А мне пришлось свыкаться с приходской жизнью, отдельные стороны которой - скажем, пасторские - все больше и больше нравились. Моя связь с Господом крепла, чего вовсе не было в школе. Молитва для меня стала важнее порядка в книгохранилище. Больше времени я уделял себе и размышлениям о причинах, по которым счел себя пригодным для церковного поприща. Долгие часы я проводил с Библией, пытаясь пробиться к пониманию ее смыслов. Я думал о нашей Церкви - о том, что вызывало гордость за нее и что тревожило. Благодаря всему этому я ощущал себя человеком лучше и достойнее, но эгоистически тосковал по своей прежней жизни.
В общине нас было трое - пожилой приходский священник отец Бёртон, тихий, преданный делу трудяга, и мы, его помощники, отец Каннейн и я. Отец Бёртон жил отдельно, компанию ему составляла лишь экономка - внушительная женщина, опекавшая его, точно ребенка; она стирала, готовила и с властностью швейцарского гвардейца отваживала незваных гостей. Мы с отцом Каннейном, лишенные подобной роскоши, соседствовали в двух скромных помещениях церковного флигеля. Не скажу, что мы ладили, и, уж поверьте, моей вины в том нет. Отец Каннейн был моложе меня, лет тридцати с хвостиком, и хотел говорить лишь о регби и футболе, боксе и скачках. На мой взгляд, он бы лучше справился с ролью спортивного репортера "Айриш таймс", нежели викария в Северном Дублине, а его, в свою очередь, раздражала необходимость бок о бок работать с человеком на двадцать лет старше и позорно несведущим в захватывающей спортивной жизни.
- Как это вы не знаете, кто такой Рафа Надаль? - изумлялся он, перед тем испросив мое мнение, удастся ли кому-нибудь перещеголять Роджера Федерера в титулах, добытых на турнирах Большого шлема. - Он знаменит на весь мир.
- Он футболист? - Я валял дурака, ибо прекрасно знал, кто такой Надаль, но досада коллеги меня забавляла. И потом, нечего выпендриваться - видали, "Рафа". Друзья они, что ли? - Играет за "Манчестер Сити"?
- За "Манчестер Сиси". - Каннейн любил ввернуть словцо, которое, он считал, меня покоробит. - Надаль - теннисист. Испанец.
- Ну и ладно.
- И вы, значит, о нем не слышали?
- Я плохо разбираюсь в теннисе, - сказал я. - Вот мой племянник Эйдан - ярый болельщик "Ливерпуля". Во всяком случае, был им в детстве.
Я понятия не имел, чем сейчас интересуется Эйдан, поскольку не видел его десять лет, прошедших с похорон Кристиана, на которых он сидел бесчувственным букой, хотя был близок с отцом. В тот день он без конца величал меня "отче", и в тоне его слышалось презрение, меня огорчавшее, ибо я не сделал ему ничего дурного. Этакую грубость я оправдал его тогдашним состоянием. В последующие годы я неоднократно пытался восстановить наши отношения, но безуспешно, и теперь даже не знал, работает ли он по-прежнему на лондонских стройках.
- "Ливерпуль"? - процедил отец Каннейн, весь скривившись, точно проглотил отраву. - Нынче 85-й год, что ли? "Ливерпулю" давно кранты. Ему вовек не подняться.
Уроженец Уэксфорда, то бишь земляк Тома Кардла, по какой-то необъяснимой причине он был страстным поклонником "Вест Хэм Юнайтед", причем любовь его граничила с религиозным исступлением. Стены его квартирки были увешаны портретами футболистов, а сам он, точно подросток, разгуливал в красно-синем шарфе. Родился он в округе Феррикерринг - это милях в десяти от того места, где мой отец свел счеты с жизнью. Как-то раз подвыпивший Каннейн рассказал мне о своих детских и юношеских годах: в соревнованиях по троеборью он победил в плавании, потом учился на инженера в Лимерикском университете, но бросил его и стал студентом философского факультета в Мэйнуте, а в двадцать два года, получив божественный знак, поступил в семинарию.
- А в чем выразился этот божественный знак? - спросил я.
- Однажды я бродил по Синноттскому холму и вдруг узрел неопалимую купину, а потом разверзлись облака и раздался глас Божий, изрекший: "Слушай, будь другом, ступай в священники". - Каннейн помолчал, наслаждаясь моей ошалелостью, расхохотался и ткнул меня в плечо: - Да шучу я, Одран! Ничего, что я вас по имени? Когда мы вдвоем, можно без церемоний, а? Ладно, расскажу, если угодно. По правде, я думать не думал о священстве. В детстве даже не был служкой. Конечно, родители водили нас на мессы - куда денешься, иначе ни один покупатель не заглянул бы в их магазин, - но для них и меня это было просто традицией. Не скрою, в юности я был бабником и выпивохой, мне в голову не приходило стать священником. Но вот что случилось. Мой брат Марк, старше меня ровно на год, разбился на мотоцикле. В уэксфордской больнице его подключили к реанимационному аппарату. Никто не знал, выкарабкается он или нет. Врачи не могли сказать, сохранилась ли мозговая активность. Мы с Марком всегда были очень близки, дико близки, и вот когда дела стали совсем плохи, сижу я в больнице, напрочь раздавленный, а потом дай, думаю, зайду в церковь, хуже не будет. Ну, пришел, встал на колени и попросил Его, чтобы вернул нам Марка живым и здоровым, а уж я тогда сделаю для Него что угодно. И что-то я почувствовал, Одран. Внутри меня что-то шевельнулось, ей-богу. Где-то глубоко-глубоко. И тут я понял: если хочу, чтоб мне вернули брата, я должен навсегда завязать с бабами и посвятить себя служению Господу. В больницу я вернулся как будто заново рожденный.
- И как ваш брат? - История меня заинтриговала, поскольку сам я не пережил подобного откровения; мне просто сказали, что я предназначен к служению, и я даже не пытался это оспорить. - Он поправился?
- Нет, умер, - покачал головой Каннейн. На лице его промелькнула тень непреходящей боли. - Это было ужасно. Бедняга скончался. Но я не мог взять назад свое слово. И я не винил Его в том, что случилось. То, что во мне шевельнулось, оно никуда не делось, а потому я отправился к епископу Фернсскому и спросил, как мне быть. Он дал мне номер телефона, и вот через десять лет я здесь. Что скажете?
Что тут скажешь? Все мы пришли к служению разными путями. И не мне их обсуждать.
- Как вы считаете, Одран, - помолчав, спросил Каннейн, - кто нынче станет чемпионом в "Формуле-1" - Фернандо Алонсо или Себастьян Феттель?
По сравнению с Теренуром, где все подчинялось строгому учебному расписанию и лишь во время каникул персонал себя чувствовал капельку вольготнее, моя приходская жизнь была разнообразнее, что казалось преимуществом.
На неделе я встречался с прихожанами и занимался административной работой. Если на выходные намечалась свадьба, готовился к венчанию, а перед тем, господи ты боже мой, давал наставление в супружеской жизни. Случалось, какой-нибудь старик захворает и я его навещал на дому; приходилось соборовать или помолиться за душу того, кто был при последнем издыхании или медленно угасал от недуга. По пятницам распределялись мессы между служками, а вторники я приберегал для своих непременных еженедельных поездок. Коллеги мои о них не знали и даже не интересовались, куда это я исчезаю.
По вторникам я садился в автобус (это было удобнее, чем ехать машиной), который останавливался неподалеку от лечебницы Ханны, и около часа проводил с сестрой, то и дело выпадавшей из реальности. Она могла вспоминать события из нашего детства, не упуская ни одной самой мелкой детали, а потом вдруг начинала рассказывать о женщине, вместе с которой мотала срок в тюрьме Маунтджой, хотя ни разу в жизни не имела дела с полицией. Или могла спросить, ждет ли в коридоре премьер-министр, мол, она получила документы, о которых он просил. Ты уселся прямо на них, Одран, встань, а то изомнешь! С Джонасом мы договорились, что вдвоем нет смысла навещать Ханну, поэтому он приезжал по средам и субботам, если не отлучался на встречу с читателями или какой-нибудь литературный фестиваль, что, на мой взгляд, происходило излишне часто и вряд ли шло ему на пользу.
Однако нынче была среда, а значит, не нужно ехать к сестре, чтобы вытаскивать ее из омута помраченного сознания. На сегодня у меня намечалась встреча с прихожанкой Анной Салливан. Я был с ней немного знаком - она и еще три женщины, тоже не первой молодости, ухаживали за цветами и после утренней мессы пылесосили в церкви. Недавно она отвела меня в сторонку и спросила, нельзя ли на неделе со мной повидаться, и я, разумеется, ответил согласием. Было заметно - что-то ее беспокоит.
- Можно я с собой прихвачу Эвана? - сказала она.
- Кого?
- Сына своего.
- Ах да. - Я смутно припомнил парня лет шестнадцати, кого, наверное, силком тащили на субботние службы и кто, скорее всего, через год-другой вообще не появится в церкви. - Конечно, конечно.
- И еще мужа моего Шона.
- Как он поживает? Что-то его не видно на службах.
- Сейчас не до этого, отче. Есть дело поважнее.
- Что ж, буду рад помочь, если смогу. В среду в четыре вас устроит?
Она кивнула; я видел, как ей нелегко признаться в семейных неурядицах, и от души надеялся, моих возможностей хватит, чтобы помочь в ее бедах.
- Что вам принести, отче? - спросила Анна.
- Не понял?
- Может, печенюшки? Шоколадные любите?
Я еле удержался от смеха:
- Нет-нет, спасибо, Анна. Сами приходите, и все. Если оголодаем, печенье у меня найдется.
- Ну ладно, - сказала она и поспешила прочь.
Разумеется, дверной звонок звякнул точно в означенное время, и на пороге возникла Анна Салливан в выходном платье и со свежей укладкой; рядом, уставившись в землю, переминался Эван, а вот Шона было не видно.
- Вызвали на работу, - объяснила Анна, пока я готовил чай. - У брата моего что-то не заладилось на стройке. Он ведь архитектор, вы знаете, отче? Шон частенько у него прорабом.
Я только улыбнулся, не поверив ни единому слову, и не стал расспрашивать. Таким как Шон беседы со священниками неинтересны, ну и бог-то с ним, я даже не рассчитывал, что он придет.
- Рад тебя видеть, Эван. - Я постарался выказать дружелюбие тому, кто был явной причиной визита.
- Угу. - Не поднимая глаз, парень возил кроссовками по полу, словно исполнял одиночный танец.
Я вглядывался в его лицо, пытаясь отыскать следы этакого страдания, свойственного нынешней молодежи, которая так выглядела, словно последнюю пару лет изнемогала на рудниках или в концлагере, но ничего не находил. Я видел абсолютную безмятежность. И скуку. Как ни странно, Эван совсем не походил на свою некрасивую мать, но тут я вспомнил: кто-то - да чуть ли не сама Анна - говорил мне, что он приемыш. Передо мной был симпатичный парень, светлые волосы его разделял прямой пробор, как у музыкантов молодежных ансамблей, которых часто видишь по телику. Он слегка напоминал Джонаса. Джонаса в юности. Как оба моих племянника, пошедших, скорее, в отца, Эван смахивал на скандинава. Может, его биологические родичи и впрямь из тех краев?
- Итак, чем могу помочь? - спросил я, раскинув руки.
Анна смущенно отвела взгляд, словно уже раскаялась в своем визите.
- Да вот… Эван, - сказала она.
- Вовсе нет. - Эван широко улыбнулся, показав белейшие зубы, на щеках его образовались ямочки. - Это все мама.
- Значит, дело касается вас обоих, - усмехнулся я.
В ответ Эван слегка хохотнул, но Анна покачала головой и поджала губы.
- Обо мне речи нет, - возразила она. - Речь о нем.
- Да нет, я в полном порядке, - спокойно парировал Эван.
- Везет тебе, - сказал я, и парень окинул меня насмешливым взглядом, словно прикидывая, как со мной поступить.
- Сколько вам лет, отче? - спросил он.
- Что за вопросы, Эван! - возмутилась Анна.
- Ничего-ничего, - успокоил я. - Мне пятьдесят пять.
- Наверное, следите за собой? - продолжил Эван. - На вид вам сорок с хвостиком.
Я открыл рот, но не нашелся с ответом. А что тут скажешь-то?
- Мой отец ваш ровесник, но выглядит кошмарно. Жирный боров.
- Эван! - прикрикнула Анна.
- Это правда. Не подумайте, отче, что я за глаза поливаю папашу. Я ему это в лицо говорю. Беспрестанно жрет и совсем не двигается. Я боюсь, как бы с ним чего не случилось. А он лишь смеется. Я люблю отца, но он и впрямь жирный боров, а я не хочу, чтобы его хватил инфаркт.
- Ты прекратишь или нет? - взвилась Анна. - Честное слово, отче, я не знаю, что на него нашло. Шон вовсе не жирный.
Эван пожал плечами:
- Жирный.
- Нет!
- Он как бочка.
- Так вы ради этого пришли? - спросил я. - Беспокоитесь об отце?
- Вовсе нет, - подалась вперед Анна. - У нас Эван чудит.
- Давайте так, - сказал я. - Вы расскажете, с чем вы пришли, и, что бы там ни было, я постараюсь помочь.
- Я не могу, отче. - Анна отвернулась. - Просто не могу.
Я прикрыл глаза и выдохнул. Перед внутренним взором возникла теренурская библиотека. Все бы отдал, чтоб сейчас там оказаться. На полках хаос. Морская трилогия Уильяма Голдинга в неверном порядке. Романы Клэр Килрой вперемешку с рассказами Клэр Киган. Вот именно в такие минуты я мечтал заняться разбором книг, а не вытягивать из кого-то проблемы, которые наверняка не смогу решить. И чего народ ко мне ходит, когда я ничего не смыслю в жизни?
- Вы в надежном месте, - сказал я, подражая психоаналитикам из телефильмов. Только вчера я посмотрел подряд шесть серий, в которых мощно сыграл Габриэл Бирн. - Можете говорить о чем угодно. Все останется в этих стенах.
Анна глубоко вдохнула, набираясь решимости. Выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Ну наконец-то.
- Отче, разговор об Эване.
В этот момент я прихлебнул чай и чуть не прыснул. Анна, кажется, не поняла, что я смеюсь, а вот парень смекнул и осклабился:
- С вами все в порядке, отче?
- Извините. Не в то горло попало.
- С ним что-то не так, - продолжила Анна.
- Все так. По крайней мере, со мной, - перебил Эван. - Наоборот, все лучше некуда.
- Наоборот! - передразнила Анна, покачав головой.
- Что не так-то?
- Хватит уже, Эван! Чего ты выставляешься?
- Я всего-навсего сказал "наоборот", - недоуменно пожал плечами Эван.
- Веди себя как подобает.
- А я что делаю? Отче, разве я себя плохо веду?
Я не ответил и обратился к Анне:
- Что конкретно вас беспокоит?
- У него есть… друг, - после долгой паузы выговорила она.
Озадаченный, я переводил взгляд с матери на сына. У Эвана есть друг. Ну и славно. О чем тут беспокоиться? В теленовостях об этом сообщать, что ли?
- Друг, - повторил я.
- Хороший друг, - уточнила Анна.
- Очень, очень и очень хороший, - поддержал Эван.
- Вы меня запутали, - признался я.
- Они проводят слишком много времени вместе, - поспешно сказала Анна.
- Разве это необычно для друзей? - удивился я.
- Да ладно вам, отче. - Эван слегка утратил спокойствие, в тоне его сквозило раздражение. - Чего дурачком-то прикидываться?
- А если я не прикидываюсь? - Что бы там ни было, пока что я владел ситуацией. За долгие годы работы я приноровился к подросткам. Они меня не пугали. Я знал их как облупленных. Им меня не обескуражить, хоть вывернутся наизнанку.
- Это нехорошо, - сказала Анна.
- Что - нехорошо?
- О боже ты мой! - Эван театрально вздохнул и откинул прядь со лба. Я заподозрил, что этот жест он долго оттачивал перед зеркалом. - У меня есть друг. Его зовут Одран. Мы встречаемся. Вот и все. Мир не рухнул и прочее.
- Я тоже Одран, - сказал я.
Эван молчал, удивленно хлопая глазами.
- Не знаю, что я должен ответить? - наконец сказал он, в противной американской манере превратив утверждение в вопрос.
- Тот Одран голубой, - доложила Анна.
- Это не прилагательное, а существительное, - поправил ее Эван.
- Чего? - обернулась к нему Анна.
- Ты слышала.
- Видали, даже не скрывает. - Анна перевела взгляд на меня: - Ни капли стыда.
- Понятно, - сказал я. - Этот Одран твой одноклассник?
- Вот еще! - Эван негодующе фыркнул, словно я зачислил его в Ку-клукс-клан.
- Но он учится? Или уже взрослый?
- Блин! Конечно, учится. Он не шалопай какой-нибудь. Просто из другой школы. Нормальной. Куда и девочек берут.
Я переваривал новость и, признаюсь, был смущен.
- Тебе не нравится твоя школа? - спросил я.
- Нет, конечно. Там одни дикари. Все разговоры о регби, дрочке и манде.
Анна задохнулась, и я прикрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Пусть я неплохо разбираюсь в подростках, но обычно их матушки не сидели рядом, когда те говорили о подобных вещах.
- Полегче, Эван, - сказал я.
- Виноват, - тотчас извинился он. - Сказал, не подумав.
- Да уж.
- Я к тому, что в школе Одрана ребята не зациклены на всякой фигне, понимаете? И не обмирают от страха.
- А что, в твоей школе ученики напуганы?
- Вы уж извините, отче, но, по-моему, все скопом наложили в штаны.
- Из-за чего?
- Из-за того, что умнее, чем кажутся.
Я задумался.
- Что-то я не понял, - сказал я.
- В нашей школе не идиоты, - пояснил Эван. - И вы, и я это знаем. Там смышленые ребята. Образованные. Из хороших семей. И всем им хватает ума понять, что через два года учеба закончится и нынешние короли регби до конца дней своих будут конторскими крысами либо станут учительствовать в этой самой школе. Каждый обделался от мысли, что его маленькой драгоценной жизни вот-вот придет конец, тогда как у всех других, для кого мир не ограничен школой, она только начнется.
Я кивнул. Все верно. Ничего нового. Я многажды был тому свидетелем.
- И как это связано с твоим другом? - спросил я.
- В общем-то, никак, - помолчав, сказал Эван. - Я просто говорю, что он учится в другой школе. Вы спросили, не одноклассники ли мы. Нет. Вот короткий ответ.
- Он голубой, - повторила Анна.
- Может, хватит уже? - насупился Эван.
- И у вас сложились отношения? - спросил я, игнорируя реплику Анны.
- Ну, мы не женились и все такое. Хотя - да. Сложились. - Эван замялся, словно раздумывая, стоит ли делиться своими мыслями, и все же добавил: - Он классный.
- И вас, Анна, это беспокоит? - обратился я к его матери. Та смотрела в пол, лицо ее отражало душевную муку.
- А вас бы не беспокоило, что ли?
Я пожал плечами:
- Спроси вы об этом десять лет назад, я бы, наверное, ответил иначе. Видите ли, мой племянник - гомосексуалист.
- Перестаньте, отче, - отмахнулась Анна. - Не надо.
- Это правда.
- Быть такого не может.
- Это правда, - повторил я, не зная, как еще ее убедить. - Чистая правда.
- Будет вам. Мне от этого не легче.
Эван смотрел заинтересованно.
- Я не сочиняю, - пожал я плечами.