Вот еще деталь: тут одно хорошо, говорил Том, - ночью спишь. Мол, с девяти лет каждую ночь отец его будил либо он сам просыпался, ожидая отцова появления.
- А что он делал-то? - спросил я.
- Ох, Одран. - Том отвернулся и вышел из кельи. В скверном настроении он всегда куда-то исчезал.
- Мы непременно увидимся, - сказал я, навсегда покидая Клонлифф. - Вообрази, к тому времени мы уже станем священниками.
- О, какое счастье, - усмехнулся Том и пожал мне руку, что было самым ярким выражением нашей взаимной приязни.
Мама с Ханной проводили меня в Дублинский аэропорт и сказали, что из зала ожидания посмотрят, как взлетает мой самолет. Еще задолго до отъезда я отправился на Доусон-стрит покупать билет; денег, выданных каноником Робсоном, хватило даже на покупку темных очков, поскольку в Риме, говорят, солнце светит круглый год. Увидев мою сутану, персонал авиакомпании расстелил предо мной красную дорожку и сделал мне скидку.
- Как думаешь, удастся тебе пообщаться с папой? - спросила мама.
- Пообщаться - вряд ли, - ответил я, - но я, конечно, увижу его на воскресных благословениях на площади Святого Петра, еженедельных приемах по средам и непременно послушаю его проповеди на мессах. Однако не думаю, что вечерком мы столкнемся на улице, когда он выйдет прошвырнуться и закинуть в себя тарелочку спагетти, - пошутил я.
- Тебе ведь придется жить на итальянской еде? - встревожилась мама.
- Ну да, разумеется.
- Но желудок-то?
- А что ему сделается?
- Я бы свой пожалела, - скривилась мама. - Заморской еде веры нет. Слушай, сфотографируй его, если увидишь.
- Кого?
- Да папу же!
- Не выйдет, мам. В церкви нельзя снимать.
- Никто не узнает. Пришли мне пленку, и я отпечатаю снимки. Я знаю одно ателье на там делают фотографии за две недели, а если задержат, не берут плату. Я закажу два экземпляра снимков, один отправлю тебе.
Попробую, сказал я, и на прощанье мы расцеловались. В то время Ханне было двадцать лет, она уже два года работала в Ирландском банке на площади Колледж-грин. Там платят хорошие деньги, говорила сестра, но я не собираюсь всю жизнь торчать в этом банке. Совершенно неважно, возражала мама, где ты служишь, ибо рано или поздно выйдешь замуж, заведешь семью, и муж, если он стоящий человек, не позволит тебе работать.
- Приезжай в гости, - сказал я сестре. Впервые мне стало немного страшно от того, что меня ожидало, и возможного одиночества.
- Приедем, - ответила мама. - В твой главный день. - Громадным преимуществом обучения в Риме было то, что папа лично посвящал выпускников в сан на площади Святого Петра. - Но ты пиши, сынок. Каждую неделю. И не забудь про пленку.
Благодаря моей семинарской сутане на борт я взошел вместе с детьми и стариками, которых пригласили в первую очередь, и стюардесса усадила меня в носовом салоне. В аэропорту Фьюмичино меня встретил монсеньор Сорли, уже больше двадцати лет возглавлявший Епископальный ирландский колледж в Риме. Я ждал, что меня сразу отвезут в новую альма-матер, покажут мою комнату и ознакомят с расписанием занятий, которые, по словам каноника Робсона, от семинарских отличались лишь тем, что велись на итальянском языке. Ну и солнышка там побольше, с улыбкой добавил он. Да еще вместо пастушьего пирога или отбивной с картофелем на ужин подадут пиццу, спагетти по-болонски или лазанью.
Однако план оказался другим: монсеньор Сорли сказал, что сперва мы зайдем в кафе, ибо нужно кое-что прояснить. Я испугался, что уже чем-то себя замарал. В самолете я переволновался и выпил две банки пива. Все из-за этого? Наверное, меня отправят обратно, а Кевин Сэмюэлс следующим рейсом уже летит в Вечный город.
- Каноник Робсон дал вам прекрасные рекомендации, - сказал ректор, когда мы сели в уличном кафе на Виа-деи-Санти-Кватро неподалеку от колледжа; в конце улицы просматривались разрушенные стены и узкие входы Колизея, от невероятной близости которого в ушах моих звучали лязг гладиаторских мечей, рыки львов, крики объятых ужасом христиан и вопли кровожадных римлян. Я вспомнил роман Роберта Грейвса, и мне захотелось раскинуть руки и броситься к этому средоточию истории, чтобы возвестить о моем прибытии на встречу с судьбой. - Он говорит, вы лучший из лучших. На вас возлагают большие надежды, Одран.
- Благодарю, - ответил я.
- Скажите, вы амбициозны?
Я подумал и покачал головой:
- Нет.
- Однако вы здесь. - Монсеньор Сорли улыбнулся и развел руками: - Небось шагали по трупам?
От таких слов я опешил:
- Поверьте, для меня это было полной неожиданностью, как и для всех прочих. Мы думали, пошлют Папу.
- Кого?
- Извините, - поспешно сказал я, красный как рак. - Мы так прозвали однокашника. Очень, - я посту чал себя по лбу, - башковитого. Все думали, поедет он.
- Как вы считаете, вам по силам интересная, но сложная задача? - Монсеньор Сорли подался вперед и прихлебнул эспрессо.
- Какая задача?
- Такая, для которой требуются ум, надежность и большая осмотрительность.
Я мешкал, боясь, как бы потом не пожалеть. Но иного ответа, кроме "Конечно, монсеньор", я дать не мог.
- Молодец. Но прежде чем я расскажу, в чем дело, вы должны знать: если почувствуете, что не годитесь, можете отказаться. И мы найдем кого-нибудь другого. Каноник Робсон считает, что именно вы справитесь с задачей, но если она вам не по нутру, никто вас не осудит.
- Хорошо, - сказал я.
- Открылась вакансия. - Монсеньор Сорли еще больше подался вперед и понизил голос: - На кое-какую работу. Она не должна мешать вашей учебе, но если помешает, ее у вас отберут. Ежегодно семинарист того или иного колледжа на двенадцать месяцев прикомандировывается к Ватикану для исполнения определенных важных функций. Работа отнимает час-другой, всего-навсего. Но семь дней в неделю. Без выходных. И никаких каникул.
- Я охотно возьмусь за любую работу, какую мне поручат, монсеньор, - сказал я.
- Каждый год назначают семинариста иной национальности, - пояснил священник. - В 1976-м работал кошмарный исландец. Жуткий воображала. В прошлом году был милый индус. Теперь наша очередь. По алфавиту, ясно? Да, вот еще: ночевать вы будете не в колледже, так что бытовая сторона его жизни вас не коснется. Вам отведут комнату. Даже не комнату, а, скорее, тюфяк в закутке. Вас это устроит?
- Тюфяк в закутке? - оторопел я.
- Все не так страшно, как звучит. - Монсеньор пожал плечами, задумался и покачал головой: - Хотя нет. Все именно так, без прикрас. Кроме того, на занятия вы будете добираться автобусом, а вечером им же возвращаться на работу. Что займет толику времени. Ну как, Одран, беретесь?
- Да, монсеньор, - сказал я. - Но что я должен делать? В чем моя задача?
- Вот мы и подошли к главному, - улыбнулся ректор. - Только не упадите со стула.
Ту ночь я провел-таки в ирландском колледже. Монсеньор препроводил меня в большой белый особняк, где я принял ванну и выспался, а наутро по набережным Тибра повез в Ватикан, к которому мы подъехали по Виа-делла-Кончилиационе, и я онемел, впервые узрев площадь Святого Петра.
Встрече, назначенной на половину одиннадцатого, отводилось не более пяти минут. Мы шли мраморными коридорами, и у меня глаза лезли на лоб от пышного убранства стен и великолепной росписи потолков; в окна я видел толпы туристов на площади, и мне хотелось высунуться и помахать им, чтобы все знали: я там, куда прочим доступ заказан. Суетное тщеславие, простительное молодому человеку. Но монсеньор Сорли, давно привыкший к роскоши и прошлому, окружавшим нас, меня поторапливал. Швейцарские гвардейцы распахнули перед нами массивные деревянные двери, мы поднялись по лестнице и оказались в небольшой приемной, где секретарь (разумеется, священник) заговорил с ректором по-итальянски, внимательно поглядывая на меня.
- Вас скоро примут, - протараторил он, проверяя мой итальянский, и глянул на часы. - Сейчас его святейшество встречается с его блаженством патриархом Венецианским, но это ненадолго.
Мы сели в солидные бархатные кресла; от волнения желудок мой исполнял кульбиты.
- Пожалуйста, повторите мои обязанности, - попросил я ректора, дрожа от мысли, что с папой Павлом нас разделяет лишь закрытая дверь.
- Они просты, - сказал монсеньор. - Его святейшество встает в пять утра. Монахини готовят чай и подают его в личную гостиную, вон туда, - он показал на комнату слева по коридору. - Вы вносите поднос в папскую спальню. Монахини не могут туда входить, пока его святейшество не закончил туалет и не оделся. Возможно, он обратится к вам с какой-нибудь мелкой просьбой, но это маловероятно. Разбудив его, ставите поднос на столик и раздергиваете шторы. Вечером вы должны приехать к восьми часам - на случай, если он решит лечь пораньше. Обычно перед сном его святейшество пьет горячее молоко и читает, вы подаете ему все, что требуется. Монахини все приготовят, но в спальню им хода нет, когда его святейшество собрался отойти ко сну. Вы спите в закутке перед спальней - вдруг ночью ему что-нибудь понадобится. Насколько я знаю, такого никогда не случалось. Работа нетрудная, Одран. По сути, дважды в день вы служите официантом. Это занимает очень мало времени. Главное, чтобы каждое утро и каждый вечер вы были под рукой. Нельзя опоздать или покинуть свой пост.
- Конечно, - кивнул я. - А моя учеба?
- Разбудив его святейшество, вы отправляетесь в колледж. Автобусов много, но будьте готовы к давке и духоте. Днем вы учитесь, пока не наступит время вернуться в Ватикан. Само собой разумеется, нельзя рассказывать другим студентам о том, что вы здесь видите и слышите, это понятно?
- Да, монсеньор, - сказал я, размышляя над услышанным. Спору нет, я удостоен великой чести, но меня вовсе не радовала перспектива дважды в день туда-сюда мотаться по Риму - и лишь для того, чтобы подать чай или горячее молоко, пусть даже самому Папе. Ирландский колледж очаровал меня ухоженными лужайками и соседством с Колизеем, вдобавок я предвидел, что упущу дружбу однокурсников, ибо не смогу проводить вечера в их обществе.
Отворилась дверь, и я чуть не сомлел, увидев высокого седоватого человека, который улыбнулся и протянул обе руки ректору.
- Какая неожиданная встреча, монсеньор Сорли, - сказал он.
- Давненько не виделись, ваше блаженство, - ответно улыбнулся ректор. - Что привело вас в Рим?
- Наш прекрасный собор вот-вот обрушится нам на голову, - пожал плечами патриарх. - Куда еще обратиться, как не к тому, кто заведует финансами?
- Ваше ходатайство удовлетворено?
Кардинал развел руками:
- Принято к сведению, друг мой. Мне надлежит вернуться в Венецию и ожидать решения. - Все еще улыбаясь, он посмотрел на меня: - А это у нас кто?
- Семинарист выпускного курса, ваше блаженство. Только что из Дублина. Его отобрали на должность, освобожденную юным Чаттерджи.
- Стало быть, в ближайший год вы будете раньше всех в Ватикане вставать и позже всех ложиться, - сказал патриарх. - Вам крупно повезло - либо на оборот. Что выбираете?
- Крупно повезло, ваше блаженство. - Я упал на колени и поцеловал золотой перстень с печатью Венеции - города, который я давно мечтал увидеть. Я пытался представить каналы и мосты, площадь Сан-Марко и себя, одиноко слоняющегося среди венецианцев.
- Когда от недосыпа у вас набрякнут мешки под глазами, вы, возможно, скажете иное. Говорят, святой отец ложится за полночь и встает ни свет ни заря. Конечно, у него столько работы.
Я робко кивнул, не зная, надо ли что-нибудь ответить. Но кардинал смотрел по-доброму, потом засмеялся и, взяв меня за плечо, заглянул мне в глаза:
- Не переживайте. Здесь дружелюбно. Как, кстати, вас зовут?
- Одран Йейтс.
- Так вот, Одран, не тревожьтесь. Наслаждайтесь этим опытом. Оглянуться не успеете, как наступит 1979-й и придет очередь… - Патриарх задумался. - Как вы считаете, кто следующий после Ирландии?
Я припомнил страны в алфавитном порядке.
- Израиль? - предположил я.
Брови патриарха изумленно взлетели, он посмотрел на монсеньора, зажавшего рукой рот, чтоб не фыркнуть.
- Это вряд ли, - сказал кардинал. - Конечно, прекрасная Италия.
В соседней комнате звякнул колокольчик, и патриарх взглянул на монсеньора Сорли:
- Приятно было повидаться, друг мой. В следующий мой приезд мы непременно вместе отобедаем. А вам, юноша, удачи.
Он зашагал прочь, величавый в кардинальском облачении - черная с алым кантом сутана, пояс, шапочка, - не менявшемся со Средневековья. Я представил, как соперничали роды Борджиа, Медичи и Конти, желавшие сменить обычную одежду на кардинальский наряд. Что и говорить, он впечатлял, заставляя всех прочих почувствовать свою ничтожность.
Секретарь оторвался от бумаг:
- Вас ждут.
- Ну, идемте, - сказал монсеньор Сорли, и следом за ним я вошел в кабинет, где худой человек с глубоко запавшими глазами, одетый в белую сутану с пелериной и увенчанный золотым наперсным крестом, сидел за столом и перьевой автоматической ручкой что-то корябал на бумажном листе. Минуты две он писал, не обращая на нас внимания, потом остановился и протянул нам руку, которую мы оба поцеловали, опустившись на колени. - Святой отец, вот юноша, о ком я говорил, - сказал монсеньор Сорли. - Одран Йейтс. Он заменит юного Чаттерджи.
Папа обратил на меня холодный взгляд:
- Встаньте.
Я встал. И осмелился посмотреть на него. Сероватое лицо, глаза в темных окружьях. Он выглядел изнуренным, словно жизнь его угасала.
- Вы тихий? - спросил папа.
- Прощу прощенья, ваше святейшество? - переспросил я.
- Я не люблю, когда утром или вечером шумно. И без того… - Он махнул на приоткрытое окно, сквозь которое доносился гомон туристских толп, достигавший даже этакой верхотуры. - Обещаете не шуметь?
Я нервно сглотнул и кивнул:
- Я буду как мышь. Вы меня даже не заметите.
Папа покачал головой и откинулся в кресле.
- Ирландия, - задумчиво проговорил он.
- Да, святой отец.
- Что же нам делать с Ирландией?
Я молчал, не уразумев вопроса. Взмахом руки папа дал понять, что аудиенция окончена. Мы с ректором вышли из кабинета. В последующие семь месяцев папа Павел VI при мне не произнес ни слова. Он вообще меня не замечал, словно я был ватиканским призраком.
Прежде я не изведал всепоглощающей любви. Читал о ней в романах, видел в кино и телесериалах ее жертвы, смахивавшие на пьяных или безумцев. Но я не испытал того страстного влечения, когда все прочее вокруг кажется мелочью. Даже мой недолгий роман с Кэтрин Саммерс во мне ничего особо не расшевелил, кроме естественного подросткового любопытства. В отличие от Тома Кардла и еще кое-кого из семинаристов, одинокими ночами я не ворочался в постели, изнывая по женщине, вытворяющей со мной всякие штуки, о чем грезят все парни моего возраста. Целибат не казался таким уж тяжким бременем, и порой, когда я дозволял своим мыслям потечь в сторону плотских дел, у меня возникали сомнения: может, со мной что-то не так? Может быть, при моем творении потерялась какая-то деталь моей личности?
В Клонлиффе о женщинах говорили нечасто. Явный интерес к противоположному полу свидетельствовал о шаткости твоего призвания, грозившей тем, что ты покинешь семинарию прежде посвящения в сан или, хуже того, отречешься от священства ради жизни как у всех: жена, дети, работа. Оттого-то мы почти не делились мыслями о плотском, но свои тайные желания прятали в укромных уголках души, боясь говорить об этой стороне жизни за нашими стенами.
И вот однажды, спустя несколько месяцев после моего приезда в Рим, я сидел в маленьком кафе на площади Паскаля Паоли, разглядывая туристов на мосту Витторио Эммануэле, бредущих к базилике Святого Петра; раскрытый роман Э. М. Форстера "Комната с видом" лицом вниз лежал передо мной на столике. Я поднес чашку с кофе к губам, и в этот момент из кухни выскочила женщина, следом появился мужчина в годах - ее, видимо, отец. Театрально жестикулируя, женщина кричала, а старик только пожимал плечами, но потом сорвал с себя фартук, швырнул его на пол и заорал с не меньшим жаром. Все это настолько выглядело карикатурой на неудержимый итальянский темперамент, что у меня закралась мысль о представлении, затеянном ради туристов. Может, они каждый день разыгрывают подобную сценку? Но вопрос растаял, едва я вгляделся в женщину. Вот тут-то оно и случилось. Я пропал.
Не знаю, чем она мне приглянулась. Гораздо старше меня, лет тридцати или чуть за тридцать, когда мне всего-то двадцать три. Рослая - выше отца и меня; темные волосы зачесаны назад и собраны в сложный узел, поощрявший к фантазиям. Проворные пальцы, думал я, сумеют расплести его на пряди. Потом женщина отвернулась от старика и окинула взглядом посетителей, никак не отреагировавших на перебранку; глаза наши встретились, и она, пожав плечами, вскинула руки, словно спрашивая: "Что?" - а я уставился в стол. Когда я осмелился вновь посмотреть на нее, она, слегка улыбаясь, покусывала средний палец левой руки, и я возжелал быть ногтем на том пальце, от чего густо покраснел. Я оттянул жесткий пасторский воротничок, сдавивший мне горло и одним своим видом возводивший барьер между нами, и попытался вернуться к чтению. Но слова расплывались перед глазами, и я снова посмотрел на нее, однако она уже скрылась в кухне. Не было никаких причин для столь всепоглощающего желания, но оно меня охватило. Я желал, чтобы она появилась, желал распустить ее волосы и увидеть, как они упадут ей на плечи. Я хотел, чтобы она орала на отца и треснула его кастрюлей по башке; чтобы подошла к моему столику, наклонилась ко мне и сдернула мой воротничок.
Я так долго сидел в кафе, что наконец она медленно приблизилась, взяла пустую кофейную чашку и произнесла три слова: Un altro, Padre? Но я покачал головой. Я не мог заставить себя говорить. Она ушла, а я отправился в свой закуток в папских покоях, где лег навзничь и, разглядывая фрески на потолке, прислушался к невероятному ощущению, меня взбаламутившему.
Вот что, понял я, чувствуют обычные люди. Ты ничем от них не отличаешься, говорил я себе. Ты, Одран, такой же, как все.