На мгновение дети, которые наматывали круги вокруг кровати, остановились. Взрослые, находящиеся в палате, недоуменно уставились на меня. Я приковала к себе их внимание, стала центром вместо несчастного младенца, на которого была направлена их энергия. Как только в комнату вошла медсестра и раздела младенца, чтобы искупать его в последний раз, я выскользнула из палаты, направилась к административному корпусу и покинула больницу.
Я десятки раз сидела у кровати умирающих детей и всегда полагала, что у них есть право перейти из этого мира в мир иной под последовательность нот, под любимую песню. Но сейчас все совершенно иначе. Я просто не могла играть роль Орфея для уже мертвого ребенка, когда мы с Максом прилагали все силы к тому, чтобы я забеременела.
Когда я притрагиваюсь к своему сыну, он холодный. Я кладу его у себя между ногами на больничный матрас и расстегиваю голубую пижамку, в которую его нарядила сердобольная медсестра. Кладу руку ему на грудь, но не слышу сердцебиения. "Спи, мое солнышко", - шепчу я.
- Хотите побыть с ним? - спрашивает медсестра, которая принесла моего сына.
Я поднимаю на нее глаза.
- А можно?
- Сколько захотите, - отвечает она. - Что ж…
Она не успевает закончить свою мысль.
- А где он лежит? - интересуюсь я.
- Прошу прощения?
- До того, как его принесли ко мне в палату, где он лежал? - Я смотрю на сестру. - В морге?
- Нет. У нас в детском отделении.
Она обманывает меня. Я знаю, что обманывает. Если бы он лежал с остальными детками в кувезе, его кожа не была бы холодной, как осеннее утро.
- Я хочу посмотреть.
- Боюсь, мы не можем…
- Отведите ее. - Мамин голос звучит властно. - Если ей это поможет, пусть посмотрит.
Сестры переглядываются. Потом одна выходит из палаты и вкатывает инвалидную коляску. Они помогают мне свесить ноги с кровати и сесть. Все это время я не выпускаю ребенка из рук.
Макс везет меня по коридору. За одной из дверей я слышу, как мычит одна из рожениц. Макс толкает коляску чуть быстрее.
- Миссис Бакстер хочет посмотреть, где лежит ее сын, - сообщает медсестра своей коллеге, как будто с подобными просьбами к ней обращаются ежедневно. Она ведет меня мимо столика дежурной к стеллажам, забитым упаковками с капельницами, детскими одеялами и подгузниками. Рядом с ними стоит маленький холодильник из нержавейки, вроде тех, что был у меня в общежитии в колледже.
Сестра открывает холодильник. До меня доходит не сразу, но когда я заглядываю внутрь и вижу белые стены и единственную полку, тут же все становится ясно.
Я прижимаю сына крепче, но он такой крошечный, что трудно понять, насколько крепко я его держу. Такое впечатление, что я держу пакет с перьями или мечту. Я встаю, сама не знаю почему - просто понимаю, что не могу больше смотреть на этот холодильник, - и внезапно у меня перехватывает дыхание, перед глазами все начинает вращаться, а грудь словно сжимает в тисках. В голове бьется единственная мысль, до того как я падаю на пол: не уронить сына. Настоящая мать никогда не уронит своего ребенка.
- Другими словами, - уточняю я у доктора Гельман, своего гинеколога, - вы утверждаете, что я - бомба замедленного действия?
После того как я потеряла сознание, пришла в себя и поведала врачу о своих симптомах, мне приписали гепарин. Компьютерная трехмерная томография показала, что мне в легкие попал сгусток крови - легочная эмболия. Сейчас гинеколог сообщила мне, что по результатам анализа у меня нарушена свертываемость крови. И приступы могут случаться снова и снова.
- Но не обязательно. Теперь, когда мы выявили у вас дефицит антитромбина III, мы можем приписать вам антикоагулянт - кумадин. Все лечится, Зои.
Я немного побаиваюсь двигаться, во мне живет уверенность, что я тряхну тромб и он переместится мне прямо в мозг - в результате аневризмы. Доктор Гельман заверяет меня, что уколы гепарина, которые мне делают, предотвратят подобные случаи.
В глубине души я чувствую себя так, будто проглотила камень, и это вызывает тревогу.
- А как получилось, что вы не выяснили этого раньше? - удивляется Макс. - Вы же делали все анализы.
Доктор Гельман поворачивается к нему.
- Дефицит антитромбина III не имеет к беременности никакого отношения. Это врожденное. Обычно он проявляется в раннем возрасте. Часто диагностировать нарушение свертываемости крови невозможно до тех пор, пока состояние человека не обострится вследствие какой-либо болезни. Например, пока он не сломает ногу. Или, как в случае с Зои, во время родов.
- Этот дефицит не имеет отношения к беременности, - повторяю я, изо всех сил цепляясь за слова врача. - Значит, теоретически, я могу иметь ребенка?
Гинеколог в нерешительности молчит.
- Эти два состояния взаимно не исключают друг друга, - отвечает она. - Но поговорим об этом через несколько недель.
Мы обе оборачиваемся на стук захлопнувшейся за спиной Макса двери.
Когда меня выписывают из больницы, санитар вывозит меня в кресле к лифтам, а Макс несет мои вещи. Я замечаю то, что так и не заметила за два дня пребывания в больнице, - одинокий лютик в крошечной стеклянной вазе у двери моей палаты. Моя палата единственная по коридору, где есть ваза. Я понимаю, что это некий знак, сигнал для эксфузионистов, врачей-стажеров и медсестер, входящих в палату, что тут безрадостное место, что здесь, в отличие от остальных палат рожениц, случилось нечто ужасное.
Пока мы ожидаем, как откроются двери лифта, подвозят еще одну женщину. У нее на руках младенец, а к подлокотнику кресла привязан поздравительный воздушный шарик. За ней спешит муж с охапкой цветов.
- Услышал папочку? - сюсюкает женщина, когда младенец заворочался. - Машешь ему?
Раздается звонок, двери лифта разъезжаются. Кабина пуста, места хватит для обеих. Первой в лифт ввозят женщину, потом санитар начинает толкать мое кресло, чтобы поставить рядом с ней.
Однако Макс преграждает ему путь.
- Мы поедем следующими, - заявляет он.
Мы едем домой в грузовичке Макса. В кабине пахнет глиной и свежескошенной травой, хотя в кузове нет ни газонокосилки, ни триммера. Интересно, кто сейчас выполняет заказы? Макс включает радио, ловит музыкальную станцию. Это непросто - обычно мы спорим, какую станцию слушать. Он любит слушать "Новости автопрома" на национальном радио, викторины с участием знаменитостей и любые новостные программы. Но он не любит, чтобы звучала музыка, когда он сидит за рулем. Я же не могу и пятисот метров проехать без того, чтобы не подпевать песне.
- На эти выходные обещали хорошую погоду, - говорит Макс. - Жару.
Я смотрю в окно. Нам красный. Рядом с нами остановилась машина: за рулем мамочка, на заднем сиденье двое детей, которые едят зоологическое печенье.
- Я подумал, может, нам съездить на пляж?
Макс увлекается серфингом; наступили последние летние деньки. Обычно он ездит поплавать на доске. Только сейчас все не так, как обычно.
- Может быть, - отвечаю я.
- Я тут подумал, - продолжает Макс, - там хорошее место. - Он сглатывает. - Ну, ты понимаешь… для праха.
Мы назвали сына Даниэлем и кремировали его. Прах отдали в крошечной керамической урне в форме детского башмачка, перевязанного голубой ленточкой. Откровенно говоря, мы не обсуждали, что станем делать с прахом, но теперь я понимаю, что Макс прав. Я не хочу, чтобы эта урна стояла на кухонном столе. Не хочу закапывать ее на заднем дворе, как мы закопали нашу умершую канарейку. Думаю, пляж - отличное место, если не сказать исполненное особого значения. Но опять же, какие у меня еще варианты? Мой ребенок не был зачат в романтическом месте наподобие Венеции, где я могла бы развеять его прах по речке По, или под звездами Танзании, где я могла бы открыть урну, чтобы прах развеял ветер Серенгети. Он был зачат в пробирке в Центре планирования семьи - я же не могу разбросать прах по коридорам клиники.
"Может быть" - это единственное, что я сейчас была способна сказать Максу.
Мы поворачиваем к дому и замечаем возле него машину моей мамы. Она намерена побыть рядом, пока Макс на работе, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке. Она выходит из машины и подходит к нашему грузовичку, чтобы помочь мне выбраться.
- Что тебе приготовить, Зои? - спрашивает она. - Чаю? Горячего шоколада? Мы можем посмотреть на видео сериал "Настоящая кровь"…
- Я просто хочу полежать, - отвечаю я и, когда они с Максом спешат мне помочь, отмахиваюсь.
Медленно, держась за стену, чтобы не упасть, я иду по дому. Но вместо того чтобы войти в нашу спальню в конце коридора, ныряю в комнатку поменьше, справа.
Еще месяц назад здесь был мой импровизированный кабинет - место, куда раз в неделю приходила Алекса, чтобы сверить счета. Недавно мы с Максом за одни выходные перекрасили ее в солнечно-желтый цвет, поставили кроватку и пеленальный столик, которые купили на распродаже, уплатив за все сорок долларов. Пока Макс таскал тяжести, я расставляла на полке свои любимые еще с детства книги: "Там, где живут чудовища", "Гарри - испачкавшийся пес", "Шляпы на продажу".
Но сейчас, когда я открыла дверь, у меня даже дух захватило. Вместо детской кроватки и пеленального столика стояла старая чертежная доска, которую я использовала в качестве письменного стола. Снова подключен и гудит мой компьютер. Рядом аккуратно сложены мои папки. А мои инструменты - джамбе, банджо, гитары и колокольчики - выстроились вдоль стены. Единственным напоминанием о том, что здесь некогда была детская, остались стены - солнечно-желтые. Именно с этим цветом ассоциируются у человека чувства, от которых он улыбается.
Я ложусь на плетеный коврик посреди комнаты и подтягиваю колени к груди. В коридоре раздается голос Макса:
- Зои! Зои! Ты где?
Я слышу, как он распахивает дверь спальни, заглядывает туда и быстро уходит. Потом открывается дверь, и он видит меня.
- Зои! Что-то не так? - восклицает он.
Я обвожу взглядом комнату, эту не-детскую комнату, и вспоминаю мистера Докера: вот что значит понимать, где ты находишься. Как будто очнуться от самого сладкого сна и обнаружить у себя в горле сотни ножей.
- Все! - шепчу я.
Макс опускается рядом со мной на пол.
- Нам нужно поговорить.
Я не смотрю на него. Я продолжаю лежать на полу. Продолжаю смотреть прямо перед собой. Мой взгляд упирается в батарею. Макс забыл вытащить из розеток заглушки. Все розетки закрыты этими плоскими пластмассовыми крышками, чтобы ребенка не ударило током.
Слишком, черт побери, поздно.
- Не сейчас, - отвечаю я.
Человек теряет ключи, бумажник. Можно потерять работу или вес.
Можно потерять деньги. Или ум.
Потерять надежду, веру. Можно потеряться в пространстве.
Можно потерять из виду друзей.
Потерять голову. Сознание.
Можно потерять ребенка - так говорят.
Только я точно знаю, где он сейчас находится.
На следующее утро я просыпаюсь, а грудь - каменная. Мне даже больно дышать. У меня нет ребенка, но, видимо, мое тело еще этого не знает. Медсестры в больнице предупреждали об этом. Раньше делали укол, чтобы предотвратить лактацию, но у препарата множество побочных эффектов, поэтому единственное, что им оставалось - отпустить меня домой, не забыв честно предупредить о возможных последствиях.
Половина Макса не тронута. Вчера он спать не ложился; я не знаю, где он ночевал. Сейчас Макс уже уехал на работу.
- Мама! - зову я, но никто не идет.
Я сажусь и замечаю на прикроватной тумбочке записку. "Ушла в магазин" - написано маминым почерком.
Я роюсь в больничных выписках. Но никому в голову не может прийти оставить женщине, у которой родился мертвый ребенок, телефоны специалиста по лактации.
Ощущая себя полной дурой, я набираю рабочий номер доктора Гельман. Трубку снимает ее секретарь - милая девушка, с которой я встречалась ежемесячно в течение полугода.
- Здравствуйте, это Зои Бакстер, - представляюсь я.
- Зои! - радостно восклицает она. - Слышала, что вас привезли в пятницу! Ну? Кто? Мальчик или девочка?
По ее захлебывающемуся голосу я понимаю, что она понятия не имеет о том, что произошло в выходные. Слова, будто пожухлые листья, слетают с моих губ.
- Мальчик.
Это единственное, что мне удается выговорить.
Даже ткань футболки причиняет мне мучительную боль.
- Я могу поговорить с акушеркой?
- Конечно, сейчас соединю, - отвечает секретарша.
Я жду у телефона, молясь об одном - чтобы, по крайней мере, акушерка была в курсе случившегося.
В трубке щелкает.
- Зои, - негромко говорит акушерка, - как вы себя чувствуете?
- Молоко… - задыхаюсь я. - Можно что-нибудь сделать, чтобы оно не прибывало?
- Немногое, придется сцеживаться, - отвечает она. - Можно принять обезболивающее. Попробуйте положить в бюстгальтер охлажденные капустные листья - не знаю почему, но они помогают снять воспаление. Если есть шалфей, добавьте его в еду. Или заварите чай. Шалфей подавляет лактацию.
Я благодарю за совет и нажимаю "отбой". Когда я пытаюсь положить трубку на место, телефон задевает часы и нечаянно включает радио. Я настроила будильник на классическую музыку, потому что мне легче просыпаться в шесть утра под оркестровые композиции, нежели под роковые мотивы.
Флейта. Взлеты и падения струнных. Пульсирующее ворчание тубы и трубы. "Полет валькирий" Вагнера отлетает от стен к потолку и полу, наполняя комнату хаосом и возбуждением.
Это произведение записано на одном из дисков, лежащих в нераспакованных вещах, которые я собирала на роды.
Это произведение так и не заиграло во время моих родов, хотя я и родила ребенка.
Молниеносным движением я хватаю радио и вырываю штепсель из розетки. Поднимаю радио высоко над головой и швыряю его через комнату. Оно разбивается о паркет с таким крещендо, что сам Вагнер бы гордился.
Когда в комнате повисает тишина, я слышу свое прерывистое дыхание. Как объяснить все это Максу? Или маме, которая заглядывает в комнату с полной сумкой и натыкается на эту сцену?
- Нормально, - убеждаю я себя. - Ты сможешь. Нужно просто собрать осколки.
В кухне я нахожу черный мешок для мусора, веник и совок. Собираю обломки радио и складываю их в мешок. Мелкие осколки и проводки я сметаю в совок.
"Собрать осколки".
На самом деле все просто. Впервые за двое суток я чувствую душевный подъем, у меня есть цель. Я звоню на работу доктору Гельман второй раз за последние десять минут.
- Это опять Зои Бакстер, - говорю я. - Я бы хотела записаться на прием.
Было несколько причин, объясняющих, почему я поехала домой с Максом в первую нашу встречу:
1. От него пахло летом.
2. Я не из тех девушек, которые идут домой с первым встречным. Никогда так не поступала.
3. Он истекал кровью.
Несмотря на то что это была свадьба брата, Макс целый вечер только и ждал, когда у моего музыкального коллектива будет перерыв. Когда остальные ребята выходили покурить или выпить стаканчик водички в баре, я опускала глаза и видела, что у сцены стоит Макс с прохладительным напитком для меня.
В тот вечер я поняла, что он не пьет крепких напитков из солидарности: я была на работе, пить мне было нельзя, поэтому и Макс не пил. Я, помнится, подумала, как это мило с его стороны. Многим парням такое даже в голову бы не пришло.
С молодоженами я знакома не была, потому что меня в последний момент пригласили подменить вокалистку, но поверить в то, что Рейд с Максом братья, было просто невозможно. Они были абсолютно разными не только внешне - Рейд высокий и атлетически сложенный, как профессиональный гольфист или теннисист, тогда как от Макса веяло брутальной красотой и силой, - но и по характеру. Похоже, все друзья Рейда были банкирами или адвокатами, которые любят слушать только самих себя, а их жен и подружек звали то ли Маффи, то ли Винкс. Молодую жену Рейда звали Лидди, она была родом из Массачусетса и постоянно благодарила Бога - за погоду, за вино, за то, что ее бабуля Кейт дожила до этого дня и увидела обручальное кольцо на пальце внучки. По сравнению с остальными гостями на свадьбе Макс был глотком свежего воздуха: он никого из себя не строил. К полуночи, когда мы уже должны были закругляться, я знала, что Макс занимается ландшафтным бизнесом, что зимой он чистит снег, что за белесый шрам на его щеке - удар бейсбольным мячом - вина лежит на старшем брате. Что у Макса аллергия на моллюсков. Он же узнал, что я могу пропеть алфавит в обратном порядке, умею играть на десяти музыкальных инструментах и страстно хочу иметь семью. Большую семью.
Со своего места на сцене я повернулась к музыкантам. В нашем репертуаре последней должна была звучать песня Донны Саммер "Последний танец". Но собравшиеся мало напоминали любителей диско, поэтому я повернулась к парням за спиной.
- Вы знаете блюз Этты Джеймс? - спросила я, и клавишник наиграл первые ноты "Наконец".
Иногда, когда я пою, я закрываю глаза: каждый мой вдох - гармония; барабанная дробь - мой пульс, мелодия течет по венам. Вот что означает полностью раствориться в музыке, стать симфонией из нот, пауз и тактов.
Когда я закончила исполнять песню, раздался шквал аплодисментов. Я слышала, как громко хлопает Рейд: "Браво!" И щебетание подружек Лидди: "…лучшие музыканты на свадьбе, каких я только слышала… дашь мне их визитную карточку".
- Большое спасибо, - пробормотала я, наконец открыла глаза и тут же встретилась с пристальным взглядом Макса.
Неожиданно какой-то мужчина бросился к сцене, споткнулся и завалился на барабаны. Он был в стельку пьян и, судя по южному акценту, - одним из родственников со стороны невесты или другом ее семьи.
- Эй, милашка! - веселился он, хватая меня за подол черного платья. - Знаешь, кто ты?
Бас-гитарист шагнул вперед, заслоняя меня от хулигана, но мне на выручку уже кинулся Макс.
- Сэр, - вежливо сказал он, - сдается, вам лучше уйти.
Пьяный оттолкнул его и схватил меня за руку.
- Ты, - продолжал он заплетающимся языком, - чертова сладкоголосая пташка!
- Не смей ругаться в присутствии дамы! - возмутился Макс и ударил его под дых.
Дебошир упал на вопящий котильон из подружек невесты и запутался в их длинных вечерних платьях.
В эту секунду какой-то бегемот в смокинге схватил Макса и перебросил через себя.
- Вот тебе за то, что ударил моего отца! - заявил он.
Макс свалился без сознания.
Завязалась настоящая драка - Хэтфилды против Макоев. Переворачивались столы, благообразные старушки срывали друг у друга ленты со шляпок. Музыканты похватали свои инструменты, боясь, что в пылу скандала их переломают. Я спрыгнула со сцены и склонилась над Максом. У него из носа и рта текла кровь, а ссадина на лбу кровоточила - он стукнулся о сцену, когда падал. Я положила его голову себе на колени и согнулась над ним, пытаясь заслонить от дерущихся.
- Это, - сказала я, как только у Макса задрожали веки и он открыл глаза, - было глупо.
Он усмехнулся.
- Я не согласен, - ответил он. - Я оказался в твоих объятиях.