- Ну да, - сказал я, хотя не видел ни одной картины с участием Рейгана и разговоры о его киноролях меня ставили в тупик. Говорят, жена его была жуткая стерва.
- Он всегда так выглядел, словно за все в ответе, - продолжила сестра. - В мужчинах мне это нравится. Кристиан был такой же.
- Верно, - согласился я. Кристиан и вправду имел такой вид.
- Ты знаешь, что у него был роман с миссис Тэтчер?
- У Кристиана? - поразился я. Нечто невероятное.
- Да нет, у Рейгана, - раздраженно пояснила сестра. - По крайней мере, такие слухи. Дескать, они крутили любовь.
- Ну не знаю. - Я пожал плечами. - Вряд ли. Она слишком черствая для романа.
- Хорошо, что этот Клинтон убрался, - сказала Ханна. - Грязный паскудник, правда?
Я неопределенно качнул головой. Меня самого мутило от Билла Клинтона. Политика его мне нравилась, но озабоченность спасением собственной шкуры напрочь убила доверие к нему. Грозит пальцем, непроницаемый вид, все отрицает. И ни слова правды.
- Еще этот оральный секс, - сказала Ханна, и я изумленно вытаращился. Сестра никогда не произносила ничего подобного, я даже подумал, что ослышался, но уточнять не стал. Что-то мурлыча, Ханна перевернула колбасу на сковородке. - Ты поклонник кетчупа или коричневого соуса?
- Кетчупа.
- Кетчуп закончился.
- Ладно, коричневый соус вполне сойдет. Я уж забыл, когда последний раз его пробовал. Помнишь, отец все подряд ел с ним? Даже лосося.
- Лосося? - Ханна подала мне тарелку с двумя аппетитными бутербродами. - Разве лосось когда-нибудь успевал вырасти?
- Изредка случалось.
- Такого не припомню. - Сестра уселась в кресло и взглянула на меня: - Ну как бутерброды?
- Что надо.
- Надо было накормить тебя ужином.
- Пустяки.
- Не знаю, что у меня с головой.
- Не переживай. - Я попробовал сменить тему: - Что у вас было на ужин?
- Курица с вареной картошкой. Вернее, пюре. Кристиан любит пюре.
- Джонас, - поправил я.
- Что - Джонас?
- Ты сказала - Кристиан.
Ханна растерянно покачала головой, словно не вполне меня поняв. Я хотел объяснить, но тут наверху скрипнула дверь и на лестнице раздались тяжелые медленные шаги. Через секунду появился Джонас; он мне кивнул, улыбнувшись застенчиво, но радушно. Не мешало бы ему постричься, подумал я, грех скрывать такие красивые скулы под отросшими патлами.
- Как поживаете, дядя Одран? - спросил Джонас.
- Спасибо, хорошо. По-моему, с нашей последней встречи ты еще больше вымахал.
- Растет без удержу, - сказала Ханна.
- Ну разве что чуть-чуть, - возразил Джонас.
- А что это за прическа? - Я старался говорить дружески. - Сейчас так модно?
Джонас пожал плечами:
- Не знаю.
- Ему надо срочно постричься. - Ханна развернулась в кресле: - Почему не сходишь в парикмахерскую, сынок?
- Схожу, если дашь три с полтиной. У меня ни гроша.
- Отстань. - Ханна вернулась в прежнюю позицию. - Мне и без того хлопот хватает. Вот я тебе расскажу, Одран. Собери мозги, говорит мне миссис Бирн, а не то… Кто бы говорил, я-то на этой работе на восемь лет дольше ее.
- Да, ты рассказывала. - Я доел бутерброд и принялся за второй. - Посидишь с нами, Джонас?
Он покачал головой и прошел в кухню:
- Я просто хотел попить.
- Как учеба?
- Хорошо. - Джонас заглянул в холодильник и недовольно сморщился.
- Вечно уткнется в книгу, - сказала Ханна. - Такие мозги надо на что-то тратить.
- Ты уже решил, кем хочешь стать? - спросил я.
Племянник что-то пробурчал, но я не расслышал. Наверное, какую-нибудь дерзость.
- Этот парень будет, кем захочет. - Ханна не отрывала глаз от Джорджа У. Буша, произносившего инаугурационную речь.
- Я точно не знаю. - Джонас вернулся в гостиную и скользнул взглядом по телевизору. - Филологическое образование ни к чему не готовит, но как раз филология меня интересует.
- По моим стопам не пойдешь, нет? - спросил я.
Джонас потряс головой и, слегка покраснев, незло рассмеялся:
- Вряд ли, дядя Одран. Уж извините.
- Еще неизвестно, как у тебя все сложится, - сказала Ханна. - А вот дядя твой сотворил себе благородную жизнь.
- Я знаю, - ответил Джонас. - Я не хотел…
- Я просто пошутил, - пресек я извинения. - Тебе всего шестнадцать. Наверное, в наше время всякий шестнадцатилетний юноша, выбравший мое поприще, напрашивается, чтобы друзья его съели живьем.
Джонас посмотрел мне в глаза:
- Вовсе не поэтому.
- Ты знаешь, что в газете напечатали его статью? - спросила Ханна.
- Ну, мам! - Джонас бочком двинулся к двери.
- Что-что? - удивился я.
- Статью, - повторила сестра. - В "Санди трибьюн".
- Вот как? - нахмурился я. - И на какую тему?
- Да это не статья. - Джонас залился румянцем. - Рассказ. В общем, чепуха.
- Что значит - чепуха? - вытаращилась Ханна. - В кои-то веки наше имя появилось в газете.
- Значит, рассказ? - Я отставил тарелку и повернулся к племяннику: - Литературное произведение?
Джонас кивнул, избегая моего взгляда.
- И когда напечатали?
- Пару недель назад.
- Что ж ты не позвонил? Я бы хотел прочесть. Все равно молодец. Стало быть, рассказ. Так ты этим хочешь заниматься? Писательством?
Джонас пожал плечами; казалось, он смешался не меньше, чем от моей необдуманной реплики на поминках. Чтобы еще больше его не смущать, я отвернулся к телевизору.
- Ну что ж, удачи, - сказал я. - Это великая цель.
Джонас вышел из комнаты, а я усмехнулся и взглянул на сестру, углубившуюся в программу передач.
- Надо же, писатель.
Ответ меня слегка озадачил:
- От Брау-Хед до Банбас-Краун пешком далеко. - Потом сестра отложила журнал и уставилась на меня, словно впервые видела. - Ты так и не рассказал, что случилось с мистером Флинном.
- С кем? - Я порылся в памяти, но не отыскал в ней никаких Флиннов.
Ханна тряхнула головой - мол, неважно - и прошла в кухню, оставив меня в недоумении.
- Я заварю чай, - сказала она. - Выпьешь чайку?
- Выпью.
Когда Ханна появилась с двумя чашками кофе, я промолчал. Видно, сестра о чем-то задумалась; выглядела она рассеянной.
- Все хорошо, Ханна? - спросил я. - Ты на себя не похожа. Тебя что-то беспокоит?
Сестра помолчала, затем подалась вперед и прошептала:
- Я не хотела говорить, но раз ты сам начал… только между нами… по-моему, Кристиан нездоров. Его мучают головные боли. Но разве он пойдет к врачу? Поговори с ним, меня он не слушает.
Я просто онемел. О чем это она?
- Кристиан? - выговорил я наконец. - Но ведь он умер.
Ханна посмотрела на меня, словно я хлестнул ее по лицу:
- А то я не знаю. Я же его хоронила. Зачем ты напоминаешь?
Я растерялся. Может, я недослышал? Я тряхнул головой. Ладно, бог с ним. Я выпил кофе. В девять часов начался обзор новостей, я посмотрел, как Билл с Хиллари, попрощавшись с нацией, садятся в вертолет, и сказал, что и мне, пожалуй, пора.
- Надолго не пропадай. - Ханна не встала и вообще не сделала попытки меня проводить. - В следующий раз накормлю тебя обещанным ужином.
Я кивнул и безропотно вышел в прихожую, затворив дверь гостиной. Когда я натягивал пальто, на площадке второго этажа появился босой Джонас.
- Уходите, дядя Одран?
- Да, Джонас. Надо бы нам беседовать почаще.
Он кивнул и, медленно спустившись по лестнице, протянул мне свернутую газету.
- Вот, если хотите, - сказал Джонас, глядя в сторону. - Это мой рассказ. В "Трибьюн".
- Замечательно. - Меня тронуло его желание дать мне газету. - Вечером прочту и верну.
- Не надо. Я купил десять экземпляров.
Я улыбнулся и спрятал газету в карман.
- Я бы сам купил, если б знал.
Джонас переминался, нервно поглядывая на дверь гостиной.
- У тебя все в порядке? - спросил я.
- Да.
- Похоже, тебя что-то беспокоит.
Джонас шумно засопел.
- Я хотел кое о чем вас спросить, - сказал он, избегая моего взгляда.
- Ну спрашивай.
- Насчет мамы.
- А что такое?
Джонас сглотнул и наконец посмотрел мне в глаза:
- По-вашему, все в порядке?
- С мамой?
- Да.
- Она выглядит немного усталой. - Я взялся за щеколду. - Может, ей нужно хорошенько выспаться. Это, наверное, никому не помешает.
- Погодите. - Джонас придержал дверь. - Она заговаривается и все забывает. Не помнит, что папа умер.
- Годы берут свое. - Я распахнул дверь, прежде чем он успел мне помешать. - Нас всех это ждет. И тебя тоже, но еще не скоро, так что не волнуйся. Холодно-то как, а? - Я вышел за порог. - Иди, а то простудишься.
- Дядя Одран…
Не дав ему договорить, я зашагал прочь. Джонас посмотрел мне вслед и закрыл дверь. Кольнуло виной, но я не мог ничего с собой поделать. Хотелось домой. Я подошел к машине и тут услышал стук по стеклу. Я оглянулся - Ханна раздернула тюлевые шторы и что-то крикнула.
- Что? - Я приложил руку к уху. Сестра поманила меня ближе.
- Где мое остальное? - выкрикнула она и, расхохотавшись, задернула шторы.
Я уже понял, что с Ханной неладно и грядет нечто, от чего все мы еще хлебнем горя, однако эгоистически отбросил эту мысль. Через неделю позвоню, решил я. Приглашу сестру в кафе "У Бьюли" на Графтон-стрит. Угощу яичницей, пирожным и кофе с лохматой белой пенкой. И вообще постараюсь заглядывать почаще.
Я стану хорошим братом, каким, вероятно, не был раньше.
Прежде чем ехать домой, я решил наведаться в Инчикор, хоть было уже поздновато. Конечно, выходил крюк, но меня тянуло заглянуть в церковь и побыть в святилище - копии грота Лурда, города, который я никогда не видел, да и не хотел увидеть. Я не выношу эти паломнические места - Лурд, Фатима, Междугорье, Нок, - которые выглядят фантазией впечатлительного ребенка или бредом пьяницы, но Инчикор не привлекал паломников: простенькая церковь и святилище со статуей. Вечерами я частенько туда наезжал, если вдруг охватывало беспокойство.
По пустым дорогам доехал я быстро, припарковался и вошел в открытые ворота. Светила яркая рябая луна, но вот я свернул за угол и вдруг услышал то ли плач, то ли мучительный стон, донесшийся со стороны грота. Я замешкался, пытаясь определить природу этого звука. Если там забавлялась молодая парочка, я не желал этого видеть и даже знать об этом; я уже был готов вернуться к машине и ехать домой, но тут понял, что слышу не страстные вопли, а затаенные безудержные рыдания.
Я осторожно двинулся вперед и, присмотревшись, увидел лежащую ничком фигуру, будто распятую: руки-ноги раскинуты в стороны. Первая мысль - здесь совершили преступление. Кто-то убил человека перед гротом инчикорской церкви. Но тут фигура шевельнулась и, приподнявшись, встала на колени, и я понял, что человек живехонек и молится. Это был священник в черной сутане, подолом которой играл ветерок. Коленопреклоненный человек вскинул руки к небесам, а потом сжал кулаки и замолотил себя по голове с такой безумной яростью, что я уж хотел вмешаться, рискуя тем, что и сам пострадаю от его горя или помрачения. Он чуть повернулся, и в лунном свете я разглядел его лицо. Молодой человек, лет на десять, а то и больше, моложе меня. Где-то слегка за тридцать. Темная копна волос, внушительный нос с широкой переносицей. Человек вскрикнул и вновь рухнул наземь. На сей раз стоны и рыдания его звучали глуше, но по спине моей пробежал холодок, когда я посмотрел в сторону и заметил еще одну фигуру.
Почти невидимая, в углу грота взад-вперед раскачивалась старуха лет под семьдесят, по лицу ее, искаженному мукой, струились слезы. Когда она попала в свет, я заметил, что они со священником чем-то похожи, а разглядев внушительный нос, понял, что старуха - его мать.
Вот так оно и продолжалось: молодой человек лежал ничком, умоляя мир положить конец пытке, а его мать мучительно дрожала и озиралась, словно ожидая, что небеса разверзнутся и Господь немедля призовет ее к себе.
Жуткое зрелище. Оно меня чрезвычайно расстроило. Наверное, другой на моем месте подошел бы к этой паре и попытался утешить, но я в страхе поспешно ретировался, ибо ощутил надвигавшийся ужас, справиться с которым мне не по силам.
Прошло больше десяти лет, но эти два эпизода помнятся, словно все было на прошлой неделе. Джордж У. Буш сгинул. А я помню, как Ханна, сидя в кресле, говорила, что ее покойный муж страдает ужасной головной болью, и помню мать с сыном, рыдавших в инчикорском гроте. Я помню, что, вернувшись к уюту своей одинокой постели, я совершенно определенно понял: знакомый мир и моя вера в него заканчиваются, но никто не знает, что придет им на смену.
Глава 2
2006
Пятью годами позже меня выдворили из Теренурского колледжа, в котором я жил и работал двадцать семь лет. Я уже давно осознал, что абсолютно счастлив в укрытии высоких стен и запертых ворот сего частного образовательного анклава, и перемена образа жизни стала для меня потрясением.
Вообще-то я не собирался задерживаться в Теренуре так надолго. Когда в середине 1979 года я после семи лет учебы вернулся из Рима в Дублин, моему имени сопутствовал скандальный душок, но меня наконец-то возвели в сан и определили школьным священником, посулив скорое получение прихода. Однако новое назначение почему-то так и не состоялось. Вместо этого я получил диплом о высшем образовании и стал преподавать английский язык и попутно историю. Кроме учительства, я заведовал библиотекой, а еще ежедневно в половине седьмого утра служил мессу для неизменной кучки пенсионеров, которые так и не выучились от души поспать либо опасались не проснуться вообще. Восьмидесятые годы сменились девяностыми, кои уступили место двадцать первому веку, и моя востребованность в роли духовника молодежи печально снизилась, ибо студенты считали духовную жизнь все менее важной.
В нашей регбийной школе, элитарном заведении на южной окраине Дублина, обучались дети состоятельных родителей - застройщиков, банкиров и бизнесменов, полагавших, что их счастье никогда не закончится, - и я, плохо разбиравшийся в спорте, постарался развить свой интерес к нему, ибо иначе в Теренуре не выжить. В целом я ладил с ребятами, поскольку не запугивал их и не лез к ним в друзья (две распространенные ошибки моих коллег), и потому сохранял устойчивость на зыбучем песке отношений с первокурсниками и выпускниками. Заносчивые юнцы частенько бывали высокомерны и грубы с теми, кому не повезло с привилегированным рождением, но я всеми силами старался их очеловечить.
Телефонный звонок секретаря архиепископа Кордингтона раздался днем в субботу, и если я встревожился, то лишь потому, что неверно истолковал причину вызова.
- Меня одного вызывают? - спросил я отца Ломаса. - Или всех скопом?
- Только вас, - невероятно сухо ответил секретарь. Кое-кто из окружения архиепископа зол на весь свет.
- Как вы думаете, это надолго?
- Его преосвященство примет вас во вторник в два часа, - сказал секретарь (что я счел как "нет") и повесил трубку.
В Драмкондру я ехал с тяжелым сердцем - а ну как спросят, были ли у меня подозрения насчет Майлза Донлана и, если были, почему я о них не доложил? Что мог я сказать, коль беспрестанно задавал себе этот вопрос и не находил ответа?
- Отец Йейтс! - улыбнулся архиепископ, когда я вошел в его личный кабинет, изо всех сил стараясь не выказать угнетенность от окружающей роскоши. На стенах висели картины, которым самое место в Национальной галерее. Возможно, оттуда их и взяли, пользуясь должностными привилегиями. На толстенном ковре можно было выспаться, как на перине. Все вокруг вопило о процветании и расточительстве, противоречивших обетам, которые мы оба давали. Богатство епископальной резиденции, хоть гораздо меньшего размаха, слегка напоминало Ватикан, и я вновь мысленно перенесся в 1978-й, когда целый год служил трем богам одновременно: утро и вечер отдавал рабским обязанностям, дни посвящал учебе, а в сумерках стоял под открытым окном дома на Виколи-делла-Кампанья, снедаемый тоской и непонятным желанием.
Почему за двадцать восемь лет боль ничуть не стихла? - спрашивал я себя. Неужто нет лекарства от травм, полученных в юности?
- Здравствуйте, ваше преосвященство. - Опустившись на колено, я приложился к массивному золотому перстню на правом безымянном пальце архиепископа и по приглашению хозяина проследовал к паре кресел перед камином.
- Рад тебя видеть, Одран, - сказал архиепископ, рухнув в кресло.
Джим Кордингтон, на два года раньше меня окончивший Клонлиффскую семинарию, когда-то был лучшим полузащитником дублинской команды по херлингу, но теперь обленился и разжирел. Я помню, как на поле Холи-Кросс он мчался, точно ветер, и никто не мог его остановить. Что же с ним произошло за эти годы? - думал я. Некогда точеное лицо обрюзгло и пошло красными пятнами, нос покрылся сетью прожилок. Улыбаясь, Джим имел обыкновение слегка бычиться, и теперь стоило ему пригнуть голову, как возникали ряды подбородков, наслаивавшихся друг на друга, как витки радужной меренги.
- Я тоже, ваше преосвященство, - сказал я.
- Будет тебе, кончай ты с этим "преосвященством", - отмахнулся архиепископ. - Для тебя я Джим. И здесь мы одни. Официоз прибережем для другого случая. Ну, как поживаешь? Все хорошо?
- Да, - ответил я. - Как обычно, весь в трудах.
- Давненько мы не виделись.
- По-моему, с прошлогодней конференции в Мэйнуте.
- Да, наверное. Слушай, ты же в этой знатной школе, да? - Архиепископ поскреб щеку, и чуть отросшая щетина заскрипела под его пальцами. - А ты знаешь, что и я учился в Теренуре?
- Знаю, ваше преосвященство, - сказал я. - То есть Джим.
- Наверное, сейчас там все по-другому.
Я кивнул. Конечно, все меняется, все.
- Ты не слышал о таком священнике - Ричарде Кэмуэлле? - спросил архиепископ, подавшись вперед. - Жуткая была личность. Имел привычку за ухо вытащить ученика из-за парты и отвесить мощную оплеуху, от которой тот летел кубарем. Одного парня он схватил за лодыжки и вывесил из окна шестого этажа, а во дворе весь класс вопил: "Отче, отче, не бросайте его!" - Архиепископ усмехнулся и покачал головой. - Да уж, мы трепетали перед священниками. Некоторые были истинным кошмаром. - Он нахмурился и, посмотрев мне в глаза, выставил палец: - Но святым кошмаром. Тем не менее святым.
- Если нынче прибегнуть к подобным методам, парни дадут сдачи, - сказал я. - И будут правы.
- Насчет этого не знаю. - Архиепископ пожал плечами и откинулся в кресле.
- Вот как?
- Мальчишки - ужасные создания. Им нужна дисциплина. Ты лучше меня это знаешь, потому как весь учебный год проводишь с ними пять дней в неделю. Вот вспомню, как в школе меня лупили, и удивляюсь, что вообще остался живой. И все равно счастливое было время. Чертовски счастливое.