Я уж сто лет не бывал в "Брауне Томасе". Теперь здесь сплошь стекло, белые лестницы, зеркала, А я помню его еще универмагом Швицера, куда мама водила нас с Ханной смотреть рождественскую витрину, и мы стояли в очереди, трепеща перед встречей с Санта-Клаусом в его темном гроте, обители эльфов. Сейчас в центре зала стояла манящая дива, держа флакон духов, точно гранату, из которой вот-вот выдернет чеку, а затем и впрямь оросила парфюмом покупателей, застигнутых врасплох.
- Как пройти в мужской отдел? - спросил я спешившую мимо продавщицу.
- Вниз по лестнице. - На ходу девица выставила палец в угол зала.
Проследовав указанным маршрутом, я вновь оказался в царстве стекла и зеркал, причудливо поделенном на секции одна в другой, точно русская матрешка. Ко мне повернулись головы нескольких молодых людей, занятых складыванием рубашек и джинсов. К одному я опасливо приблизился.
- Мне нужны перчатки, - сказал я.
- Чьи? - спросил продавец.
- Простите?
- Чьи перчатки? - повторил он.
Я тупо уставился на него:
- В данный момент - ваши. Вернее, магазинные. Но я хочу их купить. Чтобы они стали моими.
Продавец вздохнул, точно жизнь его была тяжким бременем.
- Хуго Босс? Кельвин Кляйн? Том Форд? Тед…
Похоже, он мог перечислять до вечера, и я его прервал:
- Просто хорошие черные перчатки. Без меховой подкладки. Не слишком дорогие. Фирма не имеет значения.
Продавец подвел меня к столу, на котором аккуратными рядами лежали перчатки с ценниками. Я сразу увидел пару именно таких, какие хотел.
- Пожалуй, эти. - Я примерил перчатку. Сидела как влитая. Я глянул на ценник. Двести двадцать евро. - Тут, наверное, ошибка, - сказал я, показывая бирку.
- Все верно. Вам повезло. Эта пара попала в распродажу.
Я рассмеялся:
- Вы шутите? В стране кризис, не слыхали?
- "Брауна Томаса" он не коснулся, сэр.
- Однако. - Я покачал головой, сраженный ценой. Кто же отдаст такие деньги за перчатки, которые рано или поздно забудешь в каком-нибудь автобусе?
- До уценки они стоили три сотни, - сказал продавец. - Чудесные, верно? Прям жалко носить.
- Да, но мне, видите ли, нужны перчатки, чтобы именно их носить. Для чего они, собственно, и предназначены. Нет ли у вас каких-нибудь подешевле?
- Подешевле? - Продавец скорчил такую мину, словно я выматерился на панихиде. - У нас кое-что осталось с прошлого сезона. Если вам будет не стыдно в них показаться. Цена от ста пятидесяти.
Я опять засмеялся и покачал головой:
- Наверное, лучше мне заглянуть в "Маркс и Спенсер", что на другой стороне улицы.
Продавец улыбнулся; возможно, парень и не пытался меня высмеять.
- Там цены ниже, - сказал он. - Но те перчатки вам долго не прослужат. Может выйти, что… как это говорится…
- Скупой платит дважды?
- Вот именно.
- И все же я туда наведаюсь. Если ничего не пригляжу, вернусь к вам.
Продавец кивнул и отвернулся, потеряв ко мне интерес, а я поднялся на цокольный этаж и пошел к выходу. Вот тогда-то я его и увидел. Посреди зала стоял мальчик лет пяти, не больше. Один-одинешенек, он был заметно испуган, дрожащая нижняя губа подсказывала, что малыш в раздумье: дать волю слезам сейчас или подождать еще минуту-другую. Я растерянно огляделся, надеясь, что мамаша вот-вот объявится. Но она не появилась, а слезы уже текли, и парень ладошками их утирал.
И что, скажите на милость, мог я сделать, как не подойти к нему?
- Что случилось, сынок? - наклонился я к мальчику. - Ты, часом, не потерялся?
Он вроде как обрадовался, но взглянул на меня боязливо. Потом сглотнул слезы и кивнул.
- Ты пришел с мамой? Или с папой?
- С мамой, - чуть слышно ответил мальчик. - Но она куда-то делась.
- Она тут, в магазине? Может, поищем ее?
Малыш помотал головой и показал на боковой выход - стеклянную дверь, сквозь которую виднелась ювелирная лавка Уира.
- Она ушла вон туда, - сказал он. - А меня бросила.
- Не могла она тебя бросить. Наверное, она думала, что ты идешь следом, правда?
Мальчик опять помотал головой и снова показал на улицу. Я беспомощно огляделся, уверенный, что сию секунду появится заполошная мать, потерявшая своего ребенка.
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Кайл.
- И сколько тебе годиков, Кайл?
- Пять, - ответил мальчик. Сразу.
- Ты у мамы один или у тебя есть братья-сестры?
- Сестра, она в школе.
- Ладно. Давай попробуем отыскать твою маму, хорошо?
Я хотел взять его за руку, но малыш затряс головой и снова показал на боковую дверь.
- Она ушла вон туда, - настойчиво повторил он. - Вышла на улицу.
И вот тут я, значит, совершил ошибку. Я мог бы отвести малыша к продавщице, торговавшей маникюрным лаком, и попросить, чтобы по трансляции передали объявление: потерявшийся мальчик ждет маму. Я мог бы обратиться к любому из множества напыщенных охранников. Или вызвать администратора. Ничего этого я не сделал. Я не прикидывал, как можно поступить. Я поверил на слово растерянному пятилетнему ребенку: видимо, мамаша его, подумал я, и впрямь вышла на Уиклоу-стрит, полагая, что сынок тащится следом, уже дотопала до поворота на Джордж-стрит и теперь в слепой панике мечется, гадая, куда делось ее чадо.
- Ну что ж, идем поищем. - Я взял мальчика за руку - это вторая ошибка - и повел к выходу. А вот и третья ошибка: мы вышли на зябкую улицу, магазинные двери сомкнулись за нашими спинами. - Как ты думаешь, куда она пошла? - спросил я. - Налево или направо?
Малыш повертел головой - наверное, он еще не знал, где лево, где право, - и, минуя бар "Интернэшнл", показал в сторону Центрального отеля.
- Ну идем, - повторил я и, крепко держа мальчика за руку, зашагал по улице. - Туда-сюда побродим - глядишь, мама и отыщется.
У чайного магазина я увидел полицейского и решил, что если мамаша не найдется, то передам мальчика представителю власти и дождусь, когда ее обнаружат.
Вот так мы и брели по Уиклоу-стрит: священник в годах за руку с пятилетним мальчиком, которого он увел из магазина. Я ополоумел, что ли? Разучился думать? Мозгов у меня, видно, совсем не осталось?
- Хочешь мороженое? - спросил я. Мы проходили мимо газетного киоска, а я видел, что мальчик вот-вот заплачет. - Может, это поправит тебе настроение?
Ответить малыш не успел, поскольку сзади раздался дикий вопль, и я, обернувшись, увидел, что на меня смотрит вся улица, а ко мне летит, точно олимпийская чемпионка, разъяренная женщина и орет, чтобы я убрал свои поганые лапы от ее сына. Прежде чем я сообразил, что к чему, один человек вырвал ребенка из моих рук, а другой меня отпихнул и заехал кулаком мне в лицо, после чего на ближайшие десять минут я вырубился.
Очнулся я на заднем сиденье полицейской машины, которая, миновав арку Тринити-колледжа, выехала на Пёрс-стрит и остановилась перед бывшим кинотеатром "Метрополь".
В участке дежурный даже не поднял головы, когда мой полицейский (я буду называть его "мой", поскольку именно он поднял меня с тротуара и увез от ревущей толпы, жаждавшей моей крови) провел меня в холодную комнату с белыми кирпичными стенами и, пообещав через минуту вернуться, потребовал отдать ему мобильник, если таковой имелся.
- Вот, он совсем старый. - Я передал ему "нокию", которая уже много лет исправно служила моим запросам, хотя нынче Джонас, увидев ее, засмеялся и посоветовал в моем завещании отписать ее Национальному музею.
- Ничего, я о нем позабочусь. - Полицейский сунул телефон в карман и вышел из комнаты, а у меня, несмотря на мое состояние, мелькнула мысль, вправе ли он забирать мою личную вещь.
В одиночестве я щупал свою понемногу опухавшую скулу и размышлял над сложившейся ситуацией. Я, конечно, свалял дурака. Нетрудно представить, как все это выглядело со стороны. Народ уверен, что все мы одинаковы. Только и думаем, как бы выкрасть ребенка и совершить непотребство. Я закрыл руками лицо, понимая, что дела мои плохи.
Полицейский, мой полицейский, вернулся с блокнотом и ручкой и включил диктофон.
- Имя? - спросил он. Без вступлений. Без манер.
- Мне нужно в туалет, господин полицейский, - сказал я, поскольку обеденное пиво просилось на волю. - Я быстро.
- Имя? - повторил следователь.
- Произошло недоразумение, - начал я. - Я только…
- Имя, - перебил полицейский, не сводя с меня холодного взгляда.
- Йейтс, - тихо ответил я, уставившись в столешницу. - Отец Одран Йейтс.
- Назовите по буквам.
Я назвал.
- Вам требуется медицинская помощь, мистер Йейтс?
- Пожалуй, нет. И я не мистер. - Я коснулся своего воротничка: - Отец Йейтс.
Полицейский что-то пометил в блокноте.
- Вы знаете, почему вы здесь? - спросил он.
- Потерялся мальчик. Он сказал, что его мать вышла на Уиклоу-стрит. Я хотел помочь ее найти.
- Вы его похитили из "Брауна Томаса", верно?
На мгновенье я онемел и только смотрел на него; стянуло живот, я испугался, что сейчас меня вырвет.
- Я никого не похищал, - негромко сказал я, стараясь не терять спокойствия в немыслимой ситуации. - Ничего подобного. Я пытался помочь мальчику отыскать его мать, вот и все. Малыш потерялся.
- Мать утверждает, что была неподалеку, рассматривала сумочки.
- Если так, я ее не видел.
- Вам не пришло в голову передать мальчика охране?
- Не пришло. Надо было сообразить. Малыш испугался. Плакал.
- Вы с нами уже имели дело, мистер Йейтс?
Он меня ненавидел. Все во мне презирал. Хотел причинить боль.
- С кем - с вами? - спросил я. - О чем вы говорите?
- В прошлом вы совершали преступления?
- Нет! - ужаснулся я.
- Случаи с малолетками?
- Я никогда не преступал закон. Я порядочный человек.
- Есть архив, - сказал следователь. - Я же могу проверить. Если вы что-нибудь утаиваете, лучше сказать сейчас.
- Проверяйте что хотите! - взвился я, разозлившись на несправедливые обвинения. - Я хотел помочь мальчику. Все. Ничего дурного я не умышлял.
- Ну конечно. - Полицейский вздохнул. - Вы никогда ничего не умышляете, правда?
Я сглотнул. Может, однажды с ним что-то случилось и теперь он отыгрывается на мне?
- Позвольте сходить в туалет, прошу вас.
- Выпивали, мистер Йейтс?
- За обедом выпил пива. Я встречался с племянником.
- Где он? - вскинул взгляд полицейский. - Сколько ему лет?
- Откуда мне знать, где он. Взрослый человек, ему двадцать шесть. После обеда мы разошлись каждый по своим делам.
- Вы много выпили?
- Одно пиво.
- Мы проверим, имейте в виду.
- Чего ее дернуло к этим сумкам? - спросил я.
- А как вы считаете? - вопросом ответил полицейский, мой полицейский. - Это магазин. Она делала покупки.
- Но почему она не смотрела за ребенком? Кайлу всего пять.
- Кайлу? - Следователь оторвался от своих записей. - Значит, вы спросили, как его зовут?
- Разумеется, спросил. - Я не понимал, что в этом дурного. - Вы тоже спросили мое имя. Разница лишь в том, что я обращался к нему по имени, которым он назвался.
- Вы обещали купить ему мороженое? Так?
- Он плакал. - Я чувствовал, что сам сейчас расплачусь. - Я хотел его утешить.
- Вы посулили ему мороженое, чтобы выманить из магазина?
- Нет. Я предложил его угостить уже на улице.
- А куда вы его повели?
- Он сказал, что мама вышла на Уиклоу-стрит, и я решил ее там поискать. Потом увидел вашего коллегу и хотел передать ему мальчика.
- Но не передали. Держали при себе.
- Мы до него еще не дошли! А потом из магазина вылетела мамаша. Пожалуйста, я очень хочу в туалет. Нестерпимо.
Следователь почеркал в блокноте и велел ждать на месте, словно я мог куда-то уйти. В одиночестве я провел мучительный час, пузырь мой, казалось, лопнет. Когда полицейский вернулся, я сидел в углу и плакал, уронив голову на руки.
- О господи! - злобно буркнул следователь и высунулся в коридор: - Джон, принеси ведро и швабру. Задержанный обоссался.
- Теперь вы довольны? - спросил я. - Рады, что так меня унизили?
- Заткнись и сядь на место. - Следователь показал на стул, с которого я перебрался в угол комнаты.
Брюки мои насквозь промокли, и пока дежурный подтирал лужу на полу, мой полицейский ненадолго исчез и вернулся с синими спортивными штанами с белыми лампасами.
- Вот, наденьте, - сказал он.
Я подчинился, стыдливо переодевшись. В мокром белье лучше не стало. Потом следователь записал мои личные данные и сказал, что свяжется со мной позже, сначала опросит мать и ребенка. Не вздумайте самовольно покинуть Дублин, пригрозил он, и я был готов к тому, что у меня отберут паспорт.
Когда я выходил из участка, дежурный за конторкой прошипел мне в спину:
- Пед.
- Что? - Я резко обернулся, злой и подавленный. Второй раз за день меня оскорбили. Сначала те парни в трамвае, а теперь полицейский, призванный не обзывать, но защищать меня, кого несправедливо арестовали и вынудили обмочиться. - Что вы сказали?
Дежурный поднял невинный взгляд и пожал плечами.
- Я ничего не говорил, - солгал он.
К счастью, наутро, вскоре после десятичасовой мессы, раздался телефонный звонок.
- Мистер Йейтс? - спросил тусклый голос на другом конце провода. Я тотчас его узнал.
- Отец Йейтс, - поправил я.
- Ладно, это неважно, у меня для вас новости. - Он не представился. Не поздоровался. Их этому специально учат в полицейской школе? - Мы переговорили с потерпевшими и пока не будем привлекать вас к ответственности. Мальчик подтвердил вашу версию, мать склонна ему верить. - Он саркастически хмыкнул, давая понять, что его-то не облапошить, как доверчивую мамашу.
- Вы сказали "пока". - Я старался не выдать охватившего меня облегчения, не хотелось доставлять ему радость - мол, заставил-таки попа подергаться. - Означает ли это, что вы еще вернетесь к вчерашнему происшествию?
Долгое молчание. Наверное, он раздумывал, чем бы еще меня помучить. Вздох.
- Дело закрыто. Расследование прекращено. В следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем уводить детей из магазинов. Лады, отче? - Последнее слово он выплюнул, точно отраву.
Я это пропустил, не желая напрашиваться на неприятности. Он - власть. Я - никто.
- Хорошо, - сказал я. - Спасибо.
Повесив трубку, я прошел в кухню и поставил чайник; у меня сильно дрожали руки. Через секунду я выключил чайник, плеснул себе бренди и, перейдя в кабинет, стиснул в руке четки, тридцать три года назад в Риме подаренные Венецианским патриархом. С утра пить негоже, но сейчас мне это было необходимо, и благодатное тепло растеклось в груди и животе.
Я сел, и вдруг оказалось, что я плачу. Не о себе, нет, и не об ужасе последних суток. О былых временах. Когда священнику верили, когда потерявшегося ребенка вели не в полицейский участок, а к викарию. А нынче нельзя заговорить с ребенком, чтобы тебя не наградили подозрительным взглядом. Нельзя провести собрание служек в отсутствие родителя, который не даст тебе заигрывать с мальчиками. Нельзя помочь испуганному потерявшемуся ребенку - тебя сразу обвинят в похищении и заклеймят педофилом.
"Какие же вы сволочи", - мысленно сказал я тем, кто разрушил былую жизнь. Четки лопнули в моих руках, и бусины запрыгали по полу, закатываясь под кресло и стол. Я только смотрел. Подбирать их не было желания.
Глава 9
1978
В Италию я приехал в январе 1978 года. Прежде я никогда не покидал Ирландию и не летал на самолете, так что оба эти события будоражили невероятно. Предстояло получить паспорт, и мама, откопав мою метрику, отправилась на Моулсуорт-стрит, где отстояла пятичасовую очередь и подробно рассказала паспортистке, зачем понадобился документ, а когда он был готов, я упивался в нем каждым словом, точно великим литературным произведением.
Это было полной неожиданностью, что из всех семинаристов нашего курса именно меня отправили заканчивать учебу в Риме. Обычно отбирали одного-двух кандидатов, и все считали, что нынче выбор падет на Кевина Сэмюэлса по кличке Папа. Или Шеймуса Уэллса, любимчика педагогов, умника и одаренного спортсмена, что всегда ценилось начальством. Однако выбрали меня. Да, я получил пять с плюсом за университетский курс философии и благополучно сдал неимоверное число семинарских экзаменов, но думать не думал, что у меня есть шанс. Правда, у меня были способности к языкам: я освоил латынь, французский, итальянский, немного знал немецкий, и, возможно, это перевесило в мою пользу. Бедняга Кевин Сэмюэлс так и не оправился от потрясения и даже не смог вежливо меня поздравить. Интересно, что он дал о себе знать лишь через четырнадцать лет - удивил меня письмом, где спрашивал, не соглашусь ли я обвенчать его с девушкой, с которой он познакомился, автостопом путешествуя по Америке. Разумеется, за пару лет до этого он отрекся от сана. Но это уже другая история.
- Поди знай, кого мне подселят, - причитал Том в утро моего отъезда; он сидел на койке, а я собирал свои пожитки в тот же чемодан, который распаковывал шесть лет назад. Все эти годы мы прожили вместе и знали друг друга, как знают лишь те, кто обречен на подобную близость, - семинаристы, космонавты и заключенные. - Наверное, какого-нибудь говнюка.
- Да один ты останешься, один, - успокоил я. - Некого подселять-то.
- Очень надеюсь. Я буду скучать по тебе, Одран.
- Мы уж почти закончили. Еще только год.
- Все равно.
Если честно, я не собирался так уж скучать по Тому. Мне стукнуло двадцать три. С семнадцати лет я довольствовался семинарской жизнью, а теперь меня ждало приключение, и я не хотел тратить время на беспокойство о том, будет Том Кардл проживать один или с кем-то в последний учебный год. За время в Клонлиффе он изменился. Он уже не был угрюмым озлобленным юнцом, каким приехал в семинарию. Том покорился своей доле, и если стезя священника его не прельщала, он, пожалуй, с ней примирился. Я уже не спрашивал, почему он не уйдет, коли ему так плохо, ибо ответ всегда был одинаков: отец его прикончит, и доказательством тому - папашин отклик на пятилетней давности побег.
Сейчас я гадаю, куда девалась его храбрость? Почему он больше не противился отцу? И почему духовный наставник не разглядел нарастающего в нем отчаяния, не постарался наладить мир в семье Кардлов и не помог парню, явно непригодному для священства, иначе устроить свою жизнь? Ведь это было его прямой обязанностью.
При всяком упоминании об отце Том заводился и сжимал кулаки. Раз-другой он пришел в такое бешенство, что я опасался за его здоровье. Он был с норовом, и разговоры о семье только распаляли его ярость.
У нас была единственная стычка, когда я ему врезал и он с расквашенной мордой кувыркнулся на кровать. Мы учились на втором курсе, и я поведал, что случилось в Уэксфорде летом 1964-го.
- Повезло тебе, - сказал Том. - Жаль, мой папаша не покончил с собой.
Хрясь.
К его чести, потом он извинился. Том бездумно ляпнул не со зла, но я это запомнил. Его тон. И полный серьез.