После пропажи, по всеобщему мнению, ее словно подменили. Она стала неожиданно боевой и непоседливой. Каждую неделю убегала домой из детского сада, объясняя потом, что ей стало очень скучно, и она захотела поиграть дома со своей кошкой. И это при том, что среди детворы в своей группе она стала первой заводилой и организатором развлечений, выкидывая подчас диковатые штучки. Научила всех играть в ручной мяч, есть лопухи и "пышки" - маленькие семена, растущие на одной травке, объяснила, как хватать крапиву, чтобы она не сильно жглась, раздобыла семена чертополоха и весной засеяла им детскую площадку, прикормила бесчисленное количество кошек, отчего они стаями ходили за ней во время прогулок и в марте невыносимо противно орали под окнами. Кроме того, она сумела тайком заболеть лишаем и самостоятельно вылечиться чистотелом. Об этом никто бы и не узнал, не начни она усердно лечить своего приятеля, тоже подхватившего эту заразу. Как-то раз, воспользовавшись моментом, когда воспитательница пошла курить, она увела всю группу в кино смотреть детскую комедию. Подговорила своего пятнадцатилетнего троюродного брата, чтобы он представился их воспитателем и провел в кинотеатр (группы детсадовцев на дневные сеансы пускали бесплатно). Там их и накрыли через час насмерть перепуганные настоящие воспитатели. Брат, правда, сумел скрыться. Дети не выдали Белку, но все и так поняли, чьих рук это дело. Пришлось менять детский сад. А вскоре началось ее увлечение всем, что может стрелять и взрываться. Она в совершенстве овладела всеми видами детского оружия - от трубочек, стреляющих жеваной бумагой, до рогаток с шариками от подшипников. Отсюда пошло прозвище Самострел. Ее успехи в пиротехнике не давали покоя ни учителям в школе, ни соседям по двору. Фейерверки, что она устраивала на Новый год, вспоминали потом до первого мая.
Такая вот разительная метаморфоза произошла с ней за эти странные пять дней, проведенные в лесу. Когда ей задавали вопросы, как же все-таки она провела это время, она всегда отвечала, что совсем ничего не помнит. Причем поначалу у всех было чувство, что ребенок что-то утаивает. Услышав вопрос, она замирала, взгляд ее становился прозрачным и у того, кто заглядывал в этот момент в ее глаза, создавалось ощущение, какое бывает, когда плывешь во время заката на лодке и смотришь сквозь чистую воду вниз, туда, где змеисто шевелятся морские водоросли, снуют размытые тени и сгущается темнота. Со временем эта странность исчезла, и она только буднично и коротко отвечала:
- Ну потерялась и потерялась, чего пристали? Живая же, никто не съел.
Похоже было, что она и сама забыла со временем все связанное с этими событиями, и лишь изредка что-то барахталось на задворках сознания, толкалось изнутри о стенки головы, как стайка проныр-мальков.
А собаки с тех пор так и относились к ней с враждебностью и подозрительностью.
В Москву они въехали через Лосиный остров задолго до рассвета. После того, как кончились спасительные деревья пришлось снова пробираться тихими улочками, чтобы избежать встреч с милицией. В крайнем случае, конечно же, можно было бы представиться детьми сверхбогатого папы, которые с утра пораньше решили выгулять любимого коня, но после месяца с лишним пребывания в лесах заросшее лицо Сатира и помятая одежда обоих неизменно вызвали бы подозрение. Поэтому старались избегать широких проспектов, предпочитая проходные дворы и парки.
К площади великого поэта добрались когда уже совсем рассвело. Сатир ссадил Белку немного не доезжая до места и галопом ворвался на площадь. Народу было немного, и все с удивлением разглядывали утреннего всадника. А тот остановил коня около ближайшего дерева, накрепко привязал повод к стволу, на секунду прижался к большой конской голове, прошептал что-то ему в ухо и скрылся. Люди вокруг озадаченно покрутили головами и пошли дальше. Сатир с Серафимой, спрятавшись неподалеку, видели, как через пятнадцать минут проходящий мимо милицейский патруль отвязал Кристалла и увёл с собой. Милиционеры недоумённо оглядывались на свою находку и пожимали плечами.
После этого Сатир и Белка пошли в квартиру, с парапета которой перед самым побегом из города сиганула Серафима. Осторожно приложив ухо к двери, Сатир долго прислушивался к тишине. Ничего примечательного не услышал и принялся внимательно разглядывать побелку вокруг косяка. Тут была масса разных надписей, как обычных, вроде "Приду в 18.00. Шпырь", "Сатир, позвони мне. Алиса", "Эльф, ты безнадежен. Приду, отгрызу уши" (это когда у Сатира не было ключа, а Эльф забыл об этом и поехал по ночным клубам) и тому подобное, а также нечто странное, типа "Жизнь - какашка, данная нам в ощущениях", "Я люблю Гагарина. Небо", "Даже время судьбу не лечит", "Ничто не слишком", рисунок могилки с надгробным камнем, на котором написано "Счастья вам. Митя". Все это было давно знакомо, и взгляд здесь не задерживался. Поиски были продолжены и в итоге оказались не напрасными. В одном месте Сатир обнаружил ряды букв, которые, ни в какие слова не складывались. "Бфыулеиг сжезргылеь. Ук нкинхщ еисттпьц таввоыйя фьоитгоарыочбуостз. Снвеяьзаьф чхеъряеозу гьрюимзвляич".
Буковки были маленькие, совсем неприметные, так что если бы он не искал их специально, то вряд ли заметил. Он торжествующе указал на находку Белке. Она с удивлением осмотрела и, пожав плечами, прошептала:
- Замечательно. Что за урод это написал?
- Не знаю, Эльф, наверное.
- И что здесь накарябано?
- Читай.
- Я прочла, бред какой-то. Это что, древнеэльфийский?
- Нет, новопигмейский.
Он смущенно разглядывал строчки.
- Издевается, что ли?.. - пробормотал.
- Может, в дверь позвонить?
- Не надо, вдруг там милиция.
- У нее, кроме тебя, дел больше нет. Ты стал популярен, как Бонни и Клайд.
- Ну, или новые жильцы, к чему нам светиться? Все-таки конокрадство - уголовно наказуемое деяние.
Он снова углубился в изучение надписи.
- Голову даю на отсечение, тут что-то не то. Явно что-то стряслось, и эти иероглифы могут нам помочь. Спинным мозгом чую, игры кончились.
Он сопел, пытаясь проникнуть в загадку строк.
- Шифр явно простейший, иначе бы смысла не было писать.
- Быстрее, - торопила Серафима. - Скоро люди на работу пойдут. Сам говоришь, что светиться ни к чему.
- Спокойно, - бормотал Сатир, утешая то ли себя, то ли ее.
Где-то рядом хлопнула дверь, наверху послышался звук шагов спускающегося человека. Звуки эхом отдавался в гулком подъезде. Белка почувствовала, как пропустило удар сердце, и уже приготовилась тащить друга вниз, как он хлопнул себя по лбу и тихо засмеялся.
- Побежали, - он сам потянул ее вниз по лестнице.
На улице, едва они вышли, Белка полезла с расспросами.
- Ну давай, не тяни, выкладывай, великий шифровальщик.
- Все просто. Надо было читать буквы через одну. И все.
- И все?
- Да. В итоге получилось: "были серые. У них твой фоторобот. Связь через Гризли".
- Здорово! Хотя, в общем, ничего хорошего.
- А, ерунда! Лошадь мы вернули, так что милиция особо усердствовать не будет. А эти фотороботы вообще никуда не годятся. Видел я их. Страшные все на них получаются. Какое-то воинство антихристово, а не люди. Пойдем позвоним Гризли.
Денег на телефон не было, поэтому Серафима, ласково улыбаясь, попросила молодого человека, только что позвонившего, одолжить на минуту свою телефонную карточку. Молодой человек оказался добрым.
- Берите ее совсем. Там три минуты всего осталось. Вам хватит?
- Храни вас Бог, добрый самаритянин.
- А, бросьте…
Хороший молодой человек.
Несмотря на утро, Гризли был жутко пьян. Услышав голос Белки, он заорал так, что она, сморщившись, отстранила трубку от уха, прикрыв ее ладонью. Когда вопли прекратились, она, выждав для верности еще немного, сказала:
- Я тоже очень рада тебя слышать, но ради мировой революции, расскажи, куда нам идти.
В метро прошли бесплатно. Дождались, когда контролёр отойдет на пару шагов от своего поста, и незаметно проскользнули, погрузившись в заполненные светом подземелья города.
Гризли рассказал, что пока их не было, приходили из милиции, показывали фоторобот. Эльф сказал, что не знает того, кто там изображен, но, чтобы не искушать судьбу, вскоре снял другую квартиру. Получилось несколько дальше от центра города, но зато не очень дорого.
Это была двухкомнатная квартира в невзрачном кирпичном доме, построенном, как и тысячи таких же, с легкой руки Хрущева и потому носившего имя "хрущевка". Комнаты были скромно, по-спартански, меблированы: пять стульев, диван, кровать, холодильник, огромный ламповый приемник выпуска шестидесятых годов, зеркало в прихожей, огромные напольные часы и пианино. Выцветшая старушка, забывшая, вероятно, как улыбаются, сдала ее, рассказав, что жилплощадь досталась ей после смерти сестры. Эльфу неожиданно стало жаль ее, и он, помимо своей воли, добавил к квартплате еще триста рублей, вызвав этим на сморщенном старушкином лице слабое подобие радости. Напоследок она попросила внимательно отнестись к часам и пианино. Это были вещи, купленные ее родителями еще до революции.
Сатир оглядел сверху зеленый дворик, смоченный унылым сентябрьским дождем, вздохнул и спросил у Эльфа:
- Денег-то сколько осталось?
Оказалось, что деньги еще есть, хотя на троих этого надолго не хватит. Белка к тому моменту уже решила жить с ними. Она сказала, что Сатир тут не при чем, просто ей так захотелось. Скорее всего, обманывала.
- Очень хорошо, - подвел черту Сатир. - С завтрашнего дня на территории квартиры вводится режим жесткой экономии средств. Нарушители будут расстреливаться, а сегодня - праздник и арбузы.
Белка в восторге сыграла на немного расстроенном пианино отрывок из "Турецкого марша", а затем "Болеро" Равеля. Соседи сверху застучали. Серафима на мгновение остановилась, вопросительно оглядев товарищей.
- Плевать, играй! - подбодрил ее Эльф. - Вечер еще не скоро.
Радостный Сатир схватил швабру и постучал в ответ.
- Привыкайте, мутоны! - крикнул он в давно не беленный потолок.
Получив столь решительный отпор, стук прекратился.
Потом они принесли с ближайшего рынка шесть арбузов. Из карманов курток Сатира и Эльфа торчали бутылки "Кагора". Отдуваясь, забрались к себе на четвертый этаж. На ступеньках, ведущих вверх, сидел вихрастый замурзанный мальчонка лет шести в потрепанной джинсовой курточке, неопределенного цвета шортах, несмотря на прохладу, и сандалиях в дырочку на босу ногу. Было похоже, что взрослые немного времени уделяют и его одежде, и воспитанию.
Заметив его, Эльф сказал задумчиво:
- У меня в детстве тоже были такие сандалии в дырочку.
Пацаненок, игнорируя замечание, спросил:
- Это вы на пианино играли?
- Было дело.
- Не играйте больше, я не люблю музыку. Стучать буду.
- Отчего ж ты, юное чмо, музыку не любишь?
- Да вот так уж, не люблю и все.
- Серьезный зверёк, - заметил Эльф.
- Давайте его в ванне утопим, - предложил Сатир.
Мальчишка сидел нахохлившийся, как воробей под дождем. На лбу его собрались морщинки.
- Не играйте, я палкой колотить буду. Не люблю музыку.
Белка поглядела на него и спросила:
- А арбузы ты любишь, нетопырь?
Он недоверчиво посмотрел на нее, не зная, как реагировать на "нетопыря".
- Щас как камнем кину, - на всякий случай предупредил он. - А арбузы люблю.
- Ну на, - она вдруг протянула ему один из зеленых полосатых шаров, что держала под мышками.
Лицо маленького чумазого антимузыканта стало совсем недоверчивым, однако он осторожно подошел к протянутой руке, шмыгнул носом и, готовый в любую секунду дать стрекача, взял предложенное. С трудом удержал и, пятясь, стал отступать наверх. Троица следила за ним, как он сопя, продвигался по лестнице. Когда он добрался до своей квартиры, а они открыли дверь в свою, сверху раздался радостный крик.
- Ладно уж, играйте! Не буду стучать!
Остаток дня был отдан принесенным плодам, разговорам и музыке. Эльфу было рассказано про жизнь на озере. Только о живых пнях и водяных не было упомянуто ни словом. Он меланхолично выслушал и, кажется, почувствовал, что что-то осталось за кадром, потому что иногда немного странно и недоверчиво переводил взгляд с одного рассказчика на другого, когда они, запинались, перескакивали с пятое на десятое и комкали рассказ. Впрочем, даже если он и заподозрил что-то, то расспрашивать не стал.
В одной из тумбочек были найдены свечи, которые немедленно вставили в подставки, прикрученные к передней стенке пианино. Белка поставила на крышку инструмента бутылку и импровизировала на инструменте, время от времени прикладываясь к "Кагору". Эльф с Сатиром сидели рядом на диване и рассеянно прислушивались к ее игре, передавая друг другу вино.
- В сентябре, когда понимаешь, что лето кончилось, можно выжить только за счет старых друзей и арбузов, - сказал Эльф.
Серафима согласно покачала головой и быстро пробежалась по клавишам, сыграв что-то напоминающее восходящую гамму в очень вольном исполнении. Звуки затрепетали вверху, как пойманные стеклом бабочки, создавшееся напряжение покачнуло пламя свечей, и вдруг мелодия разрешилась темой из "Bohemian ballet" Deep Forest, отчего легионы сладких мурашек пробежали по головам Сатира и Эльфа. Белка, сжав губы, играла, забыв обо всем на свете, и словно змея перед дудкой факира, извивалась всем телом в такт музыке. Пианино, доведя ее до состояния полного счастья, сейчас связывало руки, мешая танцевать. С одной стороны, все движения Серафимы были совершенно свободны, с другой - создавалось ощущение неких рамок, за которые она не может выйти, не лишившись восторга от исполнения музыки.
Дым от папирос плавал под потолком, сгущаясь в причудливые формы и образы. Парни неспешно блаженствовали, глядя вверх и затягиваясь привезенной с озера травой. За окном стало совсем темно, свет они не включили, и во всей квартире освещенным был лишь небольшой пятачок возле пианино. Огоньки папирос плавали в темноте, словно их хозяева пытались написать что-то на черном бархате тьмы. Когда они затягивались, их лица освещались красным, отчего они делались похожими на кузнецов возле раскаленного горна.
- Хорошо-то как! Помереть, что ли… - мечтательно сказал Эльф.
Сатир слабо улыбнулся и выпустил вверх густой поток белесого, словно седого, дыма.
- Нет, смерть отложим… - продолжил мысль Эльф.
С этими словами он подошел к столу, взял неразрезанный арбуз, прислонился лбом к его прохладному гладкому боку, задержался так, словно задумался, сделал движение, как будто собирался поцеловать и вдруг с силой, неожиданной для его хрупкого телосложения, бросил в открытую форточку. Тот, едва не задев оконного переплета, вылетел в густую промозглую сентябрьскую ночь, похожий на рыбу, нырнувшую в темные океанские бездны.
В комнате все замерли, зачарованные поступком. Бесспорно, было все это очень странным и, может быть, нелепым, но также несомненно, что была здесь и некая непонятная красота. В бесшумном полете сквозь форточку, в торжественной астеничной фигуре Эльфа, замершей, словно бросок обессилел его, в плавном погружении черного шара во тьму.
Тишина висела долго. Никто не шевелился. Потом виновник повернулся к остальным:
- Это жертва. Я попрощался с летом…
И никто ничего не сказал ему.
Утро застало их спящими в одной кровати. Первым проснулся Сатир, осторожно вытащил руку из-под спящей рядом Белки, со сладким зевком потянулся и громко спросил:
- Кто из вас, спящие животные, умеет собак воровать?
Эльф с Серафимой заворочались во сне. Сатир повторил вопрос.
Белка открыла один глаз, увидела перед собой младенчески невинное лицо Эльфа.
- Что это? - пробормотал тот, еле ворочая непроснувшимся языком.
- Это наш Сатир с катушек съехал, как и следовало ожидать.
- Н-да, есть люди глубокого ума и есть люди поверхностного безумия, - пробормотал Эльф и приготовился спать дальше но беспокойный Сатир, продолжал мучить их своим нелепым вопросом.
- Докурился, до зеленых чертей, - сказала Серафима, закрываясь с головой пледом.
- Я снова повторяю. Кто умеет воровать собак?
- Да что ж это такое! Бестолковый, будто мухоморов обожрался… Боже мой, сколько времени-то хоть?
- Пятнадцать минут.
- А что, маленькой стрелки на твоих часах нет?
- Терпеть не могу мелочность.
Пришлось просыпаться. В молчании позавтракали хлебом, оставшимися арбузами и чаем. Сатир не отвечал ни на какие вопросы, говорил, что всему свое время. Пришлось поворчать и согласиться.
Потом он усадил всех на диван и в десятый, наверное, раз спросил:
- Доводилось ли кому-нибудь из вас, собратья мои по безденежью, воровать собак?
- Знаешь, Эльф, мне кажется у него образовалось что-то вроде мании воровать животных. Лошадь уже была, теперь вот собаки… - грустно глядя сказала Белка.
- Ты ими что, питаться предлагаешь? - спросил Эльф.
- Питаться? Нет. Хотя идея неплоха. Прибережем ее на случай полного краха.
- Тогда зачем?
- Ради выкупа.
- Занятно, - задумчиво произнесла Серафима. - Вот только как-то нехорошо все это.
Завязалась дискуссия о нравственных аспектах воровства собак. Белка признавала, что это наверняка очень интересно, но вместе с тем заявила, что если бы кто-нибудь в ее детстве попытался украсть ее кошку, собаку или даже хомяка, то она бы пришла в негодование и для воров наступил день гнева.
- Что ж, - отвечал ей Сатир, - на то и голова, чтобы избежать встречи с раздраженными хозяевами.
- Детей жалко… - сказал Эльф, выслушав обоих.
- Каких детей?
- Тех, у которых будем собак воровать.
- Мы ж вернем потом, мы не насовсем. Хотя, вообще-то, и вправду детей обижать нельзя. Белка у нас вон даже арбузы им раздает. Добрая.
- Просто мне тяжело было его держать, - вставила та.
При этом Сатир не упомянул, что деньги, которые они смогут при этом заработать, нужны еще и для взрыва памятника Николаю II. Он не хотел втягивать Эльфа в это дело: не дай Бог всё провалится и они попадутся. Белка, видимо, понимала это, поскольку никогда не упоминала при нем о существовании организации.
- Ты сам-то хоть когда-нибудь раньше занимался этим? - поинтересовалась Серафима.
- Собаками? Бывало… Жить-то надо.
- И то ладно.
В итоге был составлен следующий план. Надо найти богатого клиента с собакой. Желательно не очень молодой собакой, чтобы хозяин наверняка был к ней привязан, но и не очень старой, так как от престарелых люди и сами не прочь избавиться. Потом определились с породой. Бультерьеров, овчарок, мастиффов, сенбернаров, а также сеттеров, пойнтеров и борзых решили отмести сразу, потому что собственная безопасность превыше всего. Решили, что для похищения вполне подойдет разная собачья мелочь - пудели, болонки, кокер-спаниели и прочие пекинесы. Желательно тоже не очень агрессивные. В качестве мест наблюдения за будущими жертвами были выбраны три парка недалеко от центра, где по утрам и вечерам прогуливалось множество собачников. Вечером разошлись каждый на свой объект.
Около полуночи собрались вместе и стали делиться наблюдениями.
- Давай, Серафима, начинай, - пригласил Сатир.
- У меня пекинес и две болонки. Пекинес - забавный, болонки - дуры.