Бухарев отшвырнул карандаш, который крутил в пальцах, он звякнул о настольное стекло.
- А шкурки берет?
- Не верю, Вениамин Иванович. Сами знаете, маленькая фактория - замочная скважина. Языки чешут таежники!
- Инструктор врет?
- Инструктор может ошибаться.
Бухарев нажал кнопку звонка. Вошла секретарь - нескладная высокая девушка. Бухарев попросил пригласить инструктора Потапова. Сидели молча, не глядя друг на друга. Вениамин Иванович барабанил пальцами по столу и тоскливо косился в окно. Появился коренастый молодой человек с румяным лицом, новичок у нас в столице.
- Слушаю, Вениамин Иванович.
- Рассказывай, что в Улэките слышал.
Молодой человек сел, прокашлялся, поправил узел галстука и бойко изложил такую историю.
На фактории Улэкит к нему пришел заведующий местным красным чумом и сообщил, что старовер Филиппов, всегда подрывающий его лекционную пропаганду, приобрел у приезжего человека крестик в обмен на соболью шкурку. Заведующий красным чумом был слегка пьян ("ма-аленько выпил бражки"). Инструктор выслушал его, махнул рукой и отпустил. В тот же день он вторично услышал о крестике - на этот раз от охотоведа. Видимо, слух распространился по фактории, где всех домов было двадцать два, не считая пустых летних чумов. Охотовед назвал фамилию - Кротов - и должность - корреспондент окружного радио. Тут инструктор призадумался: черт его знает, все-таки идеологический работник… неудобно. Он хотел переговорить с Кротовым, но тот уже уехал в стадо.
Бухарев из-под припухших век взглянул на меня, словно проверяя, какое впечатление произвел рассказ инструктора. Я достал сигареты, закурил и хмуро уставился на розовощекого молодого человека.
- Вы верите в эту версию?
- Да как вам сказать… - пожал он плечами.
- Тем не менее Суворову вы ее изложили. А это все равно что объявили по радио.
Он замялся, сконфузился. Бухарев резко поднялся из-за стола.
- Тут рассуждать нечего. Проверить надо. Виноват - принимай меры.
- Если виноват - выгоню.
- Вот так! - припечатал он разговор шлепком ладони по столу и бросил быстрый, нетерпеливый взгляд в окно.
Вдруг я подумал, что для него этот разговор не менее тягостен, чем для меня.
Молодой человек продолжал сидеть в выжидательной позе. Я поднялся и пошел к двери. Меня остановил голос Бухарева.
- Да, Воронин! Говоришь, он женат, твой парень?
Я обернулся. Бухарев стоял около окна. Глаза его превратились в совершенные щелки, лицо казалось вдвое шире от улыбки.
- Ну да, женат.
- А на фактории говорят, он медичку приглядел. Хорошая девка. Он не дурак, твой парень!
Я устало привалился плечом к косяку и посмотрел на бдительного молодого человека, облитого великолепным румянцем.
- Вранье это! Вранье и вранье! Трижды вранье!
- Почему не веришь? Молодой парень - молодая девка. Мог присмотреть?
- Не мог!
- Сам разве молодым не был?
Я лишь махнул рукой и вышел из кабинета.
А назавтра появился Кротов. Сначала я услышал его голос за дверью, в общей комнате редакторов. Кротов что-то рассказывал взахлеб. Я отложил в сторону рукопись нештатного автора. Дверь распахнулась, вошел… нет, влетел!., нет, ворвался Кротов.
- Здравствуйте, Борис Антонович. - Он был в распахнутой меховой куртке, свитере, рубчатых туристских ботинках, джинсах; на голове лихо сидел сдвинутый к уху, берет. Лицо его сильно обветрилось, губы потрескались, голубые глаза лучились. Весь он, казалось, был еще заполнен ветром движения.
Я отрывисто поздоровался, предложил садиться. Кротов рухнул на стул, вытянул длинные ноги, шумно перевел дух. Я молча разглядывал его. Он сдернул берет, ладонью прибил рассыпавшиеся волосы.
- Рассказывай, - потребовал я.
- В двух словах так: задание ваше выполнил. Впечатлений - тьма! Спасибо за поездку, Борис Антонович. Очень интересно.
- Напишешь официальный отчет. Благодарностей в нем не требуется, эмоций - тоже. Укажешь, какие материалы записал на пленку, авторов, хронометраж. Приложи авансовые документы. Дашь мне на подпись.
- Ясно!
- Теперь рассказывай.
Мой тон сбил его с толку…
- Не знаю, с чего начать. Был в стаде у Чапогира. Потрясающе! Не хотелось уезжать. Вот бы где я поработал!
- Впечатления твои меня не интересуют. Оставь их для мемуаров. Начинай с самого главного - с крестика.
Кротов на мгновение онемел и стал похож на голубоглазого, светловолосого ребенка, сокровенный секрет которого раскрыт…
- Откуда вы знаете?
- Как я узнал, не твое дело. Рассказывай.
- Ерунда, Борис Антонович! Обычный благородный поступок.
- Что-что?
- Подходит под рубрику "Так поступают советские люди", - охотно разъяснил он.
Я тяжело задышал.
- Послушайте, Кротов, надоели мне ваши остроты. Я, черт побери, не намерен их больше выслушивать. Перед вами не приятель. Извольте отвечать как положено. Здесь редакция. Я разговариваю с вами как официальное лицо. Сядьте нормально, не разваливайтесь, здесь не солярий.
Он подобрал ноги, выпрямился. Он был, кажется, ошеломлен моим натиском.
- Что у вас за история с крестиком? Только без вранья.
- Да я и не думаю врать, Борис Антонович!
Зазвонил телефон. Я сдернул трубку и несколько минут разговаривал с окружкомом партии. Кротов рассеянно смотрел в окно. Я положил трубку, чиркнул спичкой. Отлетевший кусочек серы обжег щеку. Я выругался. Кротов фыркнул. Он уже пришел в себя.
- Можно рассказывать?
- Говори.
- Вы только не сердитесь. Дело было так. Шел я по улице, смотрю, валяется крестик. Ну, я его поднял и положил в карман.
- Ты что, верующий?
- Да что вы, Борис Антонович! Я убежденный атеист. Мой бог - интеллект. А крестик собирался выкинуть, да забыл… Честное слово! - Он перекрестился с самым дурашливым видом. - На фактории пошел к Филиппову. Он в прошлом сезоне восемьдесят пять соболей добыл. Отрекомендовался, как вы меня учили. Он сидит, жрет медвежатину, сам на медведя похож. Стали есть вместе. Я болтаю, он молчит. Из него слово вытянуть, как деньги стащить из сейфа. Интервью я все-таки взял… Потом выпили немного браги. Я ему про Москву рассказал. Мужик хороший! Он бобыль. Родственников нет, одна мать старая. Ей девяносто лет. Славная такая бабка… удивительно! С кровати не встает, но в памяти и рассуждает так интересно! В космонавтов, между прочим, верит, но жалеет их… такая славная бабка! - Он задумался, переносясь мысленно в Улэкит. - Ну вот. А потом говорит, что ей умирать пора, этой зимой умрет, а крестика нет. Потеряла. А без него боится умирать. Попросила где-нибудь достать. А я пошарил в кармане и наткнулся… - Он помолчал и добавил с какой-то внезапной серьезностью - Знаете, она мне руку поцеловала… не успел помешать… - И совсем умолк.
- Дальше! - поторопил я.
- Что дальше?
- Дальше что было?
- А ничего. Мы с Филипповым выпили еще по стакану браги за бабушкино здоровье. Я ушел.
- Все?
- Все.
- Ничего не забыл?
- Да нет… что еще?
- Тогда я скажу. Мне стало известно, что вы унесли из дома Филиппова соболью шкурку, что получил ты ее в обмен на свой крестик, что душеспасительная беседа имела для вас меркантильный интерес. Так или нет? Только без вранья!
Скулы Кротова потвердели, под тонкой кожей вспухли желваки. Он вдруг стал заикаться.
- Кто… в-вам эт-то… сказал?
- Неважно. Отвечай.
- Я… ему… м-морду… набью!
- Сомневаюсь. Да или нет?
- Я… в-вам… отвечать не намерен.
- Вот как!
- Я… от вас… этого не ожидал. - Он стал подниматься, не спуская с меня глаз. - Не ожидал… Я д-ду-мал… вы умнее.
- Да или нет?
- Я у в-вас работать не желаю. - Он выпрямился во весь рост.
Я обошел стол и преградил ему дорогу к двери.
- Садись, прекрати истерику. Слушай! До меня дошли разговоры. Я должен их проверить. Мне противно это делать, но я вынужден.
- Рюкзак… показать?
- На черта мне нужен твой рюкзак!
- А что вам нужно?
- Ни черта мне не нужно! Садись. - Я подтолкнул его к столу, а сам заходил по кабинету. - Я не верю, что ты мог взять эту поганую шкурку. Но сам факт, что у тебя оказался крестик, оброс фантастическими деталями… Пойми, ты новый здесь человек, броский к тому же. Каждый твой шаг заметен.
- Невидимкой… стать… не могу.
- Этого и не требуется! Элементарное чувство меры - вот что нужно. Ты уже представляешь не только Кротова, а всю редакцию. На кой черт нужно было таскать с собой этот крестик, а тем более презентовать его умирающей старухе! Ей нужны лекарства, больница, а не крестик.
- А вы бы что сделали на моем месте?
- Не знаю, что я сделал бы на твоем месте! Понятия не имею, что я на твоем месте сделал бы! Я в такие ситуации вообще не попадаю. Я в семнадцать лет не женился, не ехал к черту на кулички по велению указательного пальца, не писал романов… Все это достаточно экстравагантно и без церковных амулетов, пойми.
- Что вы от меня хотите?
- Только одного: веди себя разумней. Если бы это сделал я, то лишился бы своего кресла. Тебе еще делается скидка на молодость.
- Мне скидок не нужно. Можете меня уволить.
- Да перестань ты, как попугай, твердить: уволить, уволить! Я тебя не увольняю пока. Я тебе делаю предупреждение. Учти, что твое умение писать - это ненадежная броня. На все случаи жизни она не годится. Подумай о Кате! Ты женатый человек.
- Я о ней думаю. Я ей шкурок на манто наторговал.
- Ладно, побереги иронию. И чтобы покончить с этой историей, хочу тебя предупредить, что Иван Иванович Суворов знает о ней. Хорошего в этом мало, но не вздумай устраивать ему сцены.
Он промолчал с подавленным видом. Я подсел к нему на соседний стул.
- Есть у меня к тебе еще вопрос, Сергей… деликатного свойства. - Он молчал, не проявляя интереса. - Можно, что ли, спросить?
- Спрашивайте.
- Только не кидайся на меня с кулаками. Что за знакомство ты завел в медпункте на фактории?
- Отчет написать?
- Не глупи. Я спрашиваю по-товарищески.
Он покосился на меня, недоверчиво так…
- Интервью брал.
- Для молодежного журнала?
Он вяло пожал плечами.
- Мне все равно, для чего. Интересная девчонка. Приехала после училища из Горно-Алтайска. А в чем дело?
- Да ни в чем. Тебя не удивляет моя осведомленность?
- Еще как!
- А странного в этом ничего нет. Я тебе, кажется, говорил, что здесь каждый новый человек на виду. Вот доказательство. Будь осмотрительней в своих знакомствах.
- Удивляюсь я!
- Чему, объясни!
- Шагу нельзя сделать без оглядки. В яслях - правила, в детсаде - правила, в школе - целый свод. Я свободный человек?
- Конечно.
- Могу я поступать, как хочу?
- Допустим.
- Вот и все! Никому нет дела до моих знакомств.
- Даже Кате?
Он крутнулся на стуле.
- При чем тут Катя?
- Она твоя жена. Как ты думаешь, безразлично ей пли нет, с кем ты знакомишься? Или, скажем, так: как бы ты отнесся к ее знакомству с молодым человеком, одиноким и скучающим? Это предположение, разумеется, - добавил я поспешно, так как он сразу насторожился.
Кротов отрезал:
- Это останется предположением!
- Не сомневаюсь. И все же?
- Сначала Катя спросит меня. И поступит так, как я посоветую. У нас договор.
- Хороший договор. Двусторонний?
- Я от нее ничего не скрываю. О медпункте тоже скажу.
- Правильно сделаешь. Но ты недоучитываешь силу домыслов. Они способны превращать муху в слона.
- Катя не дура.
- Но она женщина, молодая женщина.
- Катя не ревнивая.
- Но впечатлительная, правда? Хватит уже того, что для ее спокойствия я вынужден передавать ей от тебя приветы.
Кротов крепко стукнул себя кулаком по голове.
- Ох, черт! Извините, пожалуйста.
- Ерунда. Перед женой извинись.
- Я замотался совсем. Можно, я пойду? Она, наверно, ждет.
- Ты разве ее не видел?
- Нет, я сразу к вам.
С полминуты я молча рассматривав, его под каким-то новым для себя углом зрения…
- Ну, знаешь, Кротов, я, конечно, ценю такую добросовестность, но она выше моего разумения! Жена сидит в двух шагах, считает каждую минуту, ждет тебя как манну небесную, а ты вначале являешься докладывать о своих впечатлениях.
Он кинулся к двери, но замер на пороге.
- Один вопрос… можно?
- Ну?
- Почему вы послали меня в командировку?
- Чтобы поменьше тебя видеть, романист. Ты в больших дозах приедаешься.
Кротов устремил глаза в потолок, усиленно что-то соображая, потом преподнес:
- Вы неплохой человек, Борис Антонович! Ладно, подожду еще увольняться!
И одарив меня таким образом, исчез.
А я остался сидеть, негодующий и растерянный, с погасшей сигаретой, и вдруг почувствовал себя старым, как сама земля, усталым и больным, и зависть заполнила мое сердце…
Из коридора долетел восторженный дикарский вопль: Кротов приветствовал свою жену.
Из дневника Кротова
"Москва - огромная матрешка, а внутри нее - крошечное подобие. Москва - улей из миллионов сотов, один из них - комната моей дальней родственницы. Она уехала лечиться на юг. Ключи бренчат в моем кармане.
Киношки забыты.
Библиотеку побоку.
Москва съежилась, усохла до десяти квадратных метров. На этой площади - кровать, стол, сервант, стулья.
Окна выходят в глухой двор.
За стенами - суета, бряканье кастрюль, сварливые голоса, кухонный чад коммунальной квартиры.
Еще дальше - день и ночь бьет прибой Арбатской площади.
Дверь на ключ. Мы внутри барокамеры. Здесь - безвременье, тишина, шепот.
- Ты любишь меня?
- Очень! А ты?
- Люблю.
Кто спрашивает, кто отвечает? Что за магическое слово "люблю"! Миллиарды раз его произносят миллиарды людей, а оно не тускнеет, не стирается. Слово-бессмертник.
Первый раз в жизни, говоря "люблю", понимаю, что это значит.
Прикосновение ее руки - дрожь.
Ее губы - затемнение.
А дальше - обморок.
Как все произошло?
Наши губы боролись.
Вдруг мои руки стали агрессивными.
Одежда, одежда - проклятье ей! Фиговый листок Адама. Набедренная повязка туземца. Костюм просвещенного европейца. Проклятье одежде!
Вдруг пахнуло холодом ее тела.
Мы стали новорожденными, близнецами в люльке.
Минуты, вычеркнутые из жизни. Или наоборот - жизнь, спрессованная в минуты.
Наши новые имена - мужчина и женщина.
А она бормотала так беспомощно, сквозь слезы: что делать теперь, любовь, мама, я боюсь, люблю, это необыкновенно, какой выход, жизнь, мама, несчастье, люблю.
А я говорил: люблю, никогда в жизни, первый раз, плевать на всех, люблю, самая красивая, никто, никогда, случилось, не бойся, твой…"
7
Дни шли; солнце меркло; Давно остановились реки. Темнело быстро и надолго. Соболь нагулял меховую шубку; в тайге сухо щелкали винтовочные выстрелы. Олени отъелись на осенних грибах, теперь копытили ягель. По ночам из труб нашей столицы в небо тянулись длинные и прямые дымы. Градусники начало зашкаливать.
В редакции жизнь шла своим чередом. Каждый день в 18.15 по местному времени в эфире раздавались звуки национального инструмента, открывавшего наши передачи. С девяти до шести крутились магнитофоны, приходили и уходили авторы, загоралось и потухало световое табло над дверью дикторской; "ТИШЕ! ЗАПИСЬ!", заполнялись бумагами и вновь пустели редакционные урны, не стихал шум в аппаратной, где три женщины с помощью иглы и клея превращали косноязычие в красноречие, созывались летучки, улетали и прилетали сотрудники - настольный календарь становился все тоньше.
Потянулась моя девятая зима в этих краях.
Кротовы по-прежнему жили в редакционной комнатушке. Кто-то пошутил, что им по совместительству нужно платить ставку сторожа. К Кате привыкли и, кажется, полюбили ее. Она держалась очень скромно, почти незаметно, охотно помогала машинисткам и стала неплохо разбираться в нашей фонотеке. Я подумывал о том, чтобы поручить ей готовить концерты по заявкам.
Из того, что Катя держалась тихо и скромно, кое-кто сделал неправильный вывод об ее безответности. Как-то Юлия Павловна Миусова, сорокалетняя молодящаяся женщина, завела с Катей разговор и шутливо посоветовала ей "сделать из Сергея человека - постричь его и стесать острые углы". Катя заявила с неожиданным гневом:
- Не смейте так говорить!
Миусова захлопала зелеными веками:
- Почему, Катюша?
- Сережа не нуждается в приглаживании. Он незаурядная личность. Ему все позволено.
- Да это Раскольников какой-то! - воскликнула Миусова.
Кротов в последнее время затих, замкнулся. На летучках он сидел молча, и мысли его блуждали где-то далеко. Он заметно похудел. Я предполагал, что он мало спит, и осторожно расспросил сторожиху, которая всю ночь дежурила в редакции. Она подтвердила мои догадки: Кротов работал на машинке до глубокой ночи.
История с крестиком не получила дальнейшей огласки, и я стал по-иному посматривать на Ивана Ивановича Суворова. Он с наступлением зимы заболел (рецидив застарелого радикулита) и уже долгое время находился на бюллетене. Другие сотрудники принимали Кротова как нечто неизбежное. Отношение к нему было прохладным и настороженным. - Кротов умел создавать вокруг себя какой-то вакуум, безвоздушное пространство, в котором гибли доброжелательность и участие. Открыто восхищался Кротовым лишь наш диктор Голубев, шумный, бесшабашный мужчина, чем-то иногда напоминающий извозчика. С ним у Кротова сложились приятельские отношения, но в дружбу они вряд ли могли перейти.
Из командировки Кротов привез великолепные магнитофонные записи. Я дал распоряжение техникам передать ему для постоянной работы магнитофон "Репортер-5", новейшую модель. Он умело им пользовался, и от наших последних известий как будто пахнуло свежим ветерком… Теперь в каждом выпуске звучали живые голоса (интервью, короткие беседы, репортажи). Я пытался усмотреть в них поверхностность, но придраться было нелегко. Странное дело, он трудно уживался с людьми в стенах редакции и быстро, цепко, без видимых усилий находил общий язык с авторами.
Конец октября Кротов отметил небольшой сенсацией. Мы подготовили часовую программу для Москвы. Она прошла успешно. Как по закону детонации, редакция передачи "Земля и люди" Всесоюзного радио запросила у нас сюжет о местных оленеводах.