У него так сильно текла кровь, что я настояла на том, чтобы отправиться в больницу. Он дал мне ключи от своего грузовичка и позволил сесть за руль, а сам прижимал салфетку к разбитому лбу.
- Похоже, свадьба Рейда оставит незабываемый след в памяти гостей, - задумчиво пробормотал он.
Я промолчала.
- Ты злишься на меня, - продолжал Макс.
- Это был комплимент, - наконец сказала я. - Ты ударил человека за то, что он отвесил мне комплимент.
Он ответил не сразу.
- Ты права. Я должен был дождаться, пока он сорвет с тебя платье.
- Он бы не сорвал с меня платье. Его бы остановили музыканты.
- Я хотел выступить в роли твоего спасителя, - признался Макс, и я взглянула на него в зеленоватом свечении приборной панели.
В больнице я сидела с Максом в приемном покое.
- Необходимо будет накладывать швы, - сказала я.
- И не только швы, - откликнулся он. - Начнем с того, что мой брат - и я в этом абсолютно уверен! - больше никогда не захочет со мной разговаривать.
Я не успела ответить. Отодвинув занавеску, вошел врач, представился. Натянул резиновые перчатки и спросил, что произошло.
- Я обо что-то ударился, - ответил Макс.
Он поморщился, когда врач стал ощупывать его рану на голове.
- Обо что?
- О кулак.
Врач достал из кармана халата фонарик и велел Максу следить за крошечным лучиком света. Я наблюдала, как он закатывает глаза, водит ими из стороны в сторону. Тут он поймал мой взгляд и подмигнул.
- Необходимо наложить швы, - подтвердил мои прогнозы врач. - Похоже, сотрясения нет, но было бы неплохо, если бы на ночь вы не оставались в одиночестве. - Он отодвинул занавеску смотровой. - Сейчас принесу инструменты и нитки.
Макс взглянул на меня, в его глазах застыл немой вопрос.
- Конечно, я останусь, - ответила я. - Врач же сказал.
Через неделю я вернулась к работе в ожоговом отделении больницы. Первым пациентом оказалась Серена, одна из моих частных подопечных, четырнадцатилетняя девочка из Доминиканской Республики. Она сильно пострадала во время пожара в доме, ее лечили на родине, но все закончилось обезображенным лицом и шрамами по всему телу. Она целых два года пряталась в темноте родного дома, до того как попала в Род-Айленд и ей не начали делать пересадку кожи. Во время визитов в ожоговое отделение я по целому часу уделяю ей, хотя изначально мало кто понимал, чем музыкальная терапия может помочь Серене. Она ослепла из-за катаракты, которая развилась, когда ее изуродованные шрамами веки перестали закрываться, и руками она двигала плохо. Сперва я просто пела ей, пока она не начала мне подпевать. В конечном счете я переделала под нее гитару, настроила инструмент на одну открытую струну, а потом оснастила ее металлической пластиной, слайдом, чтобы она могла играть. Я прикрепила липучки к тыльной стороне грифа, чтобы она буквально чувствовала аккорды, которые учится брать.
- Привет, Серена, - говорю я, стуча в дверь ее палаты.
- Привет, незнакомка, - отвечает она.
Я слышу, что она улыбается.
Я, как ни эгоистично это звучит, рада, что она слепая. Именно поэтому мне не придется, как несколько минут назад, когда я разговаривала с медсестрами на посту, разряжать неловкую обстановку, когда она не будет знать, как выразить свои соболезнования. Серена даже не знала, что я была беременна; именно поэтому она и не знает, что ребенок умер.
- Где ты была? - спрашивает она.
- Болела, - отвечаю я, ставя у ее кровати стул и укладывая гитару у себя на коленях. Я начинаю настраивать ее, девочка тянется за своим инструментом. - А ты чем занималась?
- Как обычно, - отвечает Серена. У нее перебинтовано лицо - еще не отошла от последней операции. Говорит она невнятно, но после стольких сеансов я научилась ее понимать. - У меня для тебя сюрприз.
- Правда?
- Да. Послушай. Он называется "Третья жизнь".
Я заинтригованно выпрямляюсь. Это название родилось во время наших сеансов в течение последних двух месяцев, когда мы обсуждали разницу между ее первой жизнью, до пожара, и второй - после него. "А как же третья жизнь? - поинтересовалась я у Серены. - Какой ты себя представляешь, когда все операции будут позади?"
Я слушаю слабенькое сопрано Серены, которое прерывается пиканьем и жужжанием присоединенных к ее телу мониторов.
Никаких пряток в темноте,
Ни зла, ни боли,
Возможно, внешне я и изменилась,
Но внутри осталась той же девчонкой.
На втором куплете, когда мелодия ее песни прочно засела у меня в голове, я начала подбирать мотив на своей гитаре. Я остановилась, когда она перестала петь, а когда она провела рукой по грифу гитары, я захлопала в ладоши.
- Это самая лучшая песня, что я слышала, - сказала я Серене.
- Ради этого стоит страдать?
Однажды во время нашего сеанса Серена играла рейнстиком, "дождевой палкой", постоянно переворачивая его и все более возбуждаясь. Когда я поинтересовалась, о чем напоминает ей шум, который издавал этот музыкальный инструмент, она призналась: о последних днях жизни на родине, в Доминикане. Она шла домой из школы, и начался ливень. Она знала точно, потому что ступала по образовавшимся лужам и потому, что намокли ее волосы. Она не могла чувствовать капли кожей, потому что вся была покрыта шрамами. Что она действительно никогда не могла понять: почему она не чувствует капли дождя, но такая мелочь, как насмешки какого-то ее одноклассника, который обзывал ее невестой Франкенштейна, пронзали ее, словно раскаленным мечом.
Именно в тот момент она решила больше никогда не выходить из дома.
Музыкальная терапия направлена на излечение пациента, а не самого терапевта. Однако маленькая капля на деке гитары говорит о том, что я, должно быть, плачу. Как и Серена, я совершенно не чувствовала, что по моим щекам текут слезы.
Я сделала глубокий вдох.
- Какой куплет ты любишь больше всего?
- Второй, наверное.
Я вернулась в знакомую колею: учитель - ученик, психотерапевт - пациент. И стала тем, кем была раньше.
- Объясни почему, - прошу я.
Я не знаю, где Макс нашел эту лодку, но, когда мы приезжаем на пристань в Наррагансетт-бей, нас уже ждет арендованная лодка. Прогноз погоды ошибся: было холодно и мокро. Я совершенно уверена, что в это утро мы единственные, кто взял моторку. У лица клубится туман, я застегиваю молнию на куртке до самого подбородка.
- Садись первой, - велит Макс и придерживает лодку, чтобы я могла шагнуть на борт. Потом он передает мне картонную коробку, которая лежала между нами во время всего пути на пляж.
Макс заводит мотор, мы несемся в море, медленно огибая буи и спящие парусные яхты, чтобы не создавать корабельных волн. Барашки протягивают свои крошечные пальчики через борт нашей маленькой шлюпки - у меня намокают кроссовки.
- Куда мы плывем? - пытаюсь я перекричать мотор.
Макс не слышит меня или делает вид, что не слышит. Он в последнее время часто так поступает. Он возвращается домой почти за полночь, и я понимаю, что в такое время он не может обрезать деревья, высаживать саженцы, стричь газоны, даже заниматься серфингом. Свои поздние возвращения он использует как предлог, чтобы спать на диване. "Не хотел тебя будить", - постоянно говорит он, как будто это я в чем-то виновата.
Если честно, еще даже утро не наступило. Идея выйти в море, когда океан спокоен, принадлежала Максу - ни тебе рыболовецких траулеров, ни отдыхающих. Я сижу посреди скамьи, у меня на коленях коробка. Когда я закрываю глаза, шум мотора и пенящихся волн сливается в рэповый ритм. Я постукиваю пальцами по металлическому сиденью, пытаясь подыграть.
Спустя десять минут Макс глушит мотор. Мы дрейфуем на волнах, которые расходятся от нашей лодки.
Он сидит напротив меня, руки зажаты между коленями.
- Как думаешь, что нужно делать?
- Не знаю.
- Ты хочешь…
- Нет, - отвечаю я, швыряя ему коробку. - Лучше ты.
Он кивает и достает из коробки крошечную голубую керамическую туфельку. Ветер приносит несколько упаковок от арахиса. Меня охватывает паника: а если в самый неподходящий момент налетит сильный порыв ветра? А если прах останется у меня в волосах, на моей куртке?
- Наверное, нужно что-то сказать, - бормочет Макс.
Мои глаза наполняются слезами.
- Мне очень жаль, - шепчу я.
За то, что не нахожу нужных слов.
За то, что не сделала этого сразу.
За то, что не смогла сохранить тебя внутри себя еще несколько недель.
Макс тянется через разделяющее нас пространство и сжимает мою руку.
- Мне тоже.
В действительности мой ребенок становится всего лишь вздохом в холодном воздухе - облачком дыма. Прах разлетается мгновенно. Если бы я на миг закрыла глаза, то с легкостью могла бы делать вид, что его и не было.
Но я представляю, как пепел оседает на поверхность бушующего океана. Представляю, как сирены на дне морском поют ему: "Добро пожаловать домой".
Макс опаздывает на встречу с доктором Гельман и боком заходит в ее обшитый панелями кабинет. От него воняет перегноем.
- Прошу прощения, задержался на работе, - извиняется он.
А раньше он являлся за десять минут до назначенного времени. Однажды, когда сломался его грузовик, он бежал с образцом спермы в клинику, чтобы успеть в тот временной интервал, когда можно было оплодотворить отобранные яйцеклетки. Но за две недели после моей выписки из больницы все наши разговоры свелись к погоде, покупкам и тому, что бы я хотела посмотреть по телевизору. Он опускается рядом со мной в кресло и выжидательно смотрит на гинеколога.
- С ней все в порядке?
- Нет никаких причин волноваться о здоровье Зои, - отвечает доктор Гельман. - Теперь, когда мы знаем о тромбофилии, ее можно вылечить. А касательно фибром, которые мы обнаружили под плацентой, то будем надеяться, что при отсутствии гормонального перепада, который свойствен беременности, они вновь уменьшатся в размерах.
- А как же со следующим разом? - спрашиваю я.
- Откровенно говоря, я бы не ожидала появления еще одного тромба, пока мы держим вас на кумадине…
- Нет, - перебиваю я, - я говорю о том, когда опять забеременею. Вы же говорили, что мы можем снова попробовать.
- Что? - восклицает Макс. - Какого черта!
Я поворачиваюсь к мужу.
- У нас осталось три эмбриона. Три замороженных эмбриона. Мы же не опустили руки, когда у меня случился выкидыш. Нельзя сейчас сдаваться…
Макс поворачивается к доктору Гельман.
- Скажите ей. Объясните, что это плохая идея.
Гинеколог проводит большим пальцем по корешку своей записной книжки.
- Вероятность того, что у вас опять произойдет отслоение плаценты, - от двадцати до пятидесяти процентов. Кроме того, существуют и другие риски, Зои. Например, преэклампсия: высокое давление и отеки, что повлечет уколы магнезии, чтобы предотвратить приступы. У вас может случиться удар…
- Господи Боже… - бормочет Макс.
- Но можно попробовать, - твержу я, глядя ей прямо в глаза.
- Да, - отвечает она. - Можно, зная обо всех рисках.
- Нет!
Слово едва слышно. Макс встает.
- Нет, - повторяет он и покидает кабинет.
Я бегу за ним, догоняю в коридоре и хватаю за рукав. Он сбрасывает мою руку.
- Макс! - кричу я ему вслед, но он направляется к лифту. Заходит в кабину. Я едва успеваю добежать до дверей, заскакиваю внутрь и становлюсь рядом с ним.
В лифте, кроме нас, мамочка с коляской. Макс смотрит прямо перед собой.
Раздается звон колокольчика, двери лифта разъезжаются, женщина выталкивает коляску.
- Я всегда хотела только этого, - говорю я, когда мы остаемся одни. - Всегда хотела иметь ребенка.
- А если я хотел не этого?
- Раньше ты тоже хотел детей.
- Да? Раньше ты тоже хотела спать со мной, - возразил Макс. - Видимо, мы оба немного изменились.
- О чем ты говоришь? Я до сих пор хочу тебя.
- Ты хочешь мою сперму. Все это… эта суета вокруг ребенка… переросла в нечто большее, чем ты и я. Уже даже и нас нет. Осталась только ты и этот ребенок, которого, похоже, мы не можем иметь. И чем сложнее его родить, тем больше воздуха он забирает, Зои. Для меня места совсем не осталось.
- Ты ревнуешь? Ревнуешь к ребенку, которого еще даже не существует?
- Я не ревную. Мне одиноко. Я хочу вернуть свою жену. Я хочу вернуть ту девушку, которая раньше хотела проводить со мной время, читать некрологи вслух и проехать восемьдесят километров только для того, чтобы увидеть, в каком городишке мы окажемся. Хочу, чтобы ты звонила мне на сотовый, чтобы поговорить со мной, а не просто напомнить, что в четыре нам нужно быть в клинике. А сейчас… сейчас ты хочешь опять забеременеть, даже если беременность может тебя убить. Когда ты остановишься, Зои?
- Беременность меня не убьет, - упорствую я.
- В таком случае она убьет меня. - Он поднимает глаза. - Это тянется девять лет. Дальше я так не могу.
От его взгляда, от горькой пилюли правды у меня мурашки бегут по телу.
- Тогда мы могли бы найти суррогатную мать. Или усыновить ребенка…
- Зои, - отвечает Макс, - я имею в виду, что я так больше не могу. Нас больше нет.
Двери лифта разъезжаются. Мы на первом этаже, лучи послеполуденного солнца проникают через стеклянные двери парадного входа в клинику. Макс выходит из лифта, а я остаюсь.
Я убеждаю себя, что это всего лишь игра света. Оптическая иллюзия. Вот я его вижу, а через секунду кажется, что его никогда здесь и не было.
Макс
Фонограмма 2 "Дом на улице Надежды"
Я всегда думал, что у меня будут дети. Я к тому, что так думает большинство парней: ты рождаешься, взрослеешь, заводишь семью, умираешь. Я всего лишь хочу, чтобы если уж в этой цепочке и суждено быть какой-то отсрочке, то пусть это будет последний пункт.
И не нужно делать из меня главного злодея. Я тоже хотел ребенка. И не потому, что всю свою жизнь только и мечтал, что стать отцом, а по более прозаичным причинам.
Просто потому, что ребенка хотела Зои.
Я делал все, о чем она просила. Я перестал употреблять кофеин, начал носить длинные семейные трусы вместо плавок, стал бегать трусцой, а не ездить на велосипеде. Придерживался диеты, которую она откопала в Интернете, чтобы повысить способность к оплодотворению. Я перестал класть на колени ноутбук. Я даже посетил сумасшедшего иглотерапевта, который нагревал иглы над огнем и втыкал в опасной близости от моих яичек.
Когда ничего не помогло, я обратился к урологу и заполнил анкету на десять страниц, в которой мне предлагалось ответить на вопросы типа "У вас бывает эрекция?", "Сколько было у вас сексуальных партнеров?", "Ваша жена во время интимного контакта получает оргазм?"
Я вырос в семье, где не очень-то откровенничали о подобных вещах и к врачам обращались лишь тогда, когда ненароком отпилишь палец цепной пилой. Я не хочу показаться мямлей, но вы должны понять, что деликатные стороны жизни - ЭКО, мастурбация и принудительное семяизвержение - не из тех вещей, к которым я привык.
У меня было предчувствие, что проблемы с зачатием не только у Зои. Мой брат Рейд женат уже больше десяти лет, но до сих пор не смог обзавестись потомством. Разница заключалась лишь в том, что Рейд с Лидди, вместо того чтобы тратить больше десяти тысяч долларов на клиники, неистово молились.
Зои уверяла, что доктор Гельман скорее добьется успеха, чем Господь Бог.
Как выясняется, у меня общее количество сперматозоидов равно шестидесяти миллионам. Впечатляет, не правда ли? Но когда начинаешь оценивать их форму и скорость, неожиданно их количество сокращается до четырехсот тысяч. Что для меня казалось внушительной цифрой. Но представьте, что вы бежите Бостонский марафон с еще пятьюдесятью девятью миллионами опьяненных эйфорией бегунами, и тут-то пересечь финишную черту становится намного труднее. Прибавьте к моим проблемам бесплодие Зои, и мы уже рассматриваем возможность ЭКО и ИКСИ.
И еще вопрос в деньгах. Не знаю, как люди находят деньги на ЭКО. Одна попытка стоит пятнадцать тысяч долларов, включая лекарства. Нам еще повезло, что мы живем в Род-Айленде, здесь штат обязывает страховые компании покрывать медицинскую страховку замужним женщинам детородного возраста (от двадцати пяти до сорока лет), которые не могут зачать естественным путем, тем не менее остаются еще три тысячи долларов наличными за каждый цикл живых эмбрионов и шесть сотен - за каждый цикл замороженных. Страховка не покрывает ИКСИ - когда сперма вводится непосредственно в яйцеклетку (полторы тысячи долларов), заморозку эмбрионов (еще тысяча долларов), хранение замороженных эмбрионов (восемьсот долларов в год). Я веду к тому, что даже со страховкой, еще до финансового кошмара с этим последним циклом, мы остались на мели.
Откровенно говоря, я не могу сказать, в какой именно момент все пошло не так. Может быть, еще в первый раз, или в пятый, или в пятнадцатый, когда Зои стала высчитывать дни своего менструального цикла и прыгать в кровать со словами: "Давай! Давай!" Наша сексуальная жизнь превратилась в семейный обед на День благодарения в недружной семье - ты обязан присутствовать на этом обеде, несмотря на то что у тебя совершенно нет для этого настроения. Может быть, это произошло в тот момент, когда мы начали пробовать ЭКО; когда я понял, что Зои не остановится ни перед чем в своем желании забеременеть; что "хочу" превратилось в "надо", а "надо" - в одержимость. Или, возможно, в ту минуту, когда я почувствовал, что Зои и этот ребенок на одной странице, а я остался где-то за бортом. В моем браке для меня больше не осталось места - меня используют только в качестве генетического материала.
Многие обсуждают, через что приходится пройти женщинам, когда они не могут иметь ребенка. Но все всегда забывают о мужчинах. Позвольте вам сообщить, что мы чувствуем себя неудачниками. Мы почему-то не способны на то, что у других мужчин получается без труда… то, чего другие мужчины часто предпочитают избегать. Правда это или нет, виноват ты или нет, но общество смотрит на мужчину по-особому, если он не может иметь детей. Целая книга Ветхого Завета посвящена тому, кто кого породил. Даже знаменитые секс-символы, от которых женщины теряют головы, такие как Дэвид Бэкхем, Брэд Питт и Хью Джекман, всегда на страницах журнала "Пипл" держат на руках кого-то из своих детей. (Мне ли этого не знать: в клинике, занимающейся искусственным оплодотворением, я, пока ждал, перечитал почти все журналы.) Может быть, сейчас и двадцать первый век, но звание настоящего мужчины до сих пор тесно связано с его способностью продолжать род.
Знаю, я не виноват. Знаю, что не должен чувствовать себя неполноценным. Я знаю, что это заболевание, и, случись у меня остановка сердца или перелом ноги, я бы не считал себя слизняком, если бы нуждался в операции или гипсе, - тогда почему я испытываю неловкость из-за бесплодия?
Потому что в длинном-длинном списке это еще одно доказательство того, что я неудачник.