Сатир обожал разрез ее глаз и в мужской компании иногда говорил, что обязательно попробовал бы завести с ней роман, но подчас просто боится ее. До нее каким-то образом дошли его слова, на что она заявила, что Сатир правильно боится.
Сейчас все молчали, так как понимали, что Сатир слишком многое знает и умеет, чтобы его мнение можно было оставить незамеченным. Он один из немногих в группе более или менее разбирался в подрывном деле, кроме того, был чертовски хитер и имел потрясающий нюх на опасность. Выполнять такое серьезное дело без него было бы неразумно. Поэтому собравшиеся молчали и ждали, к чему же все-таки склонится его мнение.
Предмет всеобщего внимания, чувствуя сосредоточившиеся на нем взгляды, немного картинно закурил сигарету (он редко мог отказать себе в желании порисоваться, особенно сейчас, перед своим узкоглазым объектом обожания) и проговорил:
- Ладно, оставим умствования. Я хочу спросить одно: Белка, ты собираешься провернуть это дело, поскольку веришь в то, что говоришь, или тебе просто хочется взорвать что-нибудь? М-м? Ответишь?
Все напряглись, зная, что Сатир иногда чует вранье даже раньше, чем оно произнесено.
- Отвечу, отчего не ответить хорошему человеку. Во-первых, я действительно верю в то, что говорю. Это раз. Второе. Хочу ли я еще и просто взорвать что-нибудь?
Она выдержала паузу, оглядела собрание, а потом тихо и просто сказала:
- Да.
Раздались тихие смешки и шепот. Но все понимали, что это, по крайней мере, чистая правда.
Большинство революционеров знало, что даже в глубоком розовом детстве она была очень боевым ребенком. И прозвище Самострел получила за то, что постоянно возилась со всяческими стреляющими приспособлениями - рогатками, духовыми ружьями, пистолетами, самострелами, луками и прочей чепухой такого рода. Из тира могла не выходить часами, клянча у взрослых пульки. Когда ее родители узнали, что она в шесть лет выигрывает деньги, стреляя на спор со взрослыми мужиками, то устроили ей хорошую взбучку, что, впрочем, не сильно помогло. Она продолжала ходить в тир и удивлять всех своей нечеловеческой меткостью, только тир выбирала теперь подальше от дома.
Услышав столь откровенное признание, народ закачал головами, зашевелился, зашуршал.
- Зато честно, - послышалось из тени.
Когда все снова стихло, она спросила:
- Ну, и что из этого?..
Сатир снова собрал на себе внимание аудитории.
- Черт с вами, памятник, так памятник, - чуть громче, чем треск костра, проворчал он.
Белка в восторге хлопнула его по черной блестящей спине:
- Не мальчик, но муж!
Тот лишь улыбнулся, искоса взглянув на нее. В пламени костра блеснули искрами его глаза.
Взрыв назначили на конец октября.
В дачном домике было темно, лишь маленькая свечка на столе освещала вокруг себя небольшой круг, как островок в океане мрака. Там и тут из темноты, словно скалы и рифы из черной воды, проступала нехитрая дачная мебель - стол, шкаф с одеждой, полки на стене, кровать со вздыбленным, как девятый вал, одеялом. На островке света умещался край стола и детская коляска, закрытая марлей от комаров. В коляске, тихо посапывая, спал ребенок. Еще недавно он плакал и капризничал, так что матери пришлось вставать и качать его. Сейчас она сидела на лавке, ухватившись за ручку коляски и боролась с вязкой дремотой. Время было позднее, усталость взяла своё и женщина заснула. Свеча медленно оплывала, скатываясь прозрачными восковыми слезами на блюдце, в котором стояла. Фитилек еле заметно подрагивал. Где-то за окном предостерегающе свистела ночная птица.
Сразу за стенами дачи, почти доставая их кончиками ветвей, начинался лес. Такой глухой, дремучий и болотистый, что даже самые отчаянные из дачников не решались ходить туда за грибами или просто спилить что-нибудь для своей надобности. Ночной лес тихо гудел от порывами налетающего ветра, черные верхушки елей недобро качались, словно танцуя какой-то древний и страшный танец. Где-то тихо скрипело старое дерево, то ли жалуясь на судьбу, то ли угрожая кому-то. В чаще раздавался глухой стук, леший ли гремел своей колотушкой, стволы ли деревьев ударялись друг о друга? Поди узнай. Темно. Страшно. Кто осмелится войти ночью в лесную чащобу?
Неожиданно в густой темноте под елками бесшумно промелькнула маленькая и корявая, будто изломанная, фигура. Прижимая к груде светлый комочек она пробралась к светящемуся окну и заглянула внутрь.
Фитилек свечи испуганно задрожал. Странная фигура, тихо прошла к коляске, осторожно приподняла марлю. На свету было видно, что существо похоже на пенек с корнями-ножками и руками из веток с длинными деревянными пальцами со множеством суставов. Существо обильно поросло болотным мхом, из-под которого ярко, как угли костра в ночном лесу, горели два ярко-зелёных глаза. От ног его на полу оставались мокрые следы, по-видимому, оно пожаловало из самых гибельных лесных трясин, куда не рисковали забираться даже самые отважные следопыты, и лишь птицы иногда залетали, забывшись. В одной корявой руке существо держало лопух, наполненный красной, как кровяные капельки, клюквой. В другой был ребенок. Обычный человеческий ребенок. Голенький, беззащитный. Непонятно, откуда лесная тварь могла взять его? Единственное, что смущало при взгляде на него, были глаза. Зеленые, как омытые дождем майские листья, они светились в полумраке дома.
А мать все спала безмятежным сном. Ее простое лицо ни на секунду не затмила тень беспокойства или тревоги. Грудь вздымалась мерно и устало. Кто бы мог обвинить ее, что она проглядела свое дитя? И все же…
Тварь осторожно вынула человеческого ребенка из коляски и положила туда своего. Сунула ему в руки лопух с клюквой Пару ягодок, разжевав, положила в розовый беззубый ротик, закрыла марлей и долго смотрела на светящиеся сквозь ткань два зеленых пятнышка. Может, прощалась, просила не забывать лес и родителей, может, отрекалась, думая, что уже никогда не увидит его. Кто поймет душу болотной твари, оставляющей свое дитя чужим людям? Потом, прижав к себе человечка, выпустила из деревянной руки коляску и вдруг завыла, тихо, как умирающая мышь, и безнадежно, как сгорающий жаворонок. Ее вой заметался по комнате, торжественный и страшный, словно предсмертная песнь, и затих в углу среди сухого подорожника и зверобоя. Тварь стремглав бросилась из дома, хлопнув дверью.
От этого стука мать проснулась, вздрогнула, открыла сонные глаза, вздохнула, поправила волосы, посмотрела вглубь коляски и отшатнулась, увидев неподвижно уставившиеся на нее горящие зеленым, как подсвеченные изумруды, глаза. Она приоткрыла полог и в ту же секунду бросила его. Метнулась прочь, чтоб только не видеть этих детских и одновременно мудрых, словно у змея, глаз. В невыразимом страхе упала на кровать и тут же заснула, как умерла.
Встала поздно, удивленная, что дитя до сих пор не обеспокоило ее. Вспомнила прошедшую ночь, села перед ребенком и задумалась, вспоминая, какие были у него глаза раньше. Не смогла вспомнить и успокоилась, как будто ничего и не было. Только иногда, в редкие минуты душевного беспокойства, тревожила ее мысль о том, что же привиделось ей той ночью и почему она так испугалась. Но она гнала от себя такие мысли и тем успокаивалась, словно курица, у которой из высиженного ей яйца вывелся утенок.
В дверь позвонили. Эльф дернулся открыть, но Сатир удержал его за руку.
- Тихо! - прижал палец к губам. - Послушай что сейчас будет. Песня, поэма с придыханием! - донельзя довольный зашептал он ему.
Позвонили еще раз. Потом еще. Потом из-за двери раздался приглушенный голос Белки-Самострел, видимо она прислонила губы к щели возле замка:
- Сатир, я ж знаю, ты дома. Козлоногий, бестолочь, открывай, четвертую! Слышь? Шутки в сторону!
- Белое отребье, выходи строиться! - не получив ответа, продолжила она.
Наступила тишина. Белка за дверью, вероятно, прислушивалась, а заодно и переводила дух.
- Сатириазис, контра, я тут долго буду у тебя на дверь дышать? Эй, молодые люди, - видимо, кто-то шёл по лестнице, - не проходите мимо, помогите дверь выломать одинокой женщине. А? Куда? Иди попроси у собачки грудь пососать, выкормыш! Ага.
- Она там еще не дерется? - немного взволнованно прошептал Сатир. Послушал. - Нет, вроде.
- Так вот, - она снова забубнила в дверь, - предъявляю ультиматум! Слышь, крысёныш? Если эта дверь не открывается на счет три, я буду петь.
Она выпалила скороговоркой "аз, два, три!" и затянула на весь подъезд.
Пустого царя приснопамятный вздох.
Бога нет, помер Бог.
Небесной невинности ласковый розовый цвет.
Помер Бог, Бога нет.
Пела в хорошей, отчасти классической манере. Высоко и сильно. Когда-то она поступила в Гнесинское училище на класс вокала, но бросила его на первом же курсе. Родителям объяснила, что там "неинтересно, да к тому же там еще и заниматься надо".
- Хороший, черт возьми, голос, - одобрительно сказал Сатир, вставая с дивана и подпевая, - "Помер Бог, Бога нет". Чудо, как хороша! Обожаю.
Эльф не понял, о ком он это говорил, то ли о Белке, то ли о песне "Обороны".
В амбразурах небесных навеки светла чистота.
Далеко до греха и легка вся, как есть, доброта.
Да не наступит конец человеческой песне.
Бога нет, да и хрен с ним.
Второй куплет она допевала под чаячьи крики еврейских старушек из соседних квартир и даже этажей.
- Безобгазие! Что вы голосите, как свинья? Надо милицию вызвать. Это сатанистка какая-то! Да пгекгатите же вы кгичать или нет?
Сатир, чрезвычайно довольный, открыл дверь и изобразил на лице искреннее удивление.
- Сегафима, ты ли? Какими судьбами? Вот не ждал… Не скгою, польщен.
Стайка старушек в теплых халатах и домашних тапочках притихла, завидев его.
- Дгузья мои, это ко мне, - обратился он к ним. - Пгошу вас, мон плезиг! - торжественно произнес, пропуская Белку. Она присела в легком книксене и прошла в квартиру.
- До свидания, догогие мои! Да, - словно вспомнив что-то важное остановился он, - и поливайте бегонии. Жагко, как в кгематогии, - с любезной улыбкой на приторно-сладкой физиономии простился с бабушками.
- Шлемазл! - услышал он, закрывая дверь.
Старушки немного постояли около закрытой двери, не зная, как реагировать на выходку молодежи, поворчали для порядка и разошлись.
- Привет, - сказала вошедшая Эльфу.
- Угу, - пробормотал, он, жуя огромное зеленое яблоко. - Будешь?
- Ну, раз не жалко…
Серафима, округлив глаза, неожиданно широко раскрыла рот и откусила чуть не половину. С трудом заворочала зубами, протянула остаток обратно. Эльф изумленно оглядел огрызок.
- Если б сам не видел, ни за что бы не поверил, - пробормотал он, покачивая головой.
- Круто? - спросила Белка.
- М-м-м…
- Доброта наказуема, - нравоучительно заметила она и протянула руку. - Серафима.
- Эльф.
- Да у вас тут прямо сказки, лес и "Двенадцатая ночь" - Эльфы, Сатиры.
Из кухни раздался голос:
- Слышь, Титания, ты выпить принесла что-нибудь?
- Да. "Киндзмараули" - любимое вино Сталина.
- А разве любимое вино Сталина не "Хванчкара"? - появился из кухни Сатир.
- Очень может быть. А много народу придет?
- Не знаю, с ними ведь не поймешь: бывает, все говорят, что заняты, а потом заявляется столько народа, что не знаешь, где на всех набрать стаканов, а то пообещают прийти - и в итоге ты остаешься один с телевизором.
- Опять небось натрескаются все, как поросята?
- Ну уж не без этого…
- Зачем же вы всегда так нажираетесь?
Сама Серафима пила достаточно много, но при этом всегда сохраняла способность ходить и соображать. Впрочем, это же относилось и к Эльфу с Сатиром.
- Нет, конечно же необязательно напиваться до потери сознания, но только тогда в этом процессе есть некая завершенность. Пьянка становится похожа на маленькую жизнь с рождением и смертью. Так же как в реальности, сознание переживает расцвет и закат. Периодически напиваясь, ты как бы успеваешь проживать множество маленьких жизней в течение одной. Хотя, с другой стороны, серьезное пьянство можно представить как попытку бегства от жизни, самоубийства. Тогда похмельные муки можно сравнить с муками ада, ниспосланными в наказание самоубийство.
Белка внимательно выслушала ответ Сатира и не преминула заметить:
- Ты, друг мой, мастер разводить глубокую философию на мелких местах.
Сатир фыркнул.
- Нет, просто я, в отличие от некоторых простейших, умею мыслить. "Мыслю - значит существую". Это, знаешь ли, свойство, присущее всякой высокоорганизованной материи.
- Сейчас один кусок высокоорганизованной материи получит в ухо, - перевела разговор в иную плоскость Белка.
- Фу, как грубо! - Сатир умильно склонил голову набок. - Боюсь, мне приходится иметь дело с весьма неинтеллигентными людьми.
- Может быть, зато это позволит тебе вернуться к реальности.
- Сомневаюсь, именно ты у нас постоянно барахтаешься в мистическом болоте. Прошлое, будущее, уничтожение и переделка того и другого…
- Ораторы, прикройте оратории, - подал голос Эльф.
- То, что ты называешь мистикой - изумительно реальные вещи, но что-то мешает тебе понять это. Может быть, это твой пресловутый интеллект?
- У Сатира нет интеллекта, - снова прорезался Эльф. - Он ярчайшее подтверждение того, что сознание вполне можно заменить набором простейших желаний. Вроде "есть", "сидеть", "спать".
- О, да тут наметилась травля!.. - радостно воскликнул Сатир, но в прихожей затренькал звонок. - Слетаются, стервятники! Пойду открою, а с вами, охвостье, я разберусь в следующий раз.
- Ага, - произнесла Серафима, - в следующей реинкарнации, когда ты, наконец, станешь разумным существом.
Тот, к кому это было обращено, остановился в дверях комнаты и неожиданно очень серьезно посмотрел на Белку, так что она даже присмирела. Сатир постоял так немного и вдруг оглушительно гавкнул.
- Сволочь! - смеясь, завопила вздрогнувшая от испуга Серафима, швыряя в него подвернувшейся книгой. - Я чуть дуба не дала!
Тот перехватил летящий томик, посмотрел на обложку.
- Шпенглер, "Закат Европы". Очень рекомендую, - и пошел открывать.
Серафима недоверчиво обратилась к Эльфу.
- Он что, правда, Шпенглера читает?
- Нет, конечно. Просто я ему посоветовал.
- Кто пришел-то? - поинтересовалась Серафима.
- Терпение и скромность - главные женские добродетели, - буркнули из коридора.
- Сам придумал?
- Нет, Шпенглер.
Из прихожей слышался шорох снимаемой одежды, неясный говор и смех. Похоже, что гостей привалило довольно много.
Первым в комнату ввалился, большой, как автобус, Саша - Гризли. Хотя медведи этой породы черные, Саша был рыжим. И очень толстым. Есть люди, лишний вес которых вызывает неприязнь, здесь же все было наоборот, Гризли был приятно-толстым. Его широкое лицо не было ни обрюзгшим, ни одутловатым. И прямо-таки излучало доброту. Еще он носил бороду, которая тоже была рыжей. Увидев Белку, Гризли радостно распахнул руки. Та с визгом взлетела с дивана.
- Фимка! - забасил Саша, сжимая ее в медвежьих объятиях, отчего она только радостно заскулила.
Они знали друг друга едва ли не с детского сада, но встречались по большей части случайно, как сейчас, что, впрочем, только добавляло радости. Между ними всегда была та самая дружба мужчины и женщины, в которую никто не верит. Эльф смотрел и завидовал.
Следом за Гризли ввалилось еще пять человек, все из организации. Белка вежливо поздоровалась с каждым. Эльф познакомился. Холодильник тут же завалили водкой - охлаждаться, на стол стали резать принесенную закуску. Потом подошли еще люди, принесли еще водки. Сатир послал одного из новоприбывших купить пластиковых стаканов, вилок и тарелок, потому что того, что было в доме, уже явно не хватало.
Наконец, тесно прижавшись друг к другу, уселись за стол. Бицепс, как старший в организации, поднялся. Он был некрасив, с костистым черепом и худым лицом аскета или фанатика. На носу его сидели большие очки в простой пластмассовой оправе. Из-за непомерно длинных и тощих рук любая одежда висела на нем, как на пугале. Меж тем, несмотря на изможденный вид, он был очень силен и вынослив. Вид его сейчас был крайне серьезен и сосредоточен.
- Предлагаю выпить за вдохновителя наших побед - товарища Сталина!
- За Родину, за Сталина! - поддержали его голоса с разных концов стола.
- За Одина, за Сталина! - тихим эхом повторил Сатир, его все услышали и, забыв про начальную торжественность, захохотали.
- Сатир, хватит идиотничать! Детсадовский юмор… - заметила Белка.
- Да, ладно, это я так… К тому же Сталин уже давно перешел в ранг полубогов, так что все нормально. Давайте выпьем!
Бицепс неодобрительно посмотрел на него, сказал: "Я бы тебя на дуэль вызвал, не будь нам нужен", - и они выпили, бесшумно чокнувшись пластиковой посудой.
- Кстати, а где музыка? - пережевывая колбасу, спросил Гризли.
- Перебьешься, музыки для медведей не держим, - ответствовал ему Сатир.
- Nirvana включи.
- Nirvana "Nevermind" Истомин до сих пор не отдал. А остальное у них мне не очень…
- Ист, отдай Курта.
- Отдам, - послышалось в ответ.
- Тогда Rammstein включи, - не унимался Гризли.
- Он у Белки.
- Да что ж такое! Ну хоть что-нибудь включи.
- Свет ему включи! - раздался ядовитый беличий голос.
- Я Летова поставлю.
- Ну вот, ведь можешь…
Сатир покопался в кассетах, выбрал летовский "Прыг-скок" с яркой, как вспоротое брюхо, обложкой, щелкнул кнопкой магнитофона.
- И да снизойдет на нас его божественное безумие, - подал голос из своего угла Эльф.
- И да!.. - утвердительно повторила Белка, разглядывая на фоне окна стакан с "Киндзмараули".
Посиделка продолжалась. Квартира становилась похожей на смесь стоянки банды анархистов со студенческим вертепом. Магнитофон захлебывался, народ оживленно беседовал, постоянно прося друг друга приглушить звук, и тут же забывая об этом.
- Музыка, как и любое искусство, в принципе, должна быть слепком с реальности, иначе как ее отличить от бессмыслицы? Человек бешено хочет реальности. Дайте! - говорил Гризли с пространством.
- Верно, все верно, каждое слово, как кусок соли. Человеческий мир превратился в продукт глобальных пиар-технологий. Я понял: все, что показывается по телевизору - кино. Пелевин в "Поколении Пи" прав, как дыра в голове. Он не понял только одного: всё то, что пускают по телевизору в новостях - не компьютерная графика, это идет съемка глобального кино. Все отрежиссировано, любая катастрофа, любое мирное соглашение и любой теракт. С маркетинговыми исследованиями, сценарием, софитами и цифровыми камерами. И с каждого события будут получены дивиденды. Дайте обывателю шоу, иначе он уйдет от телевизора и начнет заниматься реальностью! Хозяин никогда не допустит, чтобы домашний скот пасся вместе с дикими животными, чтобы домашний не заразился свободой. Свобода - вот самый большой ужас и проклятье современного мира. Предсказуемость и безопасность - два злых бога современности.