Я заново построю Бальтазареум, но уже не для того, чтобы собирать в нем остатки греко-римского прошлого. Нет, там будут представлены современные творения, которые я, подобно царю Меценату, закажу своим художникам, - это будут первые шедевры христианского искусства…
- Христианское искусство, - задумчиво повторил принц Таор. - Какое странное словосочетание и как трудно представить себе творения будущего!
- Ничего удивительного. Вообразить творение - это уже означает приступить к его созданию. Я, как и ты, ничего не пытаюсь представить, ибо череда еще не прожитых веков разверзается у моих ног бездной. Разве что я вижу первое из этих творений, первое произведение христианского искусства, оно сопряжено с нами, оно касается всех нас, присутствующих здесь…
- Каковым же будет это первое произведение христианского искусства?
- Это будет Поклонение Волхвов: трое царей в золоте и пурпуре, явившиеся со Сказочного Востока, чтобы в жалком хлеву простереться ниц у ног Младенца.
В наступившем молчании Каспар и Мельхиор мысленно следовали воображением за Бальтазаром. И грядущие века предстали перед ними словно громадная галерея из зеркал, в которых отражались они трое, глаза каждой эпохи видели их по-разному, но всегда их можно было узнать: юноша, старик и африканский негр.
Видение рассеялось, и Таор обернулся к самому молодому из них.
- Принц Мельхиор, - сказал он. - Ты мне ближе всех по возрасту. К тому же твой дядя отнял у тебя трон, я тоже не уверен, что моя мать когда-нибудь позволит мне царствовать. Вот почему я с братским вниманием выслушаю твой рассказ о ночи в Вифлееме.
- Сначала о ночи в Иерусалиме, а потом уже о ночи в Вифлееме, - немедля возразил Мельхиор с пылкостью, свойственной его возрасту. - Ибо эти два этапа моего изгнания нераздельны.
Когда я покинул Пальмиру, мои взгляды на справедливость и власть были просты. Я считал, что существует два рода властителей - хорошие и дурные. Мой отец Теоден был образчиком доброго царя. Мой дядя Атмар, пытавшийся меня убить и завладевший моим царством, тиран. Путь, лежавший передо мной, был ясен: найти союзников, тех, кто меня поддержит, собрать армию, с мечом в руке вернуть царство моего отца и, конечно, покарать узурпатора. За одну ночь - ту, что мы провели на пиршестве у Ирода, - все мои прекрасные планы изменились. Я советовал бы каждому наследнику трона познакомиться с жизнью Ирода. Какой пример! Какой урок! Как противоречив образ этого государя: он справедлив, миролюбив, разумен, его благословляют крестьяне, ремесленники, все простые люди его царства, он смелый строитель, тонкий дипломат, а в стенах своего дворца - деспот и преступник, палач и детоубийца, кровавый безумец. И не случай, не историческое совпадение наделило эту голову двумя ликами Януса. По воле рока всякое благодеяние, оказанное народу, оплачивается гнусностями, творимыми при дворе. Глядя на Ирода, я познал, что всякому земному царствованию неизбежно сопутствуют насилие и страх. И не только насилие и страх, но и страшная болезнь, которая зовется низость, двоедушие, предательство. Знаешь ли ты, принц Таор, что, посидев лишь однажды за пиршественным столом с Иродом и его придворными, мы, Каспар, Бальтазар и я сам, поняли, что и нас настигла эта язва.
- Вы трое заразились низостью, двоедушием, предательством? Говори же, принц Мельхиор, я хочу знать правду, и пусть твои товарищи оспорят тебя, если ты лжешь!
- Это страшная тайна, и она пребудет у меня в сердце кровоточащей и гнойной раной до конца дней моих, ибо я не представляю себе, кто мог бы ее исцелить. Слушай же, и пусть мои спутники и впрямь плюнут мне в лицо, если я лгу.
Когда, прибыв ко двору Ирода, мы рассказали о звезде и о наших поисках, царь, посоветовавшись со своими священниками, объявил нам, что нам следует идти в Вифлеем, ибо пророк Михей сказал: "И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных, ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля". К тем вопросам, с которыми шел за звездой каждый из нас, царь Ирод присоединял свой, мучивший его на пороге смерти, вопрос о том, кто станет его наследником. На этот вопрос, сказал он, нам тоже ответит Вифлеем. И он поручил нам, как своим полномочным представителям, узнать, кто этот наследник, воздать ему почести и потом вернуться в Иерусалим, дабы обо всем доложить ему, царю Ироду. Мы собирались честно исполнить его просьбу, чтобы никто не мог сказать, что этот тиран, которого то и дело предавали и оскорбляли и чье каждое преступление можно если не оправдать, то объяснить вероломством других, был снова обманут даже на ложе смерти тремя иноземными государями, которых он принял так гостеприимно. Но архангел Гавриил, выступавший в роли главного управителя Яслями, посоветовал нам возвращаться восвояси, минуя Иерусалим, ибо, по его уверениям, Ирод вынашивает преступные замыслы против Младенца. Мы долго спорили о том, как нам следует поступить. Я был сторонником того, чтобы исполнить данное нами обещание. Не только потому, что этого требовала честь, но и потому, что нам известно, на какие крайности способен царь Иудейский, когда его предают. Явившись в Иерусалим, мы успокоим его подозрения и предотвратим страшные несчастья. Но Каспар и Бальтазар настаивали на том, чтобы мы послушались Гавриила. "Раз уж в кои-то веки архангел указует нам путь!" - восклицали они. Я был один против двоих, самый молодой, самый бедный, я уступил им. Но я сожалею об этом и знаю, что никогда себе этого не прощу. Вот каким образом, принц Таор, соприкоснувшись с властью, я запятнал себя навеки.
- Но потом ты оказался в Вифлееме. Какую же мудрость, касающуюся вопроса о власти, ты вынес оттуда?
- Архангел Гавриил, бодрствовавший у изголовья Младенца, показал мне посредством Яслей силу слабости, неотразимую сладость отказа от насилия, закон прощения, который не отменяет закона возмездия, но бесконечно превосходит его. Но и возмездие предписывает мести не превышать нанесенного оскорбления. Это как бы переход от естественного чувства гнева к идеальному согласию. Царство Божие не будет даровано однажды и навсегда здесь или там. Ключ к нему надо ковать исподволь, а ключ этот - мы сами. Потому-то я положил к ногам Младенца золотую монету с изображением моего отца, царя Теодена. Это единственное мое сокровище, единственное доказательство того, что я законный наследник пальмирского трона. Отдав его, я отказался от земного царства, чтобы отправиться на поиски того, что нам обещает Спаситель. Я удалюсь в пустыню, взяв с собой моего верного Бахтиара. Вместе с теми, кто пожелает присоединиться к нам, мы создадим общину. Это будет первый град Божий, благоговейно ожидающий его Пришествия. Это будет общность свободных людей, подчиняющихся одному лишь закону - закону любви…
Он повернулся к Каспару, сидевшему по левую руку от него.
- Я произнес слово "любовь". Но я понимаю, насколько более сильным и чистым даром воззвать к этому великому, таинственному чувству наделен мой брат-африканец. Не так ли, царь Каспар, ведь именно из-за любви покинул ты свою столицу и пустился в дальний путь на север?
- Да, из-за любви и ради нее, из-за несчастной любви пустился я в странствие через пустыни, - подтвердил Каспар, царь Мероэ. - Но не подумайте, что я бежал от женщины, которая меня не любит, или пытался забыть свою несчастную любовь. Впрочем, если бы это было так, Вифлеем переубедил бы меня. Чтобы понять все это, надо вернуться к… ладану, к тому, как я употребил его однажды ночью, когда мы разыграли фарс - любимая мною женщина, ее любовник и я сам. Мы наложили на себя нелепый грим, а курильницы окутывали нас ладаном. Сочетание культового благовония с унизительной сценой, без сомнения, отчасти открыло мне глаза. Я понял… Что же я понял? Что надо уезжать; тут у меня сомнений не было. Но глубокий смысл этого отъезда стал мне ясен, только когда я оказался вблизи Младенца. И в самом деле, в моем сердце обитала великая любовь, которой были под стать курильницы и ладан, потому что любовь жаждет поклонения. Не имея возможности поклоняться, я страдал. "Сатана плачет, видя красоту мира", - сказал мне мудрец с белой лилией. На самом деле это я плакал от неудовлетворенной любви. С каждым днем я все отчетливей видел, что Бильтина - слабое, ленивое, ограниченное, лживое, пустое существо, нужно было обладать необъятным сердцем и неистощимым великодушием, чтобы очистить ее от этих жалких человеческих свойств. Правда, я никогда не обвинял ее. Я всегда знал: в том, что наша любовь оказалась такой убогой, виноват я, виновата скудость моей души. Я не умел любить за нас обоих - вот в чем все дело! Я не умел озарить лучезарным светом нежности ее холодное, сухое, расчетливое сердце. Младенец открыл мне - но я уже предчувствовал это или, во всяком случае, всей душой ждал этого урока, - что любовь-поклонение не бывает неразделенной, ибо сила ее излучения передается другому. Приблизившись к Яслям, я сразу же поставил ящичек с ладаном у ног Младенца - единственного, кто и в самом деле заслужил эту священную почесть. Я преклонил колена. Приложил пальцы к губам и послал Младенцу воздушный поцелуй. Он улыбнулся и протянул ко мне руки. И тут я понял, что такое полное слияние любящего и предмета любви: это трепетное почитание, это ликующий гимн, это зачарованный восторг.
Но случилось нечто еще, что для меня, мероитского царя, превзошло по красоте все остальное, - этот чудесный сюрприз Святое Семейство, без сомнения, приготовило потому, что ожидало моего прихода.
- Какой же это сюрприз, царь Каспар? Я умираю от любопытства и нетерпения!
- А вот какой! Ты только что слышал, как Бальтазар сказал, что верит в существование черного Адама, Адама до грехопадения, - только у согрешившего Адама кожа стала белого цвета.
- Да, в самом деле, я слышал, как он говорил что-то о чернокожем Адаме.
- Я вообразил вначале, что Бальтазар говорит это, чтобы доставить мне удовольствие. Ведь он так добр! Но, приблизившись к Яслям, чтобы поклониться Младенцу, что же я увидел? Крохотного черного ребеночка, в мелких кудряшках, с маленьким плоским носиком - словом, ребеночка, как две капли воды похожего на новорожденных моей африканской родины.
- Черный Адам, а теперь и Иисус-негритенок!
- Чему удивляться? Если Адам стал белым только после того, как согрешил, разве Иисус не должен быть чернокожим, подобно нашему пращуру до грехопадения?
- Но как же его родители, Мария и Иосиф?
- У них кожа белая, говорю прямо: они белые, как Мельхиор и Бальтазар.
- Но что же сказали остальные при виде такого чуда - черного ребенка, рожденного от белых родителей?
- Понимаешь, они ничего не сказали, а я из деликатности, чтобы не унизить их, ни словом не намекнул, что видел в Яслях черного ребенка. Вообще-то я не уверен, все ли они хорошенько рассмотрели. В хлеву ведь было довольно темно. Может, только я один и заметил, что Иисус - негритенок… Каспар умолк, растроганный воспоминанием.
- Что же ты намерен делать теперь? - спросил Таор.
- Я хочу поведать всем, кто захочет меня выслушать, чудотворный урок любви, полученный в Вифлееме.
- Ну что ж, начни с принца Таора, преподай мне этот первый урок христианской любви.
- Младенец в Яслях стал негром, чтобы как можно лучше принять африканского волхва, царя Каспара. В одном этом больше любви, чем во всех известных мне сказках, ей посвященных. Этот удивительный пример призывает нас уподобляться тем, кого мы любим, видеть их глазами, говорить их родным языком, почитать их. Изначальный смысл слова "почитать" - это "посмотреть дважды". Только тогда наслаждение, радость и счастье обретают высшую силу, имя которой - любовь.
Если ты ждешь от другого, что он подарит тебе наслаждение или радость, значит ли это, что ты его любишь? Нет. Ты любишь только самого себя. Ты требуешь, чтобы он служил твоей любви к самому себе. Истинная любовь - в наслаждении, которое мы испытываем оттого, что наслаждается другой, в радости, которая рождается в нас при виде его радости, в счастье, которое нам дарит его счастье. Наслаждаться наслаждением другого, радоваться его радостью, быть счастливым его счастьем - только это и есть любовь.
- А Бильтина?
- Я уже отправил гонца в Мероэ с приказанием немедленно освободить двух моих финикийских рабов. Пусть делают что хотят, а я буду счастлив тем счастьем, что смог подарить Бильтине.
- Царь Каспар, не стану с тобой спорить, но мне кажется, ты изрядно охладел к Бильтине с тех пор, как побывал в Вифлееме…
- Я люблю ее не меньше прежнего, но другой любовью. Эта новая любовь может озарить счастьем нас обоих, не унижая нас, как прежде: ее - оттого, что она лишена свободы, меня - оттого, что я мучаюсь ревностью. Бильтина может предпочесть мне Галеку. Тогда она покинет меня, но прежде одарит меня счастьем от сознания, что она счастлива. И я не буду чувствовать при этом ни малейшей досады, потому что отныне не буду низводить ее до положения вещи и пытаться обращаться с ней как со своей собственностью.
- Друзья, Бальтазар, Мельхиор и Каспар, - сказал Таор. - Смиренно признаюсь вам, я немногое понял из ваших слов. Искусство, политика и любовь, как вы их отныне понимаете, - все это для меня ключи без замков или, наоборот, замки без ключей. Правда, я не слишком интересуюсь всем этим. У каждого из нас свои заботы, но Младенец способен избавить нас от их бремени, безошибочно проникая в тайное тайных души каждого. Вот почему то, что он вкладывает в самое сердце одному, остается недоступным для других. Я сгораю от любопытства, гадая, каким языком станет Он говорить со мной. Видите ли, я пустился в путь не ради музея, не ради народа, не ради женщины… Нет, не стану объяснять, вы решите, что я над вами смеюсь, и сами поднимете меня на смех или рассердитесь. Может, только тебе, царь Бальтазар, свойственны такая снисходительность, великодушие и широта взглядов, что ты способен понять, что судьба иной раз принимает обличье жалкого лакомства. Младенец ждет меня с ответом, предназначенным принцу Сладкоежке, который спешит к нему с Малабарского берега.
- Принц Таор, - сказал Бальтазар, - я тронут твоим доверием, твоя наивность восхищает, но и пугает меня. Когда ты говоришь: "Младенец ждет меня", в моем представлении твои слова в первую очередь означают, что ты сам младенец, который ждет. Что до другого Младенца, того, который в Яслях, - берегись, чтобы он не перестал тебя ждать. Вифлеем - всего лишь временное место сбора. Туда приходят и снова уходят. Ты явишься последним, потому что ты прибыл из самых дальних краев. Но я хотел бы быть уверен, что ты не опоздаешь.
* * *
Эти мудрые слова мудрейшего из царей благотворно подействовали на Таора. На другое утро с первыми лучами зари караван двинулся в путь к Вифлеему и прибыл бы туда уже днем, если бы его не задержало важное происшествие.
Вначале над Иудиными горами разразилась гроза, превратившая пересохшие русла рек и каменистые овраги в яростные потоки воды. Люди и слоны, быть может, примирились бы с этим освежающим душем, если бы не приходилось с мучительным трудом передвигаться по топи. Наконец внезапно выглянуло солнце, и от влажной земли стали подниматься густые испарения. Все охорашивались под полуденными лучами, как вдруг страшный рев ледяным холодом пробрал путешественников до мозга костей. Они хорошо понимали язык слонов, и у них не было сомнений: крик, который донесся до них, означал муки и смерть. Мгновение спустя замыкавший шествие слон Джина бешеным галопом проскакал вперед, подняв хобот, распустив уши веером, расшвыривая и сокрушая все на своем пути. Кто-то был убит, кто-то ранен, слон Асура опрокинут на землю со всей своей кладью. Понадобились долгие усилия, чтобы навести какой-то порядок. После чего отрядили людей на поиски несчастного слона, следы которого было легко обнаружить на песке, поросшем кустами и колючками. Слон, охваченный внезапным безумием, успел убежать далеко, и караванщики только затемно добрались до конца его пути. Сначала они услышали мощное жужжание, идущее со дна оврага глубиной в сто локтей, словно там скрывалась дюжина ульев. Они подошли ближе. Нет, это были не пчелы, а осы, а ульем служило тело несчастного слона - он был одет черно-золотым панцирем из насекомых, который вздрагивал, как кипящее растительное масло. Караванщики сразу поняли, что произошло. Джина нес груз сахара, сахар растаял под дождем, покрыв шкуру слона липким сиропом. Оказавшийся поблизости осиный рой довершил дело. Само собой, прокусить кожу слона осы не могли, но у него были глаза, уши, кончик хобота, не говоря уже о чувствительных и нежных органах, расположенных под хвостом и поблизости от него. Люди не смели приблизиться к бедняге. Им оставалось только убедиться в том, что слон погиб, а с ним и сахар, который он нес. На другой день Таор и его свита с двумя оставшимися слонами вступили в Вифлеем.
Суматоха, которую вызвала в стране официальная перепись населения, обязавшая каждого явиться к месту своего рождения, продолжалась всего несколько дней. Разъезды кончились, и люди вернулись восвояси. Жители Вифлеема зажили привычной жизнью, однако улицы и площади деревни, как обычно после праздников или ярмарок, еще были завалены пучками соломы, конским пометом, сломанными корзинами, сгнившими фруктами и даже разбитыми повозками и больными животными. Взрослые жители, усталые и пресыщенные, отнеслись к слонам и свите Таора без большого интереса, но здесь, как и повсюду, к ним прилипла стайка маленьких оборванцев - восторженно глазея на пришельцев, они в то же время клянчили милостыню. Трактирщик, которого Таору указали трое царей, объяснил, что мужчина и женщина с ребенком, выполнив необходимые формальности, уехали из Вифлеема. Но куда? На этот вопрос трактирщик ответить не мог. Наверно, на север, в Назарет, откуда они и прибыли.
Таор посовещался с Сири. Тот мечтал об одном - поскорее вернуться в Эйлат, где на якоре стояли корабли, и там дожидаться перемены муссона, чтобы плыть в Мангалуру. Сири напомнил принцу, в каком плачевном состоянии находится караван: они лишились трех слонов из пяти, есть погибшие, больные, кое-кто пропал: то ли сбежал, то ли похищен, а денег и съестных припасов почти не осталось - это может подтвердить казначей Драома. Таор слушал своего раба с удивлением. Это был язык здравого смысла, он сам рассуждал так еще совсем недавно. Но в нем свершилась громадная перемена. Когда именно? Таор не мог этого сказать, но он слушал доводы Сири, как слушают детскую считалочку, допотопную и не имеющую никакого отношения к реальной жизни и насущным ее потребностям. Каким потребностям? Найти Младенца и открыть ему свою душу. Таор не мог уже больше обманывать себя: сквозь ничтожную цель его путешествия - раздобыть рецепт фисташкового рахат-лукума - просвечивал таинственный и глубокий замысел, конечно чем-то связанный с этой целью, но она была совершенно несоизмерима с ним, как роскошное горчичное дерево, в тени которого отдыхают люди, несоизмеримо с крошечным зернышком, из которого оно произросло.