулась ко мне.
Она даже не шевелится в ответ.
Я продолжаю ставить неистовые песни - "Бенглз", песнопения Карен О, даже "Металлику". На шестой песне "Любовь - это поле боя" в исполнении Пэт Бенатар я признаю свое поражение.
- Ладно, Люси. На сегодня хватит.
Я нажимаю "паузу" на плеере.
- Нет.
Голос ее еле слышен, голова по-прежнему упирается в колени, лицо спрятано.
- Что ты сказала?
- Нет, - повторяет Люси.
Я опускаюсь рядом с ней на колени и жду, чтобы она подняла на меня глаза.
- Почему?
Она облизывает губы.
- Эта песня… Так звучит моя кровь.
Слушая неистовые басы и необычную перкуссию этой песни, я понимаю ее чувства.
- Когда я злая как черт, - признаюсь я, - то ставлю именно эту песню. Очень громко. И барабаню в такт.
- Я ненавижу сюда приходить.
Ее слова больно ранят меня.
- Очень сожалею…
- Серьезно? Кабинет для умственно отсталых? Меня и так уже считают в школе самой большой уродиной, а теперь все думают, что я умственно отсталая.
- Эмоционально нестабильная, - автоматически поправляю я, и Люси меряет меня убийственным взглядом.
- Тебе, по-моему, следует постучать на барабанах, - говорю я.
- А вам, по-моему, следует пойти…
- Хватит! - Я хватаю ее за руку, за здоровую руку, и заставляю встать со стула. - Пойдем на экскурсию.
Сначала мне приходится ее тащить, но, когда мы идем по коридору, она уже сама плетется рядом. Мы минуем целующиеся парочки, прилипшие к шкафчикам, обходим стороной четырех хохочущих девочек, которые склонились над телефоном и таращатся на экран, просачиваемся между разжиревшими игроками в лакросс в их спортивной форме.
Я знаю, где находится столовая, только потому, что во время моих прошлых визитов в школу Ванесса водила меня туда выпить кофе. Эта столовая ничем не отличается от других школьных столовых, в которых мне приходилось бывать, - настоящая чашка Петри в натуральную величину, где взращивается общественное недовольство, а учащиеся разбиваются по видам: популярные дети, чокнутые, деревенщина, нытики. Мы проходим прямо в центр столовой к женщине, которая ляпает на тарелки картофельное пюре.
- Я должна попросить вас освободить нам место.
- Да что вы говорите! - удивляется она, приподнимая бровь. - Кто-то умер и назначил вас королевой?
- Я школьный психотерапевт.
Это не совсем правда. Я не имею к школе никакого отношения. Именно поэтому, когда у меня начнутся неприятности, на мне это никак серьезно не отразится.
- Всего на десять минут.
- Меня никто не предупреждал…
- Послушайте… - Я отодвигаю ее в сторону и менторским тоном продолжаю: - У меня здесь склонная к самоубийству девочка, и я пытаюсь внушить ей чувство самоуважения. Насколько я знаю, одна из первоочередных задач нашей школы, как и всех остальных школ штата, - профилактика суицида среди учащихся. Неужели вы хотите, чтобы начальник полиции узнал, что вы препятствуете этому процессу?
Я блефую. Я даже имени начальника полиции не знаю. А Ванесса, когда услышит, что произошло, либо убьет меня, либо поздравит, - я не знаю, что и предположить.
- Я приведу директора! - грозит женщина.
Не обращая на нее внимания, я иду за стойку и начинаю хватать кастрюли и сковородки, переворачивать и расставлять их. Собираю черпаки, ложки и лопаточки.
- Вам за это дадут пинком под зад, - предупреждает Люси.
- Я не работаю в этой школе, - пожимаю я плечами. - Я здесь тоже чужая.
Я устраиваю две барабанные установки - один импровизированный хай-хет (перевернутый котелок), малый барабан (перевернутая кастрюля) - и кладу у наших ног металлический поднос - турецкий барабан.
- Будем играть на барабанах, - объявляю я.
Люси смотрит на обедающих в столовой - некоторые уставились на нас, но бо́льшая часть просто не обращает внимания.
- Или не будем.
- Люси, ты ведь хотела уйти из этого ужасного кабинета для детей с особыми потребностями? Или нет? Иди сюда и прекрати спорить!
К моему удивлению, она слушается.
- На полу - наш большой барабан, "бочка". Четыре удара, равномерных. Бей левой ногой, потому что ты левша. - Я отсчитываю и ударяю ногой по металлическим дверцам сервировочного стола. - Теперь ты.
- Это глупо, - отвечает Люси, однако осторожно бьет по дверцам.
- Отлично! На счет четыре, - говорю я. - Теперь малый барабан у твоей правой руки. - Я протягиваю ей ложку и указываю на перевернутую кастрюлю. - Бей по ней на счет два и четыре.
- По-настоящему? - спрашивает Люси.
В ответ я играю барабанный бой - восемь нот на хай-хете: и раз, и два, и три, и четыре. Люси соблюдает свой ритм и левой рукой делает то же, что и я.
- Не останавливайся! - командую я. - Это базовый фоновый ритм.
Среди этой какофонии я беру две деревянные лопатки и отбиваю соло на барабанах.
Теперь на нас смотрит уже вся столовая. Некоторые даже получают удовольствие от импровизированного рэпа.
Люси ничего не замечает. Она полностью погрузилась в ритм, который вибрирует в ее руках и позвоночнике. Я запеваю "Любовь - это поле боя" - слова беззащитны, как рвущиеся на ветру флаги. Люси не сводит с меня глаз. Я пою целый куплет, на втором она начинает мне подпевать:
- Никаких обещаний. Никаких просьб…
Она веселится как ненормальная, а я думаю, что это достижение непременно войдет в анналы музыкальной терапии. Но тут в столовую входит директор в сопровождении работницы столовой и Ванессы.
Должна сказать, что моя вторая половинка выглядит не особенно счастливой.
Я замолкаю и прекращаю бить по кастрюлям и сковородкам.
- Зои, - говорит Ванесса, - что, черт возьми, ты делаешь?
- Свою работу.
Я беру Люси за руку и вытаскиваю из-за стола. Она чуть не умирает от страха, что ее застали на горячем. Я вручаю директору лопаточку, которой стучала, и, не говоря ни слова, прохожу мимо него. Когда мы с Люси оказываемся лицом к лицу с полной учеников столовой, я поднимаю наши сцепленные руки, как обычно это делают рок-группы.
- Спасибо средней школе Уилмингтона! - кричу я. - Пока!
Без лишних слов - и с прожигающими мою спину взглядами директора и Ванессы - мы с Люси под шквал аплодисментов покидаем столовую.
- Зои… - говорит она.
Я тащу ее за собой по незнакомым школьным коридорам, стремясь оказаться как можно дальше от административного крыла.
- Зои…
- Меня уволят, - бормочу я.
- Зои, - снова зовет Люси, - остановитесь!
Я со вздохом поворачиваюсь, чтобы извиниться.
- Мне не следовало вот так выставлять тебя на всеобщее обозрение.
И тут я вижу, что ее щеки горят не от стыда, а от удовольствия. Глаза блестят, а улыбается она так, что нельзя не улыбнуться в ответ.
- Зои, - выдыхает она, - а мы можем повторить это еще раз?
Несмотря на предупреждение Ванды, мне все равно немного не по себе, когда я открываю дверь палаты мистера Докера в "Тенистых аллеях" и вижу его сморщенного и бледного в кровати. Раньше, даже когда он находился в одном из своих спокойных, недвижимых состояний, его можно было пересадить в кресло-качалку или в общую комнату, но, по словам Ванды, вот уже две недели он не встает с кровати. И ничего не говорит.
- Доброе утро, мистер Докер! - приветствую я, расчехляя гитару. - Помните меня? Я Зои. Пришла, чтобы немного с вами помузицировать.
Я наблюдала подобное и раньше у некоторых своих пациентов, особенно находящихся в хосписе. В конце человеческой жизни есть пропасть; многие из нас заглядывают через край, крепко уцепившись за что-нибудь руками. Именно поэтому, когда человек решает разомкнуть руки, - это так заметно. Тело становится почти прозрачным. Глаза смотрят на что-то, чего остальным видеть не дано.
Я начинаю теребить струны и напевать импровизированную колыбельную. Сегодня цель - не вовлечь мистера Докера в процесс. Сегодня музыкальной терапии отводится роль Крысолова, который отвел бы старика в то место, где он может закрыть глаза и оставить нас.
Я молча играю для мистера Докера и ловлю себя на том, что плачу. Старик был капризным, злым ублюдком, но все же… Я кладу гитару и беру его за руку. Она напоминает горсть костей. Его слезящиеся голубые глаза неотрывно смотрят на пустой черный экран выключенного телевизора.
- А я замуж вышла, - хвастаюсь я, хотя уверена, что он меня не слышит.
Мистер Докер даже пальцем не шелохнет.
- Удивительно, верно, как мы оказываемся там, где и подумать не могли? Держу пари, когда вы сидели в своем огромном угловом кабинете, вам и в голову не приходило, что однажды вы окажетесь здесь, в палате, окна которой выходят на стоянку. Вы и представить себе не могли, когда отдавали окружающим приказы, что однажды вас некому будет слушаться. Я знаю, каково это, мистер Докер. - Я опускаю на него глаза, но он продолжает таращиться в никуда. - Однажды вы влюбились. Я знаю, что влюбились, потому что у вас есть дочь. Поэтому вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что у влюбленного человека выбора нет. Тебя просто притягивает к этому человеку магнитом, и не важно, сулит это тебе счастье или разобьет сердце.
Когда я была замужем за Максом, я ошибочно принимала роль "спасательного троса" за влюбленность. Я была человеком, который мог его спасти; я была тем, кто мог заставить его бросить пить. Но существует огромная разница между спасанием утопающего и обретением человека, с которым становишься одним целым.
Я не говорю этого вслух, но точно знаю, что Ванесса никогда меня не обидит: она больше печется о моем благополучии, чем о собственном. Она скорее разобьет свое сердце, чем позволит хоть тончайшей трещинке появиться на моем.
На этот раз, опустив глаза, я вижу, что мистер Докер смотрит на меня.
- У нас будет ребенок, - сообщаю я ему.
Улыбка рождается где-то глубоко внутри и раздувает пламя возможности.
Когда я произношу это вслух - мечта становится реальностью.
Мы с Ванессой стоим у окошка регистратуры в клинике репродукции человека.
- Бакстер, - представляюсь я. - Нам назначена встреча, чтобы обсудить подсадку замороженного эмбриона.
Сестра находит в компьютере мою фамилию.
- Да, есть. Вы пришли с мужем?
Я чувствую, что краснею.
- Я повторно вышла замуж. Когда я звонила, мне сказали, что я должна прийти со своей второй половиной.
Сестра смотрит на меня, потом на Ванессу. Если она и удивлена, то виду не подает.
- Подождите здесь, - просит она.
Ванесса, как только она уходит, смотрит на меня.
- В чем проблема?
- Не знаю. Надеюсь, с эмбрионами все в порядке…
- Ты читала статью о том, как одной семье подсадили не их эмбрионы? - спрашивает Ванесса. - Представляешь, что творится!
Я бросаю на нее укоризненный взгляд.
- Зои!
При звуке своего имени я поворачиваюсь и вижу направляющуюся ко мне доктора Анну Фуршетт, директора клиники.
- Пройдите, пожалуйста, в мой кабинет.
Мы идем за ней по коридору в обитый деревом роскошный кабинет - наверное, я была здесь раньше, но не помню. Чаще всего я посещала процедурные.
- Возникли какие-то проблемы, доктор Фуршетт? Эмбрионы погибли?
Директриса - эффектная женщина с копной рано поседевших волос, с крепким рукопожатием и настолько медленной речью, что растягивает мое имя на три или даже четыре слога.
- Боюсь, возникло недоразумение, - отвечает она. - Ваш бывший муж не подписал отказ от эмбрионов. Как только подпишет, мы можем назначить дату операции.
- Но Максу они не нужны! Он развелся со мной из-за того, что больше не хотел быть отцом.
- В таком случае это всего лишь простая формальность, - с улыбкой отвечает доктор Фуршетт. - Этот организационный вопрос нужно решить прежде, чем мы сможем назначить вам встречу с социальным работником.
- Социальным работником? - удивляется Ванесса.
- Так мы обычно поступаем с однополыми парами, чтобы решить некоторые вопросы, о которых вы, возможно, даже не подозреваете. Если ваша сожительница, Зои, родит ребенка, как только он родится, вам придется его официально усыновлять.
- Но мы в браке…
- Только не по законам штата Род-Айленд. - Директриса качает головой. - Но беспокоиться не о чем. Нужно только запустить механизм.
Меня охватывает знакомая волна разочарования: вновь дорога к материнству полна преград.
- Хорошо, - вмешивается Ванесса. - Что Макс должен подписать? Есть какая-нибудь форма?
Доктор Фуршетт протягивает ей лист бумаги.
- Пусть пришлет нам по почте. Как только мы получим официальный отказ, мы вам позвоним. - Она улыбается нам. - И я от всей души рада за вас, Зои. Поздравляю вас обеих.
Мы с Ванессой молчим, пока покидаем стены клиники и спускаемся в пустом лифте.
- Ты должна с ним поговорить, - произносит она.
- И что сказать? "Привет, мы с Ванессой поженились и хотим, чтобы ты стал нашим донором спермы"?
- Все совершенно не так, - замечает Ванесса. - Эмбрионы уже существуют. Какие у него на них планы?
Двери разъезжаются на первом этаже. Там ждет женщина с ребенком в коляске. На малыше белый свитер с капюшоном, на котором торчат маленькие медвежьи ушки.
- Попробую, - обещаю я.
Макса я застаю в доме одного из его клиентов: он выгребает из клумб мульчу и ветки, чтобы подготовиться к весенней посадке. Снег растаял так же быстро, как и выпал, уже пахнет весной. Макс в рубашке с галстуком, но все равно вспотел.
- Красивое место, - говорю я, оглядывая земли этого Макмэншна.
Макс поворачивается на звук моего голоса.
- Зои? Что ты здесь делаешь?
- Лидди сказала, где я могу тебя найти, - отвечаю я. - У тебя есть свободная минутка?
Он опирается на грабли, вытирает пот со лба и кивает.
- Конечно. Не хочешь присесть?
Он указывает на каменную лавочку в центре дремлющего сада. Я ощущаю холод гранита даже через джинсы.
- И какие они? - спрашиваю я. - Я имею в виду, когда цветут?
- О, на самом деле довольно необычные. Тигровые лилии. Они расцветут к концу апреля, если их не съедят жуки.
- Я рада, что ты продолжаешь заниматься ландшафтами. Я боялась, ты бросишь работу.