- Смотря что считать забавным. - Я обрадовался, что нам подали еду. Разговор этот мне совсем не нравился, я попробовал сменить тему: - Видел тебя по телевизору.
Польщенный, Джонас улыбнулся:
- Правда?
Куда подевался тот застенчивый нервный подросток, каким он был десять лет назад? - подумал я. Сгинул бесследно. Сейчас он излучал превосходство. Незамутненное высокомерие. Потребность в успехе и признании. Чтоб все его замечали. Отчего ему это столь важно, если он и так хорошо устроился в жизни?
- Да. Ты никогда не думал пойти в актеры? Ведущего ты уделал в пух и прах.
- Нет, не думал.
- Откуда в тебе такая уверенность? В детстве ты был ужасно робкий.
- Я притворяюсь, - сказал Джонас. - Если честно, я был пьяный.
- Что-что?
- Так, слегка. Сначала принял дозу в "Оленьей голове", да в гримерной выпивки было полно. Я набрался вдохновения.
- После тебя выступал Питер О’Тул.
- Ну да.
- Ты с ним говорил?
- Так, перебросились парой слов.
- Какой он?
- Не знаю. Старый. По-моему, он не соображал, что происходит. Попросил в долг полтинник.
- Ты дал?
- Нет. Плакали б мои денежки.
- Как продается книга? - спросил я.
- Она вышла всего неделю назад. Посмотрим.
На днях я шел по Графтон-стрит и в витрине книжного магазина, что напротив музыкального салона, увидел штук двадцать афиш. Половина из них представляла книгу, половина - самого Джонаса. На плакате он выглядел точно модель с рекламы одежды от Кельвина Кляйна: рубашка расстегнута до пупа, рука зарылась в шевелюру, недоуменный взгляд прямо в объектив. Интересно, подумал я, каково быть писателем, не обладающим этакой внешностью? Нынче издатели, наверное, и на порог не пустят, если выглядишь как обычный человек.
- Работаешь над чем-нибудь новым?
- Работаю.
- О чем книга?
- О том о сем. - Джонас тщательно разжевал брокколи. - Не перескажешь.
Я вздохнул. Наверное, я ему не нравился. Либо он просто хамил.
- Тут вот твоя мама… - после долгой паузы сказал я.
- Да, мама, - кивнул Джонас.
- Недавно я ее навестил.
- Я знаю. Я был у нее на другой день после тебя. Сиделка сказала, что ты приезжал.
- Улучшений, похоже, нет?
Джонас нахмурился, как будто слегка удивившись вопросу:
- Ты же знаешь, что не будет никаких улучшений.
- Я в том смысле, что рассудок ее быстро угасает. Первые двадцать минут она меня даже не узнавала, потом очнулась и была вполне разумной. А затем попросила глянуть, не ушла ли еще Кейт Буш, и взять у нее автограф.
Не сдержавшись, Джонас рассмеялся:
- Певица Кейт Буш?
- Ну да. Видимо, слышала ее по радио.
- Наверное. Вряд ли Кейт Буш ездит по приютам, верно?
Я не стал отвечать. Прихлебнул пиво. Поковырялся в салате.
- Тот парень твой друг? - спросил я.
- Какой парень?
- Как его, Марк?
Джонас нахмурился:
- А что?
- Он твой… как это называется… партнер?
- Господи, нет. - Джонас так скривился, словно я уличил его в непотребстве.
- Я в этом не разбираюсь.
- Обычный приятель, вот и все. Даже не приятель. Просто знакомый. Он написал роман.
- Успешный?
- Пока что никакой. Он ищет издателя. Просит помочь.
- Книга-то хорошая?
Джонас пожал плечами:
- Я не читал.
- Но прочтешь?
- Нет, если удастся.
Я кивнул и съел немного салата. Высокомерие Джонаса меня раздражало. Наконец я выдавил: - А тебе разве никто не помогал, когда ты начинал?
- Ни одна душа.
Я посмотрел в окно. Прохожие - все в основном молодые, как Джонас, - о чем-то болтали и выглядели счастливыми. Я подумал, что племянник мой, несмотря на весь свой успех, деньги, экранизированный роман и книги, выходившие одна за другой, удовлетворен жизнью гораздо меньше, чем любой из них.
- В твоей жизни есть кто-то особенный? - спросил я, прекрасно сознавая, что подобные вопросы задает лишь тот, кто сам отчаянно ищет счастья.
- Ты на самом деле хочешь знать? - улыбнулся Джонас.
- Иначе не спрашивал бы.
- Нет никого особенного. Мне и одному хорошо.
Это тему я больше не затрагивал. Не то чтобы меня смущала ориентация моего племянника, просто мне, лишенному всякого сексуального опыта, не с чем было сравнивать. Если сделать вид, что гомосексуализм ничуть не хуже натуральных отношений, не будет ли это выглядеть снисходительностью? А если вести себя так, словно это отклонение, не нанесу ли я оскорбление? Точно на минном поле. Что ни скажешь, все не так. Нынче плюнуть нельзя, чтоб кого-нибудь не обидеть. Мы с Джонасом никогда не углублялись в сию тему, а в интервью об этом он говорил неохотно, словно не понимая, почему кого-то интересует, с кем он спит. В своих четырех романах (последний я еще не читал) он лишь однажды коснулся данного предмета и этой книгой сделал себе имя. Было время, когда казалось, ее читают все поголовно.
В романе под названием "Шатер" действие происходит не где-нибудь, а в Австралии, к которой Джонас, я знал, питает особую привязанность. Книга небольшая, это самый короткий роман Джонаса, там все случается за два выходных дня. Главный персонаж, молодой ирландец, заехавший в этакую даль в поисках работы, видит объявление о концерте певца, с которым лет десять назад был немного знаком по Дублину. Выступление состоится через неделю в сиднейском Гайд-парке и пройдет в шатре - сооружении из деревянных конструкций, парусины и зеркал. Герой покупает билет и посылает весточку музыканту, тот вспоминает их недолгое знакомство, и они договариваются вместе выпить после концерта. Затем идет большая сцена, когда герой сидит во втором ряду, смотрит на певца и вспоминает давние дублинские события, которые нанесли ему душевную рану и к которым музыкант имел некоторое отношение через их общего приятеля. Надо же такому случиться, герой и музыкант - оба геи. Между ними никогда ничего не было, хотя когда-то давно герой по уши втрескался в певца и теперь сидит, зачарованный изяществом его музыки и неписаной красотой. Музыкант весьма тщедушен, ему далеко за двадцать, но лицом он прямо мальчик из церковного хора. Герой в смятении. Ему кажется, будто вся его жизнь шла к этому дню. Такое впечатление, что молодой музыкант повествует о трудном детстве героя и перечисляет все горести его жизни, не пропуская ни одной. Потом в баре они сидят за пивом, и герой впитывает каждое слово певца. Пусть мы едва знакомы, хочет сказать он, но между нами существует взаимопонимание. Он сгорает от желания прикоснуться к музыканту. Он уверен, что самой судьбой предназначен этому юноше в нежно-голубых брюках, из-под которых выглядывают лодыжки и с которыми не очень-то сочетаются кроссовки, этому певцу с миниатюрной гитарой, но чувства его захлестывают, и он боится, что если заговорит о них, то покажется банальным или напыщенным, чем отпугнет музыканта. Герой обречен на неудачу; он молчит, опасаясь сказать не то. Тут к их столику подходит пара - мужчина с девушкой. Они тоже были на концерте, слушали молодого музыканта и теперь хотят угостить его выпивкой. Было двое, стало четверо, но вновь пришедшие совершенно не интересуются героем. Наконец музыкант говорит, что ему пора в отель - мол, завтра опять концерт, надо поберечь горло. Герой хочет его проводить, надеясь, что по дороге отыщет слова, которые выразят его чувства, но, увы, - как назло, эта пара туристов остановилась в том же отеле и предлагает втроем ехать на такси. Через минуту они исчезают, и герой ошеломлен тем, как быстро он остался один. Позже музыкант присылает эсэмэску - он спрашивает, придет ли герой на завтрашний концерт, и тот отвечает "нет", ссылаясь на загруженность работой. Но это вранье, и герой плачет в своей одинокой квартире. Его пугает физическая близость, к которой может привести новая встреча. Однако на другой вечер, когда концерт заканчивается, ноги сами несут его к шатру, и тут история принимает неожиданный оборот.
Я просто излагаю сюжет. Рассказчик из меня никакой. У Джонаса все гораздо лучше.
- Так вот о маме, - опять начал я.
- Да-да, - откликнулся Джонас.
- Врачи предупредили о возможности резкой перемены.
- Ей обеспечен отличный уход.
- Даже не сомневаюсь.
- И потом, я навещаю ее регулярно. Иногда дважды в неделю.
- Да, я знаю, Джонас. Я тебя не укоряю. Ты хороший сын.
Он кивнул.
- Об Эйдане что-нибудь слышно? - спросил я. - Как он?
- Прекрасно.
- По-прежнему в Лондоне?
- Бог с тобой, давно уехал.
Я удивился:
- Как так?
- Вот так.
- И где же он теперь?
Джонас помолчал, отпил воды.
- Эйдан тебя не известил? - осведомился он.
- Зачем бы я спрашивал?
Джонас мялся.
- Я не могу сказать.
- Не можешь сказать, где он живет?
- Нет.
- Это государственная тайна? Он что, в программе защиты свидетелей?
- Одран…
- Почему нельзя сказать?
- Потому что он сам бы тебе сказал, если б хотел.
Я опешил:
- Зачем ему от меня скрываться?
- Вот у него и спроси.
- Как же я спрошу, если не знаю, где он?
Джонас промолчал, разговор этот явно ему надоел.
- Что Эйдан имеет против меня? Хоть это можешь сказать?
- Вот у него и спроси, - повторил Джонас.
- Невероятно. - Я откинулся на стуле. - Джонас, просто скажи, сделай милость, где живет твой брат.
Племянник наконец сдался:
- В Лиллехаммере.
- В Лиллехаммере? В Норвегии?
- Да.
- Там, где ваша бабушка?
- Да.
Я покачал головой:
- Впервые об этом слышу. А вы, значит, общаетесь?
- Конечно, общаемся. Мы же братья.
- Так и я ему дядя, но ничего о нем не знаю.
- Он очень занят. - Джонас сглотнул. - Весь в делах. Да еще Марта с детьми.
- Я никогда их не видел. - Я вдруг почувствовал, что накатывают слезы. - А Ханна с ними встречалась?
- Он не привозит их в Ирландию.
- Почему?
- Его не тянет в родные края.
- Но почему? - не отставал я.
Джонас пожал плечами:
- Говорю же, он очень занят.
Я покачал головой.
- Не понимаю, что я ему такого сделал, - сказал я и сам расслышал жалобность своего тона. - Всегда поздравлял его с днем рождения. Я всегда вас обоих поздравлял.
- Не бери в голову, Одран. Ну не хочет он поддерживать старые знакомства.
- Я не просто знакомец. - Рассерженный, я подался вперед. - Я ему, между прочим, родной дядя.
- Чего ты завелся?
- Я не завелся. Только обидно, вот и все.
- Что ж, ты не один такой страдалец.
Я нахмурился. Кого он имеет в виду? Свою мать? А то я не знаю, что Ханна страдает. И что сыновья ее тоже страдают, видя, в каком она состоянии.
- Наверное, я мог бы ему позвонить, - наконец сказал я.
- Ты не знаешь его номер.
- Так дай мне.
- Сначала спрошу у него разрешение.
В глазах Джонаса промелькнуло нечто сродни презрению, и он рассмеялся. Потом вдруг взял мое пиво, сделал добрый глоток и поставил стакан на место, ничего не объяснив и не извинившись.
- Если хочешь, я у него справлюсь, - сказал он. - Раз уж тебе так неймется.
И тут из динамиков зазвучала песня, которую последнее время часто крутили по радио, - мужской голос пел без всякого напряга, но очень проникновенно. Джонас мученически прикрыл глаза, словно в приступе дурноты. Я понимал, каково ему. Он бы не смог ранить меня сильнее, даже если б сдернул со стула, зажал мою голову под мышкой и раз-другой саданул кулаком в лицо. Что я такого сделал своим племянникам, что они так меня презирают? Чем я их так обидел?
- Ладно, не надо. - Я отвернулся. - Как-нибудь в другой раз.
Эйдан.
Я помню, когда родители отчаялись с ним справиться. Ему было одиннадцать, он на пару лет раньше сверстников стал неуправляемым, своими безумными выходками доставляя отцу с матерью массу огорчений. Вот, скажем, случай с мальчиком, который еще недавно был его лучшим другом. Из-за чего-то они сцепились, началась драка, Эйдан выбил приятелю зуб, и Ханна с Кристианом еле-еле умиротворили родителей пострадавшего. Потом Эйдан проколол покрышки на машине священника, который тридцать лет учительствовал в школе и вскоре собирался на пенсию. Из-за этого происшествия бедняга ушел раньше времени. Эйдану дали испытательный срок, и директор пригрозил ему большими неприятностями, если он не изменит своего поведения.
У меня оборвалось сердце, когда Кристиан мне позвонил и попросил поговорить с племянником. Эйдан мне нравился, мы с ним ладили, но вообще-то я не очень хорошо его знал. Только с возрастом я понял: я был скверным дядюшкой для своих племянников и это моя крупная жизненная неудача. Да, я всегда был к ним добр, да, я исправно поздравлял их с днем рождения (о чем не преминул напомнить Джонасу) и не забывал о рождественских гостинцах, но, положа руку на сердце, я отсутствовал в их жизни и не давал им повода меня любить. Несмотря на семь лет в семинарии, где меня окружала молодежь, и тридцать лет работы с подростками в Теренуре, мне всегда было трудно общаться с детьми Ханны, словно мешало то обстоятельство, что у сестры есть семья, а у меня нет. Гордиться мне нечем; я много раз говорил себе, что должен постараться и выстроить родственные отношения с Эйданом и Джонасом, но упустил драгоценное время, а вместе с ним и возможность таких отношений. И оттого просьба приструнить Эйдана, доставлявшего столько хлопот родителям, меня испугала.
- Я больше не могу говорить с ним, Одран, - пожаловался Кристиан. - Почти все время он обитает на своей собственной планете.
- В своем собственном мире, - поправил я. Зять мой давно жил в Дублине, но все еще мило путался в идиомах.
- Да, в собственном мире. Может, сторонний человек, дядюшка, сумеет его вразумить.
Я обещал попытаться, и вот через несколько дней мы втроем уселись в гостиной (Эйдан с явной неохотой), и я спросил племянника, не беспокоит ли его что-нибудь.
- Угроза мировой термоядерной войны, - мгновенно ответил Эйдан, и я рассмеялся, вспомнив, как сам нечто подобное говорил маме, выведывавшей мое настроение.
- А что еще? - спросил я. - Что-нибудь более личное.
- Разве этого мало? Все человечество может погибнуть.
- Перспектива безрадостная, - согласился я. - Но твой одноклассник в этом не виноват, правда? Как и твой учитель.
Эйдан пожал плечами и отвернулся. Затем попросил у матери шоколадку, но получил отказ - дескать, испортит аппетит перед ужином.
- Родители ужасно за тебя беспокоятся, - сказал я.
Эйдан фыркнул и покачал головой.
- Это правда, - упорствовал я.
- Так и есть, - хором сказали Ханна с Кристианом, а парень потянулся и во весь рот зевнул.
- Нехорошо, - упрекнул я. - Веди себя прилично, пожалуйста.
- Я устал, Оди, - сказал Эйдан. Оди. Никто никогда меня так не называл, кроме него. Когда он только учился говорить, никак не мог выговорить "Одран". У него получалось "Оди", и с тех пор он так меня и звал. Попробуй кто другой назвать меня "Оди", я бы его одернул, но у Эйдана это получалось обаятельно. Закрадывалась мысль, что он меня любит больше, чем выказывает.
- Ночью спишь хорошо? - спросил я.
- Он полуночничает, - вставила Ханна. - А потом не добудишься в школу. Ясное дело, днем он квелый.
- Как дела в школе? - Я проигнорировал реплику сестры. Возможно, разговор не клеился из-за родителей, но я считал себя не вправе просить их оставить нас вдвоем.
- Скукота, - ответил Эйдан.
- Вот, извольте! - всплеснул рукам Кристиан. - Ему все скукота. Ничто не интересно.
- А почему в школе скучно? - спросил я. - Ты же там вместе с друзьями.
- Плевать я на них хотел. Все они идиоты.
- А с кем ты играешь?
- Играю? - ухмыльнулся Эйдан.
- Да.
- Я ни с кем не играю.
А с Джонасом?
- Он кретин. И зануда.
- Видали? - Кристиан покачал головой. - Я не знаю, что с ним делать. Звал его летом на пару недель съездить к бабушке в Лиллехаммер - нет, не хочет.
- Там скукота, - сказал Эйдан. - Ты не представляешь, какая там скучища, Оди. Ты ж там не был.
- Вообще-то, был, - возразил я. - Ездил на свадьбу твоих родителей. Прекрасно провел время.
- А потом ездил?
- Нет, но…
- То-то и оно.
- Я не знаю, что тебе сказать, - вздохнул я, уже чувствуя свое поражение. - Молодой парень, а ведешь себя как пресытившийся оболтус, причем совершенно, на мой взгляд, беспричинно. В твоем возрасте из меня жизнь била ключом.
- Я не ты.
- Да, верно. Но я жил полной жизнью, хотя у меня не было столько друзей, как у тебя, и счастливой семьи. Знаешь, настоящий друг у меня появился только в семнадцать лет, когда в семинарии я встретил Тома Кардла.
- Как поживает отец Том? - спросила Ханна, но я отмахнулся - давай потом, сейчас разговор об Эйдане.
- Мне нужно в уборную. - Эйдан вскочил, словно его вот-вот вырвет, но выглядело это предлогом, чтобы закончить разговор.
- Ну что ж, иди, - сказал я.
В туалет он не пошел. Но отправился в сад, где набрал камней и одно за другим разнес все стекла в оранжерее Кристиана. Мы выскочили из дома, отец сгреб его в охапку, Эйдан визжал и брыкался. Я не понимал, почему вдруг его обуяло желание разрушать.
И это еще было ничего. Потом все долго катилось под откос, в результате Эйдан уехал на лондонские стройки. И похоже, напрочь исчез из моей жизни.
Я распрощался с Джонасом и по Графтон-стрит пошел к универмагу "Браун Томас", собираясь купить новые перчатки. По радио неустанно талдычили о финансовом кризисе, однако в середине дня улица кишела народом, шнырявшим по магазинам. Для режима строгой экономии было слишком людно. Перед "Бургер Кинг" два парня и девушка с гитарами исполняли старую песню Люка Келли; чуть дальше, у магазина мобильных телефонов, изрядная толпа внимала Моцарту во вдохновенной интерпретации струнного квартета. Возле "Брауна Томаса" на подставке застыл вызолоченный человек, устремивший взгляд в небытие, в шляпе у его ног лежало всего несколько монет. Эти живые скульптуры меня всегда смущали. Музыканты хоть предлагали свое искусство, и было скупердяйством не отблагодарить за него. А что предлагали эти истуканы? Мертвую неподвижность? С какой стати за это платить? И потом, где такая фигура обряжается в свой вычурный костюм, где золотит лицо и руки? Она что, в этаком виде едет в трамвае или автобусе? И если вдруг потрется о соседа-пассажира, тот тоже вызолотится?
У входа в универмаг стояла еще одна обряженная личность, но она только распахнула дверь передо мной и равнодушно буркнула "Добрый день, сэр", невзирая на мой пасторский воротничок. Я подметил, что нынче люди теряются в обращении к священнику, как будто слово "отче" их обескураживает и даже пугает. В магазине кое-кто на меня покосился, а от перегляда и ухмылок двух девиц в отделе косметики мне стало слегка не по себе.