- Я тоже, - не стал возражать Эльф.
- Ура! - выкрикнула она и подпрыгнула на месте. Плед упал на пол. - Вот, чёрт! - ругнулась она, смущаясь и злясь одновременно. Снова закуталась в свою хламиду и пошла на кухню умываться.
- Обуйся хоть, простынешь! - крикнул ей вслед Сатир.
- И так хорошо, - спокойно ответила та.
Весь день она была необычно тихая. Подолгу смотрела в окно, за которым всё продолжали падать невесомые белые хлопья, укрывая собой стылую московскую грязь, мёрзлые палые листья, тонкий ледок луж. Наигрывала что-то на детском пианино, подпевала завораживающим шёпотом:
Долго тревожила снами
Душу мою
И вот,
Осень ушла умирать,
Мы с тобою одни остались.
В тени, на самом краю……Кто, скажите мне, кто,
Не сможет спрятаться в снегопаде,
Идущем от океана до океана?
Мне, я знаю, что мне,
Не спрятаться ни в дожде, ни в тумане,
Ни в золоте, ни в серебре,
Ни в закатных лесах снегопада…
Эльфа ещё немного лихорадило после болезни и поэтому он подолгу лежал на диване, читая диссидентские книги или просто бездельничая.
Устав от музыки, Белка решила сшить себе пончо. Для этого она, вооружившись большими тупыми ножницами, найденными всё в тех же кучах барахла, вырезала в центре пледа дыру для головы и аккуратно обметала её края нитками. Потом примерила обновку, прошлась по комнате. Пончо доходило ей до колен и было достаточно тёплым, чтобы ходить в нём зимой.
- Одежда названа в честь вождя Мексиканской революции Панчо Вильи, - объявила она. - Надо будет какие-нибудь вышивки здесь сделать. Для красоты.
- А у нас ещё плед есть? - спросил Эльф, с завистью разглядывая Серафиму, элегантно прогуливающуюся вдоль дивана.
- Шторы есть.
- Ну, нет уж. Из штор, если хочешь, можешь сшить себе или Сатиру смирительную рубашку, а мне не надо, - отозвался Эльф, слегка дрожа.
- Э, братец, да тебя знобит, - она стащила с себя бывший плед и укрыла им Эльфа. - Ладно, пользуйся пока. Я тебе сейчас чаю принесу. Когда же у нас затопят, наконец?
Она дыхнула, изо рта вылетело едва заметное облачко пара.
- Я тут недавно что-то вроде зимней хайку написал, - сказал Эльф, глядя на неё.
Зима, мороз.
Покрылись ели
Шёрсткой инея.
- Красиво… - оценила Белка и пошла за чаем.
Топили в других квартирах этого дома или нет, они не знали. Вполне могло случиться, что только в их подвале стоит холод. Спросить было не у кого. Общаться с жильцами они пока опасались. Квартирная хозяйка - маленькая старушонка, похожая на злого паяца, когда сдавала Сатиру жильё, обещала время от времени наведываться, чтобы посмотреть, как ведут себя жильцы: не ломают ли ценные вещи, оставленные здесь на хранение, не бьют ли окна, моют ли полы. Сатир заверил, что всё будет в полном порядке, но бабка, похоже, не очень-то ему поверила и пообещала присматривать за квартирантами. Если бы она появилась, у неё можно было бы что-нибудь выведать насчёт тепла, но старая, видимо, забыла о них.
Спали они под одним одеялом и, чтобы было не так холодно, накидывали сверху всю одежду, какая была в доме. Когда Белка просыпалась среди ночи, у неё возникало чувство, будто она уснула где-то в полях и её замело снегом. Груда тряпья, словно сугроб, тяжело давила сверху, но отчего-то совсем не грела. Тогда она прижималась к плечу Сатира, обнимала его руку и пыталась согреться. Чувствуя её прикосновения, Сатир тоже просыпался и они подолгу лежали в темноте.
В одну из таких ночей Белка тихо прошептала:
- Знаешь, а я ведь всё вспомнила.
- Что вспомнила? - не понял Сатир.
- И про собак, и как я умерла, и как воскресла, и как ты меня на руках через всю Москву тащил…
Она помолчала.
- И теперь я не знаю, как мне жить со всем этим. Раньше я думала, что те, кто прошли через смерть, получают какие-то великие и чудесные знания, может быть, даже откровения, и живут после этого какой-то особой, яркой и прямой жизнью. А со мной всё не так. Я не стала знать больше, чем раньше, не стала стремиться к чему-то новому. Я изменилась, да. Мне кажется, я вижу всё немного чётче, может быть, глубже, чем раньше, но я не стала другой. Это плохо?
- Нет. Просто ты всегда была прямым, ярким и правильным человеком. И с этим ничего не поделать.
- Не говори ерунды.
Сатир пожал плечами: "Не хочешь, не буду".
Горы старых, никому не нужных вещей ночью были похожи то ли на застывшие штормовые волны, то ли на гигантские пласты чернозёма, вздыбившиеся у развёрстой могилы. Они нависали над диваном и, казалось, были готовы в любой момент придти в движение, чтобы с утробным урчанием обрушиться вниз и задавить затаившихся здесь, на окраине жизни, друзей.
- А какая она, смерть? - спросил Сатир.
- Я не знаю, как это у других бывает, могу только про себя рассказать.
- Расскажи.
- Зачем тебе?
- Ну, когда-нибудь помирать всё равно придётся. Хочу подготовиться.
- К этому нельзя подготовиться. Это нечто абсолютно новое. В жизни ничего подобного не бывает.
Белка перевернулась на спину, посмотрела на чёрное окно, задумалась, вспоминая ночь 29 октября.
- Сначала, пока я дралась с собакой, было больно. Ужасно больно. В обычной драке так больно не бывает. А потом я упала и поняла, что не могу пошевелиться. Глаза были открыты, я просто смотрела в небо и больше ничего. Боль вдруг исчезла, и напало такое равнодушие и отрешённость, какой в жизни просто не может быть. Запредельные равнодушие и отрешённость. Я словно бы разом перестала быть человеком и превратилась в какое-то потустороннее существо. Всё, что происходило вокруг, всё, что было раньше, и всё, что могло бы произойти в будущем, стало казаться пустым и посторонним. Остались лишь холод и невыносимое одиночество. Не было ни страха, ни надежды, ни злобы, ни радости. Ничего. Только отстранённость, холод и одиночество. Пока жив, этого нельзя ни понять, ни почувствовать.
Утром Белка села делать вышивки на своём пончо. Для начала она перерыла несколько стопок старых номеров журналов "Наука и жизнь" в поисках подходящих рисунков. Нашла изображения людей-аллигаторов и людей-ягуаров из развалин Теотиуакана, долго и внимательно изучала их. Показала лежащему на диване Эльфу:
- Как ты смотришь, если их на пончо вышить?
- А что они обозначают?
Белка пробежала глазами текст рядом с рисунками.
- Неизвестно. Учёные строят догадки, но, как обычно, ни в чём не уверены, - развела она руками. - Они тоже люди и тоже ни в чём не уверены.
- Я бы не стал носить на себе древние символы, о значении которых ничего не знаю. Это всё равно как носить в кармане оружие, которое неизвестно как действует. Можно и себя ненароком убить, - заметил Эльф.
- Ты думаешь?
- Уверен.
Белка задумалась.
- Значит надо изобразить что-то понятное. По крайней мере, понятное мне. Например, всех наших, и живых и… - сказала она и запнулась. Вздохнула, вдела нитку в иголку и приступила к вышиванию. - Вот это вставший на дыбы медведь гризли. Саша-Гризли, - комментировала она, неторопливо и ловко орудуя ртутно поблёскивавшей иглой. - Звёрёк-броненосец - это Ваня. Он всю жизнь, сколько его помню, всегда был как в панцире. А вот это синий кит. Кит - самоубийца. Это Истомин. Ещё Антона надо вышить. Антон будет пятнистым оленем. Катя-Освенцим - цапля… - так постепенно она перебрала всех кого знала. В итоге на пончо осталось только две пустые клетки. Серафима подняла глаза на Эльфа, задумалась. - Ты будешь дельфином, - сказала она, снова склоняясь над пончо.
- Почему дельфином? - удивился Эльф.
- Ты добрый, весёлый, слабый, умный, красивый и… Только не обижайся, бесполезный.
- Бесполезный?
- Да, именно бесполезный. Для людей. Люди на дельфинов не охотятся, не едят их. Из их шкур не делают одежд. Но я уверена, что если кого-нибудь надо будет спасти, ты сумеешь сделать это лучше других.
Эльф вспомнил сумасшедшего, которого он удержал от прыжка на рельсы.
- Ну, может быть… - согласился он.
- Теперь Сатир, - сказала Белка. - Сатир - это лев, - твёрдо сказала Серафима, словно всё решила уже очень давно, и стала вышивать гривастого льва.
Ближе к вечеру она закончила. Воткнула иголку в спинку дивана, обмотала остаток нитки вокруг ушка. Потом медленно и с явным удовольствием одела пончо.
- А ведь хорошо получилось! - сказал Эльф, приподнимаясь на локтях и восхищённо разглядывая результаты её трудов. - Слушай, будешь иногда давать поносить?
- Если ты пообещаешь в течение трёх дней полностью выздороветь.
Эльф поскучнел.
- Ну, это-то здесь при чём? А?
- При том. Ты ленишься выздоравливать! Молоко не пьёшь, мёд не ешь, только на диване валяешься, как кукла. Нравится, что с тобой нянчатся?
- Ладно, Серафима, не заводись. Я постараюсь придти в норму.
- Вот и старайся!
Радость от того, что Белка с Эльфом, несмотря ни на что, остались живы, постепенно улеглась. На смену ей пришла усталость. Ощущение того, что они заперты в этой квартире постоянно давило на друзей, словно каждый из них носил тяжёлый и раздражающе неудобный бронежилет, который, хотя и защищал от опасностей, но в то же время отнимал все силы и желание действовать. Движения их стали медленными, лишёнными цели и надежды. Даже Белка, казалось, несколько утратила свою обычную живость и потускнела, хоть и старалась не показывать вида, всячески подбадривая своих "сокамерников".
- Как земляной яме тут сидим! Как в чеченском зиндане. Света не видим, людей боимся. Не продыхнуть, - раздражённо говорил Сатир в минуты упадка.
- Не раскисай, ты ж воин! - говорила Белка. - Займись чем-нибудь полезным. Например, телевизоры почини. Ты знаешь, как телевизор устроен?
- Ты что, сдурела? Я не знаю как чайник устроен, а ты о телевизорах…
- Эльф ты понимаешь что-нибудь в электронике?
Эльф чуть-чуть понимал. Он копался недели две, постоянно жалуясь на то, что у него нет ни схем, ни запчастей, но с задачей справился. Из восьми телевизоров у него получилось четыре, из трёх приёмников - два, и из двух магнитофонов - один. Кассет, правда, среди старья не обнаружилось, и потрёпанный "Романтик" простаивал без дела, но остальная техника изредка использовалась.
Жизнь вошла в какую-то глубокую и безнадёжную колею. Друзья увязали в вынужденном безделье, как мухи в меду. Медлительность времени раздражала. Приплывали из ниоткуда и исчезали, как в замедленной съёмке, мгновения, неторопливо истлевали минуты, долго и тоскливо, исходили едким дымом часы.
Однажды Сатир улёгся в рыжую от въевшейся ржавчины пустую ванну, полежал с полчаса отрешённо глядя в потолок, потом сел на корточки, откашлялся, громко и чётко произнёс:
- Всё! Я не знаю, чем заниматься дальше!
Из комнаты показалась Белка:
- Правда не знаешь? А раньше знал?
- И раньше не знал.
- А как же ты жил?
- На основании догадок и подозрений.
- То есть вслепую?
- Догадки и подозрения всегда сильнее понимания.
- Хорошо, пусть так, - согласилась Белка. - Только не ори больше, пожалуйста. Не стоит привлекать к себе внимание. Нас ищет несколько тысяч очень умных парней. Не надо подставлять себя и нас, ладно?
- Да и чёрт бы с ними! Мне просто хочется понять принесёт ли борьба за справедливость счастье тем, кто за неё борется.
- Не знаю, - подумав, ответила Белка и добавила, - но в любом случае, никто в дороге кормить не обещал.
Белка нашла какой-то древний нож, дала его Сатиру вместе с точильным камнем.
- На, сделай с ним что-нибудь, а то он тупой, как сибирский валенок.
Сатир взялся за работу. Он мучил этот несчастный нож около часа. Долго и аккуратно водил по бруску, пробовал лезвие пальцем, разглядывал режущую кромку на свет лампочки, снова точил, и всё без толку. Этим ножом можно было резать только варёную колбасу. Ни для чего другого он не годился. Даже дерево было для него слишком твёрдым. Сатир равнодушно отбросил его в угол кухни, лёг в ванну и закурил.
- Эльф, как ты думаешь, - крикнул он в другую комнату, - если бы ФСБ вышло на наш след, жизнь стала бы интереснее?
- Думаю, да, - ответил Эльф. - Только зачем?
- Достало меня всё. Устал я. Какая-то пустота внутри, которая всё растёт и растёт. Иногда вообще не понятно, жив я или умер. Есть я или нет. Да мне, на самом деле, уже в общем-то и всё равно: есть я, нет меня, - продолжал он, постепенно затихая. - В этой нашей потайной жизни нет ни одного острого угла, о который бы можно было бы потереться, вроде того, как лошади чешутся о деревья. У нас двух друзей убили, человек пять по тюрьмам сидят, а мы отдыхаем тут… Спрятались и отдыхаем. Всё вокруг нас такое чуть тёплое, безопасное. И я сам чувствую, как становлюсь тёплым и безопасным.
Эльф с закрытыми глазами прочитал по памяти:
- "…о, если бы ты был холоден или горяч! Но поскольку ты тёпел, то изблюю тебя из уст моих". Библия. И ещё, кажется, это цитировалось у Достоевского в "Бесах".
Блуждающий взгляд Сатира остановился посреди потолка.
- "Изблюю", - сказал и замолчал, словно пытаясь уловить, как звук растворяется в тишине.
- "Изблюю", - повторил. - Да, точнее не скажешь…
Белка, сидя на двух, поставленных друг на друга телевизорах, краем уха слушала разговор, болтала ногами и постукивала каблуками "гриндеров" по экрану нижнего "ящика", словно хотела разбить его, но пока не решалась.
- Ты что, хочешь бурной деятельности? - спросила она. - Так давай, действуй! Сам пропадёшь и нас провалишь.
- Да не действий я хочу. Хотя бы свободы. Ну, правда, мы ведь, уже месяц в этих четырёх стенах, как в зиндане сидим, - ответил Сатир. - Меня ломает всего…
- Меня саму ломает, но я терплю. А тебе вообще жаловаться бы не стоило. Ты хоть в магазины ходишь.
- Ага. Пять минут рысью до продуктового и обратно. Свобода!
- Займись чем-нибудь.
- Чем?
- Не знаю. Медитацией, например. Или язык какой-нибудь выучи.
- Сатир, слабо иврит выучить? - подал голос Эльф с дивана.
- Какой ещё иврит? Какая медитация? Чего вы несёте? - устало и зло откликнулся Сатир и отвалился в ванной.
- Борхес очень хотел быть евреем. Но у него ничего не вышло, - заметил Эльф.
- Ему надо было жениться на еврейке, тогда бы он стал евреем по детям, - сказала Белка.
- Он, вероятно, не додумался.
- Чтобы до такого додуматься, надо быть евреем, - нехотя вставил Сатир.
- Верно, соображаешь, - поощрила его Белка.
- Я, вообще, сообразительный.
- Да, бестолковый, нелепый, но сообразительный.
- Сатир иногда напоминает мне Буратино. Деревянная голова и потрясающая живучесть, - выдал Эльф.
- Какой широкий у вас, друг мой, круг чтения: от Буратино до Борхеса! - восхитился Сатир.
- Ну, ваш-то круг чтения ограничивается пивными этикетками, это всем известно, - клюнула его Белка.
- Да, смешно, - едко одобрил Сатир. - Такие тёплые, незатейливые разговоры безопасных людей. Хватит, наслушался уже… Там, у памятника, двое умерло. Двое! А мы тут сидим и безопасно шутим. Потихоньку так, чтоб, не дай Бог, не навлечь неприятностей.
Два дня после этого он провалялся в рыжей шершавой ванной, куря одну сигарету за одной. Когда вставал, с его одежды сыпались серые хлопья сигаретного пепла.
- Сатир, с тебя, как с какого-то чугунного божка, окалина сыпется, - сказал Эльф.
- Вино, старея, переходит в уксус. Сатир же, судя по всему, рассеется пеплом и окалиной, - развила его мысль Белка.
- Ага, - согласился тот, - как прах Индиры Ганди над Гималаями.
Однажды ночью Сатир дождался, когда в комнате погаснет свет, выждал некоторое время, бесшумно, как рысь, подошёл к дивану и прислушался к дыханию спящих. Потом с еле слышным шорохом оделся и, придержав дверь, чтоб не хлопнула, вышел на улицу.
Подходил к концу бесснежный морозный ноябрь. Редкие листья, чудом уцелевшие во время листопада, покрылись изморозью, словно сахарной глазурью и чуть искрились в свете фонарей. Сатир остановился у подъезда, поднял голову к небу, с наслаждением вдохнул холодный немного пьяный воздух. Потянулся, подрагивая от радости, и побежал в сторону кольцевой дороги. Пересёк её, добрался до леса и потом несколько часов, блаженствуя, носился по хрусткому, прохваченному морозом ковру из листьев. Словно молодой лось с упоением продирался сквозь густой подлесок. Царапал о заледенелые ветки лицо и руки, радостно чувствовал, как проступает в царапинах повеселевшая кровь, как саднит кожу, и как перекатывается по разгорячённым мышцам восторг. Хохотал в высоту, вверх - туда, где пойманное чёрной сетью веток, дышало и ворочалось ночное небо. Рычал, будто юный медведь, валялся на замёрзшей земле, чувствуя, как холод пробирает сквозь куртку, и заводясь от этого ещё больше. Швырялся листьями, ловил их зубами, словно резвящийся волчонок, жадно обсасывал наледь. Забирался на деревья, орал что-то несусветное, прыгал вниз, падал и катился кувырком, с сочным хрустом ломая хворост. Утомившись, он встал возле небольшого дубка, обнял ствол. Притянул рукой тонкую ветку, пожевал её, хрустя ледком. Горький вяжущий вкус наполнил рот. Сатир прижался щекой к шероховатой коре, кожа быстро онемела от холода, захотелось пить и он, наконец, почувствовал себя свободным и счастливым.
Вокруг него снова была жизнь, без которой он себя не представлял. Жизнь тихая, почти незаметная для постороннего, как незаметно течение крови под кожей незнакомого, случайно встреченного, человека, биение его сердца, пульсация глазной радужки, рождение мыслей. Такие вещи можно ощутить и подметить только у того, в кого влюблён, с кем связан настолько сильно, что подчас уже не понимаешь, чья это боль, твоя или его, кто из вас счастлив, ты или он. Сатир стоял и чувствовал дрожание каждого листка в лесу, дыхание каждой мыши, спящей в норе, лёгкость каждого клочка паутины, висящего на почерневших от мороза стеблях трав. Его одолевала сонливость синиц, дремлющих на ветках, пробирала дрожь мёрзнущего лосёнка, потерявшего мать, веселил азарт охотящихся сов, томило спокойствие готовящихся к спячке барсуков.
Приближался восход. Сатир влез на дерево, посмотрел на восток и увидел слабый, прозрачный свет, разбавивший у горизонта густую акварель ночи. Пора было возвращаться в город. Сатир слез с дуба, вытряхнул набившиеся за пазуху листья. Разломав прозрачную корочку льда на лужице, смыл грязь с куртки и ботинок, вымыл лицо и руки. Джинсы оттирались плохо, но и их, немного повозившись, он привёл в нормальное состояние. Теперь ничего, кроме нескольких царапин на лице и руках, не говорило о том всю ночь напролёт он, очумев от радости, носился по лесу.
Сатир посидел над тёмным зеркальцем воды, в котором едва угадывалось его отражение, тронул пальцем отражавшуюся звезду. Мысль о возвращении в Москву казалась невыносимо плоской и скучной по сравнению с этой крохотной точкой, чей свет, прежде чем добраться до безвестной лесной лужицы, пролетел миллиарды километров через холод и пустоту. Сатира на миг охватила тоска, словно и не было только что нескольких часов свободы и радости. Он нехотя поднялся, слизнул холодную каплю воды, оставшуюся на пальце после прикосновения к отражению звезды, и медленно зашагал в сторону города.