Года два назад Джонас признался, что он гомосексуалист, но тогда я не очень понял, какого отклика он ожидает. Кажется, я не нашелся, что ответить. Я был растерян и слегка смущен, но не гомосексуальностью его, а тем, что в нем вообще есть какая-то сексуальность. Для меня он оставался мальчишкой, меня слегка коробило от мысли, что он кого-то желает или кто-то желает его, тем более что мне подобные страсти были чужды, и я не хотел говорить на эту тему. Нет, я, конечно, попытался. Я спросил, как он это понял, и Джонас ответил, что знает об этом с девяти лет, когда его растревожило видео Take That - клип песни "Молись". "Наверное, во всем виноват Марк Оуэн", - сказал он, я не понял, что он имел в виду, и не хотел выяснять. Но все же спросил, не заблуждается ли он в своей ориентации, и тогда Джонас поведал, что пару лет назад впервые в жизни влюбился в студента, по программе обмена приехавшего из Сиэтла. Они очень сблизились, много времени проводили вместе, и однажды на чьей-то квартире Джонас признался ему в своих чувствах. Вышло скверно. Тот, кого он считал другом, обошелся с ним очень жестоко. Настолько жестоко, что племянник мой все еще не оправился (и я это видел), распаляясь злобой к человеку, нанесшему травму молодому парню, который, уступив своему влечению, слишком сильно влюбился. Я не представлял, каково это - услышать, что кто-то меня любит. Но если бы вдруг кто-нибудь мне признался, я, думаю, по-доброму отнесся бы к тому человеку, независимо от его пола. Вряд ли на свете есть что-нибудь лучше такого признания.
- У него даже девушки никогда не было. - Анна ожгла сына взглядом.
- Ты-то откуда знаешь?
- Ты никого не приводил к нам на чай.
Эван рассмеялся:
- Мам, нынче никто не водит девушек на домашнее чаепитие. Отче, у вас когда-нибудь была подружка? В смысле, когда вы были в моем возрасте.
Я призадумался. Ну да, Кэтрин Саммерс. Она считается?
- Вроде как была, - сказал я. - Ничего серьезного.
- И вы приводили ее на чай?
- На роль гостьи она не очень годилась. - Я представил, как Кэтрин и мама сидят за столом и, угощаясь котлетами, пытаются завязать беседу: мама говорит о паломничестве в Лурд, а Кэтрин - о том, что она сотворила бы с Аль Пачино, попадись он ей в руки.
- Ну вот, - сказал Эван.
- Не понимаю, что ты имеешь против девушек? - спросила Анна.
- Я ничего не имею против них. У меня в друзьях полно девушек.
- Так выбери себе одну и гуляй с ней.
- Сама выбирай и гуляй, если хочешь. Я уже выбрал спутника. Сразу с двумя гулять не могу. На эту роль я не гожусь.
- Вот видите, отче? - обратилась ко мне Анна. - Понимаете, что мне приходится терпеть? У него на все готов ответ.
Я кивнул. Повисло молчание. Эван оглядывал комнату, взгляд его задержался на книжных полках.
- А как дела с учебой? - спросил я. - Ты уже решил, кем хочешь стать, когда вырастешь?
Эван презрительно скривил губы и вновь откинул прядь. Похоже, это был его любимый жест и он не упускал случая его использовать.
- Когда вырасту? - саркастически переспросил он.
- Слушай, кончай эту хрень. - Я сам удивился, услышав себя; Анна таращила глаза, и даже во взгляде Эвана читалось изумление. - Ты не знал, что ли? Ну и прекрасно. Да, ты еще юнец.
- Есть кое-какие мыслишки, - сказал Эван.
- Какого рода?
- Целая куча.
- Ну например? Мне интересно, правда.
- Я бы хотел стать театральным режиссером. Наверное, звучит дико, но мне нравится эта профессия.
- Когда последний раз ты был в театре? - спросил я.
- Вчера.
Я усмехнулся. Молодец. Уел меня.
- И что смотрел?
- "Бог резни" Ясмины Реза. В театре "Гейти" решили сделать передышку от бесконечного повторения "Плуга и звезд", "Тени стрелка" и "Поля".
- Мой отец играл в "Плуге и звездах", - сказал я. - В Театре Аббатства.
- Правда? - вылупился Эван. Он явно был впечатлен, что польстило моему тщеславию.
- Он исполнял роль юного Кови. В рецензиях его очень хвалили. Ну и как вчерашняя постановка?
- Вам стоит посмотреть самому, отче, - ухмыльнулся Эван. - Там один актер снимался в сериале "Скорая помощь", а другой играл Дугла в "Отце Теде". В спектакле две жуткие супружеские пары. Их жизни пустые. Они пекутся о всякой ерунде и друг перед другом выпендриваются, какие они свободные. В двух словах не расскажешь. Это же искусство, понимаете?
- Тут никакого подвоха, Эван. Я просто хотел узнать, тебе понравилось?
Эван пожал плечами:
- Ну да.
- Он ходил с этим Одраном, - вставила Анна.
- А ему понравилось?
- Он не понимает театр. - Эван нахмурился, словно пытаясь уразуметь, как такое возможно. - Говорит, в тишине ему не по себе. Предпочитает кино. Всякие там крутые боевики. Брюс Уиллис. Том Круз. И прочая мура.
- Так ему понравилось или нет?
- Наверное, понравилось.
Я решил, что пора перейти к сути дела:
- Анна, вас тревожит дружба Эвана с Одраном?
- Да, отче. Места себе не нахожу.
- Не называйте это дружбой, пожалуйста. - Теперь в тоне Эвана слышалась досада. - Это не дружба.
- Вы не друзья?
- Друзья, конечно. Но это не то. У нас отношения. Возможно, это ненадолго, мы очень молодые, но мы не просто… какие-то там приятели.
- Вы можете это прекратить, отче? - спросила Анна.
- Нет. И не стал бы, даже если б мог.
Анна опешила.
- Я не понимаю, Анна, чего вы от меня хотите, - улыбнулся я. - Эвану шестнадцать лет. Тебе ведь шестнадцать? - уточнил я.
- Да.
- Ну вот, и он дружит с парнем. Они вместе ходят в театр, а не грабить Ирландский банк.
- Я их застукала, отче! - воскликнула Анна, чуть не плача.
И тотчас возникла картинка: мама входит в комнату, Кэтрин Саммерс выбирается из-под меня, угощает маму леденцом. Вызывают отца Хотона.
Отец Хотон. От воспоминания свело живот. Я никогда о нем не вспоминал. Изо всех сил старался забыть.
- Хватит, Анна! - почти заорал я. - Сейчас же перестаньте!
- Отче!
- Эван, ты, я вижу, умный парень. Тебе не приходило в голову познакомить маму с этим Одраном? Втроем сходили бы в кафе или еще куда-нибудь.
- Боюсь, они не поладят, - хохотнул Эван.
- Конечно, нет, если толком их не познакомить. Слушай, хочешь начистоту? Совсем начистоту. Хочешь или нет?
Видимо удивленный моей горячностью, Эван помешкал, но все же кивнул.
- Я говорил честно, - добавил он.
- Тебе нравятся парни, да? Тебя к ним тянет?
Эван отвел взгляд и уставился на фотографию на стене, сделанную за день до смерти моего отца. На фоне домика миссис Харди мама и отец улыбаются в объектив, мы - Ханна, Катал и я - стоим перед ними, рты наши разъехались до ушей.
- Да, - наконец ответил Эван. - Наверное.
- Ну вот, Анна, вам нужно с этим примириться.
Наступило долгое молчание. Я разглядывал Анну. От роившихся мыслей лицо ее подергивалось. Она посмотрела на меня, затем на сына. Я представил, как они с мужем мучительно пытались завести собственного ребенка, потом долго искали приемыша, через какие мытарства прошли. Как любая женщина, она инстинктивно восставала против инакости и хотела, чтобы все было как у всех, потому что всякая инакость до смерти пугала, но вот слова сказаны, и куда уж яснее, и Анна, к ее чести, откликнулась по-доброму.
- Ну что ж поделаешь, сказала она, сдерживая подступавшие слезы. - Мир стал другим, да, отче?
- Да, Анна. - Я взял ее за руку. - Точнее не скажешь.
- Можно спросить, отче? - сказал Эван, когда они с Анной собрались уходить.
- Пожалуйста.
- Джонас Рамсфйелд ваш племянник, я верно понял?
- Верно. - Я тщеславно улыбнулся: да, я причастен к знаменитости.
- Ух ты! - Весьма впечатленный, Эван покачал головой. - А какой он?
- Умный. Спокойный.
- Он ваш единственный родственник?
- Еще есть племянник Эйдан.
- А тот какой?
- Злой.
Эван задумчиво покивал, а затем сказал, выделяя каждое слово:
- Джонас Рамсфйелд действительно хороший писатель. - Он как будто хотел подчеркнуть искренность своей оценки.
- Да, - согласился я.
- Вы передадите ему мои слова?
- Передам.
- "Шатер" - мой самый любимый роман.
- Немного развязный, но хороший.
- Это моя самая любимая книга, - повторил Эван. - Он к вам приезжает?
- Сюда? - Я покачал головой. - Очень редко. Боюсь, столь близкое соседство церкви его отталкивает. Но мы видимся. А почему ты спрашиваешь?
- Просто так. Значит, вы ему скажете, что я считаю его очень хорошим писателем?
Я рассмеялся и обещал непременно передать. А что такого?
Настала пятница - день собрания служек. Все два года, что Том Кардл работал в приходе, они были в его ведении. Вообще-то Том приглядывал за служками во всех одиннадцати приходах, которые сменил за двадцать восемь лет священства. Одиннадцать приходов! С трудом укладывается в голове. Нечего и говорить, что сия обязанность легла на мои плечи, когда я принял должность.
- Я не управлюсь с этими треклятыми мальчишками, - сказал отец Бёртон. Служек он считал неизбежным злом, терпел их присутствие в алтаре, но почти никогда с ними не общался. - Вечно во все суют нос и забывают, на какую мессу их назначили.
И отец Каннейн от них отказался. Мол, ему и без этой своры нытиков-сопляков хватает забот. Оставался я. И потом, архиепископ Кордингтон лично просил меня принять сию обязанность.
Однако задача эта не тяготила. Каждую пятницу в четыре пополудни человек двадцать мальчиков в возрасте от семи до двенадцати собирались в приходском зале. У них строго соблюдалось старшинство. На собрании я вставал в конце зала, ребята рассаживались в два ряда по бокам от меня. Слева ближе всех ко мне сидел самый старший, Стивен, за ним его почти ровесник Кевин. Эти двое приглядывали за младшими и одергивали болтунов. И тому и другому недавно стукнуло двенадцать, и я ожидал, что со дня на день они уйдут; оба уже стеснялись своих ролей, но им было жалко расставаться с частью своего детства. Пусть еще совсем юнцы, они интуитивно чувствовали, что это станет началом множества перемен, уготованных в жизни. Старшинство служек определялось не возрастом, но стажем. Справа ближе всех ко мне сидели самые младшие и боязливые.
Надлежало распределить двадцать три мессы: три ежедневные будничные и пять субботних. Некоторые мессы - скажем, заутрени, которые служил я, - могли обойтись одним мальчиком; на десятичасовую службу отец Каннейн брал двоих, чтобы потом не прибирать в алтаре самому; на каждую из субботних месс назначались три служки. О праздничных пасхальных и рождественских мессах я умолчу. Ну вот, я шел вдоль рядов, каждый мальчик выбирал себе мессу, потом мы читали молитву и расходились по домам. Работа непыльная.
В нынешнюю пятницу я подъехал к приходскому залу, когда почти все мальчики уже собрались и под навесом прятались от жуткого ливня, какого в Дублине давно не было, а уж наш-то город, видит бог, солнцепеком не славится. Я выскочил из машины и, прикрыв портфелем голову, побежал к мальчикам; под навесом я достал из кармана ключи и огляделся, уже начиная злиться, что меня заставляют ждать.
- Может, войдем в зал, отче? - сказал Дара, который в иерархии служек занимал срединное положение и сидел в начале младшего ряда, но был готов к повышению, как только Стивен с Кевином соберутся с духом сказать нам "прощай". - А то льет как из ведра.
- Немного дождя еще никому не мешало, Дара, - ответил я.
- У вас же есть ключи, - сказал Карл.
- Подождем. - Я старался не обращать внимания на пронизывающий ветер, орошавший нас брызгами.
Вот так мы и мокли. Мальчишки наверняка простудятся и на неделю слягут, но я недвижимо стоял чуть поодаль от них, сжимая ключи в кулаке. Конечно, ничего не стоило отпереть дверь, запустить ребят в зал и спастись от этого библейского потопа. Но я не мог. Пока что.
- Отче, пожалуйста, - сказал смешной длинноволосый мальчик в одной футболке. - Я насквозь промок.
Я улыбнулся и, дрожа от холода, покачал головой:
- Еще немного. Минутку-другую.
Я смотрел на дорогу, оглядывая машины. Ну давай же! - заклинал я. Наконец я увидел черный БМВ, который, даже не притормозив, свернул с дороги и подъехал к приходскому залу. В тепле машины водитель, отец одного из служек, разговаривал по мобильнику - видимо, завершал какую-то денежную сделку, заставляя ребят и их наставника мокнуть под холодным дождем.
Наконец он вылез из машины, бипнул сигнализацией и подбежал к нам. И вот лишь теперь я мог выбрать нужный ключ, вставить его в скважину и отпереть дверь. Мальчишки ринулись внутрь и, отряхиваясь, точно лохматые собаки, расставили стулья в два ряда. Заняв свое место в конце зала, я раскрыл тетрадь с расписанием служб, а человек, всех нас заставивший ждать, уселся в углу и стал отправлять эсэмэски с мобильника, с которым ни на секунду не расставался. Я уже хотел начать, но тут человек поднял руку:
- Извините, отче, мне надо по-маленькому. - Он встал, собираясь выйти в коридор, где располагались туалеты. Провожая его взглядом, я вздохнул, но в дверях он обернулся и нетерпеливо сморщился: - Ну что же вы?
- Сейчас вернусь, ребята. - Я вышел в коридор и ждал, пока человек справит нужду.
- Фу, хорошо, - ухмыльнулся он, выйдя из туалета. - Думал, лопну.
Теперь мы могли вернуться. К ребятам.
Теперь, когда все собрались - двадцать мальчиков и мирянин, который проследит, что ни с кем из них не случится плохого, что я никого не стану лапать, не отведу в туалет и не заставлю спустить штаны, - можно было начать. Теперь, под наблюдением, я мог спросить: "Понедельник, шесть тридцать утра?" - а Стивен мог ответить: "Я возьму, отче", и далее по всей недолгой рутинной процедуре распределения месс.
Столь безграничным недоверием я был обязан своим старинным друзьям. Надо ли удивляться, что по пятницам я возвращался домой, сгорая от стыда?
Глава 7
1973
Через двенадцать лет американцы наконец-то перестали бомбить Камбоджу. В Техасе Билли Джин Кинг, сильнейшая теннисистка мира, в трех сетах одолела Бобби Риггса, некогда первую ракетку среди мужчин. Английская королева приехала на открытие Сиднейской оперы, которую на Беннелонг-Пойнт выстроил архитектор-датчанин, на церемонию не явившийся. Той же осенью, когда мир воевал, состязался и строил, в Дублине восемнадцать юношей впервые прошли через ворота Клонлиффской семинарии, покидая детство и вступая в жизнь, которая в равной мере окажется благодатной и одинокой; они выбрали стезю, что в трудные времена станет их тылом и поддержкой.
Восемнадцать человек. Никто не знал, что достигнут максимум. В Мэйнуте было около сорока новичков, и по всей стране, от Корка до Белфаста и от Карлоу до Уотерфорда, уйма юношей в разной степени восторженности покидали свои семьи, отправляясь в церкви Святого Финбарра, Святого Иосифа, Святого Патрика, Святого Иоанна. И это не считая тех, кто вступил в религиозные ордены, - облатов, которые в Лимерике основали приют и содержали образцовую ферму, снабжавшую братию свежайшими продуктами; лазаристов, не забывавших о Дне всех святых; редемптористов, которые в Голуэе открыли психиатрическую лечебницу; францисканцев, в Килларни управлявших семинарией. Сколько послушников дали тридцать два графства в одном только 1973 году? Триста? Пятьсот? Тысячу? Представить, что нынче такие же толпы молодых ирландцев устремляются в семинарии, - все равно что гадать о жизни на Марсе: не исключено, но весьма сомнительно.
Кроме дублинцев, составляющих, конечно, большинство нашего курса, были ребята из других графств. Джордж Данн, которого из-за ямочки на подбородке мы прозвали Кирком Дугласом, приехал из Килдэра; Клонлиффскую семинарию он выбрал потому, что неподалеку жили его дед с бабкой. Шеймус Уэллс был родом из Керри; год назад его родители умерли, он хотел уехать подальше от Дингла и оттого подал прошение не епископу Кейси, но архиепископу Райану. Мик Сёрр из Корка всегда мечтал жить в Дублине, чем, видимо, так обидел епископа Луси, что в проповеди тот обозвал его сопливым ренегатом.
Морис Макуэлл из дублинского района Гласневин ужасно заикался, но никто над ним не подтрунивал, и он был благодарен за столь обыкновенную человечность, поскольку в его прежней школе дня не обходилось без издевок. Больше всего доставалось от учителей, рассказывал Морис, - когда он не мог сразу выговорить ответ, педагоги начинали орать и он заикался еще сильнее; дошло до того, что половину уроков он проводил в коридоре или изоляторе.
И был, конечно, Том Кардл. Из Уэксфорда.
Мы с ним опасливо сдружились. Дублинцы держались вместе, обособляясь от всех прочих. Ребята из Корка и Керри, исторически враждовавших, друг к другу приглядывались. Среди нас была пара близнецов, что меня крепко удивило, но удивление мое неизмеримо возросло, когда я узнал, что вообще-то их трое, однако третий брат, не выказавший склонности к священству, устроился на работу в молочной компании. Еще был башковитый парень из Темплеогу, который написал книгу о Фоме Аквинском и надеялся когда-нибудь ее издать. А вот Конор Смит, дублинец с Дорсет-стрит, не продержался и года. Матушка его плакала, провожая сына в семинарию, и рыдала, забирая обратно. Нас осталось семнадцать.
Конечно, все мы по-разному приноравливались к семинарской жизни, но вот я особых тягот не ощущал. Возможно, у кого-то сложилось впечатление, что меня силком отправили в эту жизнь, что мама, искавшая утешения, толкнула меня на этот путь, не справляясь о моем собственном мнении. Что ж, до некоторой степени это справедливо, но все это не отрицает того, что с первой секунды в семинарии я себя почувствовал на своем месте. Понимаете, я был верующим. Я верил в Бога, Церковь и способность христианства улучшить наш мир. Я верил, что священство - благородное призвание, что в профессии этой достойные люди, желающие насаждать добро и милосердие. Я верил, что Господь не просто так меня выбрал. Мне не приходилось выискивать в себе эту веру, она была частью меня. И я думал, это навсегда.
В нашей тихой клонлиффской общине, пропитанной духом познания, мне было хорошо, и по ночам меня не терзали грезы о Кэтрин Саммерс, актрисе Эли Макгроу или о ком-нибудь другом, подобные вещи не слишком меня волновали. Может быть, это какой-то душевный или физический изъян, не знаю. Нет, вру: был случай, когда подобные материи едва не поглотили меня целиком.