- Да, видите ли, у меня есть способности к математике. В школе я меньше пятерки не получала. А потом одно время я увлеклась кибернетикой, читала даже Винера и многое понимала. Вот Сережа и агитирует меня.
- И как? Успешно?
Она задумалась, опустила глаза и стала накручивать на руку свои длинные волосы.
- Я не знаю, как у нас сейчас получится… Но вообще-то я думаю, что на математическом факультете я смогла бы учиться. Мне математика больше нравится, чем медицина.
- Что ж, поработаете год - и поступайте.
- Сережа так и думает…
Из дневника Кротова
"Красный свет - неприязнь, испуг.
Желтый - раздумье, колебание.
Зеленый - доверие.
Три раза мигнул светофор в ее глазах. И вот уже держу авоську, как победный трофей преследования.
Почему смолк город? Куда пропали прохожие? Их нет; мы - два космонавта под одним шлемом в безвоздушном пространстве.
На выпускном вечере я целовался в темном углу с Наташей П., толстушкой-одноклассницей. Было любопытно, нестрашно и весело. В паузах между поцелуями я тайком корчил дикие рожи. Она спрашивала: люблю ли я ее? Еще бы, отвечал я, до гробовой доски! Забуду ли я ее? Нет, никогда, никогда? Что самое смешное - она лгала не меньше, чем я. Ей просто-напросто хотелось оставить память о выпускном вечере.
В чем дело сейчас? Почему я гляжу и не нагляжусь? А в ее глазах мое отражение.
- Ты москвичка?
- Да.
- Поступаешь?
- Угу.
- Как тебя зовут?
- Катя. А тебя?
- Сергей.
Мы несем яблоки к ней домой, двадцать минут ходьбы от метро. На лестничной площадке я передаю ей авоську.
- Подожду?
- Подожди, я быстро.
- А тебя отпустят?
- Отпрошусь.
Щелчок замка. Минут через пятнадцать опять щелчок. Она выскочила из квартиры с криком:
- …не беспокойтесь, не беспокойтесь!
На ней короткая клетчатая юбка, зеленая кофточка. Волосы струятся чуть не до пояса. С ума можно сойти!
Два человека живут на противоположных концах земного шара. Случайная встреча потрясает их. Предопределение? Судьба? Незапланированное столкновение атомов? Не знаю.
Йоги верят во множественность жизней. Может, мы встречались уже в предыдущей жизни? Не знаю, не хочу знать!
Мои приятели оглядывали, обмеривали взглядами наших одноклассниц. Но ни одной серьезной школьной любви! Увлечений - тьма. Поцелуи, клятвы, слезы, обещания - непременное школьное многоборье. Я чемпион по многоборью. Я в отличной спортивной форме.
Катя, Ка-тя…
Визг тормозов. Таксист вопит:
- Ослепли! Жить надоело!
А в ее глазах зеленые огоньки: путь открыт.
- Почему ты пошел за мной?
- Это мое хобби. Я преследую всех красивых девушек.
- Ах, всех!
- Всех преследую, но заговорил только с тобой.
- Я подумала, что ты какой-то хулиган.
- А я сразу понял, что ты марсианка. На Земле таких не бывает.
- Вруша и льстец!
- Я чемпион по многоборью.
- Какому такому еще многоборью?
- Вздохи, пожатия рук, нежные слова, клятвы. Знаешь, что это такое? Ничего не будет!
- А что будет?
- Правда. Только правда.
- "Вы обязаны говорить правду, только правду". Так?
- Да, я приведу тебя под присягу. Вот на этой скамейке.
- Она покрашена.
- Тогда на этой. Сядьте! Положите руку на мою ладонь, как на библию. Поклянитесь!
- Обещаю говорить правду и только правду.
- Итак, ваше имя?
- Катя. То есть Екатерина.
- Фамилия?
- Наумова.
- Возраст?
- Семнадцать и еще немножечко.
- Вы не замужем, Катерина Наумова?
Она прыснула.
- Отвечайте! - потребовал я.
- Нет, не замужем.
- Не помолвлены?
- Нет.
- Под судом были?
- Никогда!
- Родственники за границей? Это пропустим… Любите читать, Катерина Наумова?
- Да, очень!
- Ваш любимый писатель?
- Ох, это трудно! Из классиков я люблю Голсуорси, а из современных… пожалуй, Паустовского.
- Достоевский? Михаил Булгаков? Леонов? Фолкнер? Стерн? Эти имена вам о чем-нибудь говорят?
- Да… я читала, но не всех.
- Ваши увлечения?
- Шитье и вязание. И еще… шахматы.
- Как вы относитесь к фильму "Андрей Рублев"?
- Мне понравилось…
- Только-то? Гениальный фильм. Читали Марио Варгаса Льосу?
- Что? Нет, не читала.
- Большой пробел. Бываете на Таганке?
- О, еще бы! Недавно смотрела "Гамлета". Девчонкам не понравилось, а мне очень.
- Лем? Брэдбери? Стругацкие?
- Ничего не читала. Не люблю фантастики.
- Печально. Ну ладно! Я удовлетворен. В каких отношениях вы находитесь с неким Сергеем?
Она рассмеялась, закинув голову.
- Мы знакомы.
- Давно?
- Не очень… А мне кажется, очень давно.
Я положил ладонь поверх ее руки.
- Теперь поменяемся ролями. Клянусь говорить правду и только правду!
Она закусила губу, словно решая трудную задачу.
- Ну-ка отвечайте, как ваша фамилия?
- Кротов, ваша честь.
- Кротов… Кротов… Это такой слепошарый зверек, да?
- Так точно, ваша честь.
- Мне не нравится эта фамилия. Нет, не нравится!
- Ваша честь, я сменю ее ради вас!
- Ну-ка отвечайте, Сережа Кротов, сколько у вас троек в аттестате?
- Ни одной.
- А пятерок?
- Русский язык и литература.
- Ой, самые трудные предметы! А скажите-ка, сколько раз вы сидели с девушками на скамейке?
- Несчетное число, ваша честь.
- Так я и знала. Вы ловелас?
- А как же!
- Ну-ка отпустите мою руку!
- Ни за что.
- Ладно уж. Это ведь не рука, а библия. Скажите-ка лучше; кто ваши мама и папа?
- Родители.
- Да нет же! Какой вы глупый! Кем они работают?
- Отец - строитель, мать - домашняя хозяйка.
Мы прикусили языки: мимо скамейки двигалась, глядя в упор на нас, подозрительная старуха с клюкой. А едва она прошла…
- Катя…
- Что?
- Пойдем куда-нибудь.
- Куда?
- Где нет ни одной живой души.
- Что ты! Таких мест в Москве нет.
- Есть. Я знаю одно".
6
Кротов отсутствовал две недели. На пятый день он позвонил из Улэкита. Слышимость была отвратительная: эфир трещал, словно в небесных сферах шла пулеметная стрельба. Мне удалось понять, что он выезжает в оленеводческую бригаду на озеро Харпичи.
После телефонного разговора я зашел в фонотеку, где Катя наводила порядок в пленках, и передал ей привет от мужа. Весь этот день оттуда доносилось негромкое Катино пение.
Затем Кротов надолго замолчал, словно пропал, сгинул в ягельных пустошах. Катя перестала выходить из глухой прохладной комнатушки, заставленной полками с коробочками пленок. Целыми днями она в полном одиночестве печатала карточки. "П. И. Чайковский. Первый концерт", - выстукивала она двумя пальцами. Чтобы успокоить ее, я опять наведался в фонотеку и объяснил, что все бригады находятся очень далеко от населенных пунктов, в глухой тайге.
- А рация? - проявила она неожиданные познания.
Пришлось выдумать, что рация могла испортиться или нет проходимости для волн - это часто бывает на наших широтах. Но, кажется, я не убедил ее.
В эти дни вместе с редакционной почтой пришло письмо из Москвы на имя Наумовой. Я не сразу сообразил, что оно адресовано Кате. Взяв конверт, я отправился в фонотеку и застал Катю за обычным занятием - перепечатыванием карточек. Я предложил ей на несколько минут прекратить работу и немедленно, сейчас же станцевать. Она стиснула руки на груди.
- Письмо?
Я помахал в воздухе конвертом.
Катя так и взлетела со стула.
- От Сережи?
- По-моему, от вашей мамы.
- А-а! - протянула она, словно вместо шоколадной конфеты получила пустой фантик.
Я по-настоящему разозлился на Кротова. Он мог, конечно, дать о себе знать. В это время года рации в оленеводческих бригадах работают надежно, туда нередко летают вертолеты. Не случилось ли в самом деле что-нибудь с этим шалопаем? Он позвонил на двенадцатый день из Улэкита. На этот раз слышимость была неплохой. Бодрым, напористым голосом Кротов сообщил, что съездил очень удачно, исписал восемь кассет пленки, встречался с оленеводами и первым самолетом вылетает.
- Меня здесь торопят, очередь большая. До свидания, Борис Антонович!
- До свидания, - сказал я и шмякнул трубку на рычаг.
В обеденный перерыв я заглянул в комнату Кротовых. Катя стояла в фартуке перед плиткой и вяло помешивала что-то ложкой в кастрюльке.
- Ну, Катерина Алексеевна, - заговорил я с порога, - перестаньте хандрить. Только что звонил Сергей. Он жив-здоров, вернулся из тайги и передает вам пламенный привет и поцелуй.
Она даже подпрыгнула;
- Правда?
- Послезавтра будет здесь, если не помешает погода.
- Как хорошо! Я так рада! Спасибо, что сказали.
- Это мой редакторский долг - поднимать дух своих подчиненных. Но мои вам совет, Катя, на будущее… кажется, я его уже давал… Постарайтесь сделать так, чтобы в отъездах он скучал больше, чем вы. Понимаете?
- Не-ет… Вы думаете, он не скучает?
- Не сомневаюсь, что скучает. Но не теряет ни бодрости духа, ни вкуса к жизни. Теперь понимаете?
- Кажется, да… Я постараюсь. Конечно, вам противно смотреть на мою кислую физиономию. Уже все смеются. Я случайно услышала разговор в аппаратной. Говорят, что я по Сереже сохну. Это, конечно, правда, но я не понимаю, что тут смешного? Даже в греческих трагедиях жены всегда волновались, когда их мужья уезжали куда-нибудь. Вот Пенелопа всю жизнь Одиссея ждала. Удивляюсь только, как она не умерла от горя.
Я улыбнулся.
- Ну, параллель не совсем уместная… Скажите лучше: почему вы в столовую не ходите? Здесь не очень удобно готовить.
- Там люди.
- Вот и прекрасно. Вы что, человеконенавистница?
- Нет, что вы! Просто Сережа просил меня не ходить.
- Это что за новости?
Она замялась. Видно было, что ей не очень хочется разглашать маленькую семейную тайну.
- Просто так… Мы решили всегда везде ходить вместе.
- Выходит, что вам и в кино нельзя одной появиться?
- Нет, почему же. Я, конечно, могу сходить в кино. Но мне не хочется обижать Сережу.
- Обижать?
- Ну… понимаете, это будет нечестно по отношению к нему.
- Нечестно?
- Ну да, нехорошо! - окреп ее голос. - Как будто я сама по себе, а он сам по себе… Понимаете?
- Пытаюсь. Вы извините. Катя, он что, современный Отелло?
Она опустила голову. Тонкая нога в босоножке принялась чертить по полу.
- Не в этом дело… Сережа, конечно, ревнивый, как все мужчины. - ("Гм…" - кашлянул я, не вполне согласный с этим заключением.) - Но если хотите знать, мне самой без него никуда не хочется ходить. Мне скучно без него.
- И поэтому вы сидите вечерами в этой келье или на завалинке, так?
Кивок Кати подтвердил, что именно так.
- Ясно, - подытожил я. - Возможно, у меня устаревшие представления о семейной жизни, но, должен сказать, я не совсем вас понимаю… Что пишут из дома, если не секрет?
Ее босоножка замерла, потом опять начала вычерчивать на полу петли и зигзаги.
- Ругают…
- Все еще? Кажется, пора бы перестать.
- Нет, мама очень сердится. Она такая впечатлительная, даже заболела от огорчения. Знаете, она пишет, что приедет сюда и заберет меня силой. И вам хочет написать. Вы не получали от нее письма?
- Нет, ничего не было.
- Еще получите, - обнадежила меня Катя. - Она обязательно напишет. Но вы не беспокойтесь, пожалуйста!
- Да я и не беспокоюсь. А чем, собственно, я могу помочь вашей маме? Запечатать вас, как бандероль, и отправить по почте в Москву?
Катя засмеялась, верхняя губа у нее вздернулась, как у симпатичного зверька.
- Сережа вам не даст меня отправить.
- Опять Сережа! Да я и не спрошу вашего Сережу. Очень он мне нужен, ваш Сережа! Кстати, а его родители как относятся к вашему браку?
- О, они молодцы!
- Вот как?
- Они просто молодцы! А Сережа смеется. Он говорит, что у всех родителей наступает стрессовая ситуация, когда их дети уезжают. Он считает, что чем раньше это случится, тем лучше.
- Да он философ к тому же!
Она не приняла моей легкой иронии.
- У него есть такая теория насчет отцов и детей, не хуже, чем у Тургенева. Например, он считает, что сейчас у взрослых людей очень развито чувство конъюнктуры. Все борются за теплые места, очень большое значение уделяют деньгам. А нам всякое приспособление противно. И поэтому родители нас не понимают. Они стараются сделать как лучше, а нам это претит… Я с ним спорю, но он всегда побеждает. Я в логике очень слаба.
- А он, безусловно, силен?
- Да, с ним трудно спорить.
- Так-так… Приводите его как-нибудь ко мне в гости, хочу послушать его логические упражнения.
После обеда, проходя по коридору мимо фонотеки, я услышал, как за дверью стучит машинка. Почудилось, что она выбивает: "Сережа… Сережа…"
Накануне прилета Кротова мне пришлось услышать о нем.
Рабочий день был в разгаре: стучали машинки, крутились на магнитофонах километры пленки, ревели динамики, звонили телефоны - все, как водится в любой редакции радио, даже в такой захолустной, как наша.
Я просматривал и правил в своем кабинете выступление председателя охотничье-промыслового управления, когда вошел Иван Иванович Суворов. В последние дни мы встречались с ним лишь мельком - на утренних летучках да еще случайно в кабинетах. О злополучной заметке не вспоминали. Как обычно, Суворов передавал мне свои материалы на подпись; я нередко вычеркивал целые страницы; он принимал правку без возражений.
Итак, Суворов вошел. Он был в новом черном костюме, ворот белой рубахи сдавливал его шею. Маленькие глаза необычно посверкивали.
- Разговор к вам имеется… дозвольте?
- Садитесь, Иван Иванович.
Он уселся, потер руки, расправил морщины на лбу.
- Даже два разговора. Первый такой. Заметку-то помните о медведе, которую этот сопляк исчеркал? Помните?
- Заметку помню. Сопляка не знаю.
- Ишь как! Опять защищаете его… Ну да ладно, пускай не сопляк, пускай Кротов. Так вот, Кротов-то этот, сопляк, исчеркал, а вы его писанину одобрили. А я заметку эту в Москву послал, прямо в редакцию "Маяка". И что бы вы думали?
- Судя по вашему виду, она прошла в эфир.
- Совершенно точно. Правильно угадали. Вот так-то! - Он удовлетворенно хмыкнул.
- Поздравляю. Я думаю, вы понимаете, что после этого триумфа снисхождения к вашим материалам тем не менее не будет?
- Правьте, правьте! Правду не зачеркнешь, она завсегда наружу вылезет.
- Этот афоризм стилистически не безгрешен. Что еще, Иван Иванович?
Он помрачнел, насупился, но только на мгновенье.
- А еще вот что. Возвратился на днях из Улэкита один человек. Был он там по делам и прослышал про сопляка нашего.
- Последний раз предупреждаю…
- Ладно, ладно… не буду уж! Прослышал он, значит, про нашего командировочного и до сих пор, представьте себе, очухаться не может.
- Что вы этим хотите сказать?
- Да то и хочу сказать, что любимец ваш умудрил такое, что теперь не знаю уж, как это на вас лично отразится.
- Обо мне не беспокойтесь. Что случилось? Говорите яснее. - Я полез в карман за сигаретами.
Суворов с удовольствием проследил, как я закурил. Густые его брови сдвинулись к переносице, как два враждебных мне облачка.
- Да что тут долго говорить-то! Вам лучше должно быть известно, откуда у вашего подопечного церковный крестик взялся.
- Что такое? Какой крестик?
- Какие бывают крестики! Видели поди, какие крестики верующие люди носят. Вот у вашего такой же оказался, хотя для сопляка этого Иисус Христос все равно, что для оленя квашеная капуста… Проторговал он крестик, вот что! Обменял на шкурку! - выложил Суворов свою новость.
Я смотрел на него в полном замешательстве. Суворов сидел с тихой улыбкой на губах. В груди у него явственно похрипывало. Перехваченная воротом шея была в складках, как пересеченная местность.
- Вы отвечаете за свои слова, Иван Иванович?
- Коли мне не доверяете, расспросите Вениамина Ивановича Бухарева. Ему тоже стало известно.
- Это плохая новость.
- Да уж что ж тут хорошего, - согласился он.
- Подробностей не знаете?
- Всего не знаю, а известно только, что продал он этот крестик Филипповым-староверам. А те, надо полагать, кому-то проговорились, и слух до Бухарева дошел. - Суворов как-то горестно помолчал. - Предупреждал вас, что добра с ним не наживете. Теперь расхлебывайте кашу. Жалко вас даже… - посочувствовал он.
- У вас все?
- А вам мало?
- Достаточно. Можете идти работать.
- Сейчас пойду. Только хочу напоследок узнать, какие меры вы собираетесь принять против этого боголюба. Неужто и это ему с рук сойдет?
- Идите, занимайтесь своими делами. И, если сумеете, поменьше рассказывайте об этой истории.
- Это просьба или приказ? - хмуро уточнил Суворов.
- Просьба.
- Ну, коли просьба, так куда еще ни шло. Могу и помолчать. Я не зверь какой-нибудь, как некоторые думают. Могу и помолчать. - Он ушел на прямых, негнущихся ногах.
Час от часу не легче!
Через пятнадцать минут, предварительно позвонив и договорившись о встрече, я вошел в кабинет заведующего отделом культуры.
Вениамин Иванович Бухарев стоял около окна, заложив руки за спину, и разглядывал октябрьский пейзаж - замерзшую реку, поблескивающую льдом, а на той стороне ее - пустые снежные сопки. Когда он повернулся на стук двери, его темное, в отметинах оспин лицо было странно печальным.
- Хорошая погода, - заговорил Бухарев вместо приветствия. - Сейчас самая охота - снежок мелкий, собаки идут, не тонут. А тут сидишь, как лисица в клетке. Кабинетным человеком стал! - вдруг пожаловался он.
- Не вы один, - понял я настроение Бухарева.
Не отвечая, он некоторое время расхаживал вдоль своего длинного стола мягкой, неслышной походкой.
- Тянет меня в тайгу, Воронин. Я двадцать лет соболишку промышлял.
- Слышал об этом.
- По сотне хвостов таскал за сезон. Больше всех добывал. В Ленинграде на аукционе моих соболей хвалили. А сейчас… Ну ладно! - оборвал он себя и свои воспоминания. - Зачем пришел?
- Сами знаете.
Бухарев сел в широкое кресло и сразу стал казаться мельче и невзрачней.
- Я все знаю. Фарцовщика взял на работу?
- Ерунда, Вениамин Иванович. Не может быть.
- Как не может быть! Люди говорят. Крест откуда взял?
- Крестик, - поправил я. - Не знаю.
- Обменял на шкурку. А шкурка - утаенная от государства. Это так? Судебное дело может выйти. А ты что говорил про него?
- Я и сейчас повторю. Славный парень. Способный. Ершистый, разумеется.