В первый вечер, устроившись в келье, мы спустились в Большой зал и сели рядом за стол. И сейчас я помню тот ужин. Кусок камбалы с растаявшим маслом, миска жареной картошки, в центре стола горшок с фасолью. Четырнадцать голодных мальчишек по кругу передавали горшок и его содержимым сдабривали еду, чтобы забить ее вкус. Уже обвыклись все, кроме Тома, лицо которого вновь обрело нормальный цвет, но сохраняло выражение сердитого испуга. Все мы еще были друг другу чужие. В один прекрасный день всех нас матушки усадили перед собой и объявили о нашем предназначении, и вот мы здесь, готовые посвятить свои жизни Господу. И это здорово, думали мы. Лишь Том не выглядел счастливым.
Потом мы вернулись в нашу келью. Стесняясь один другого, переоделись в пижамы; в девять часов свет погас, но сквозь тонкие блеклые шторы к нам еще заглядывало солнце. Закинув руки за голову, я смотрел в потолок и думал, что вот началась моя новая жизнь. Готов ли я к ней? Да, мысленно ответил я. Ибо во мне была вера, иногда трудно постижимая. Но она была.
- У тебя есть братья и сестры? - спросил я, когда молчание стало тягостным.
- Девять душ, - со своей койки ответил Том.
- Много. Ты какой по счету?
- Последний. - Он будто поперхнулся. - Самый младший. Поэтому я должен стать священником. Две сестры уже монахини. А у вас в семье много детей?
- Только я и сестра. Еще был брат, но он умер.
- Ты рад, что ты здесь? - спросил Том.
- Конечно. У меня призвание.
- Кто тебе сказал?
- Мама.
- Она-то откуда знает?
- Однажды она смотрела "Программу для полуночников" и ей было Богоявление.
Я услышал какой-то звук - то ли фырканье, то ли сдавленный смех.
- Господи Иисусе, - сказал Том, и я прям вытаращился. Как-то на уроке географии один парень так сказанул и схлопотал ремня - десять ударов по каждой руке. Больше он так не говорил. - Мудня какая-то.
- Не бойся, - наконец ответил я. - Тут хорошо. Наверняка.
- Чего ты заладил? Кого ты хочешь убедить, меня или себя?
- Просто хочу помочь.
- Похоже, ты большой оптимист, да?
- Думаешь, тебе здесь не понравится?
- Нет, - резко сказал он. - Я тут чужой. Мне здесь делать нечего.
- Тогда зачем приехал?
- Потому что здесь безопаснее, - после долгого молчания проговорил Том.
Больше он ничего не сказал. Мы отвернулись каждый к своей стенке, но от возбуждения и мыслей я еще с час не мог уснуть и потом вдруг услышал, что Том плачет, уткнувшись в подушку; я хотел подсесть к нему и успокоить, сказать, что все будет хорошо, однако не решился.
- Ну что, договорились? - спросил архиепископ Кордингтон. - Попробуешь?
Я покорно вздохнул:
- Коль вы этого желаете…
- Молодец. - Архиепископ положил тяжелую руку мне на колено. - Помни, это не навечно, и не тревожься. Всего несколько лет. А потом я верну тебя в твою школу, обещаю.
- Правда? - обнадежился я.
- Слово чести, - улыбнулся архиепископ. - Может, получится скорее. Как только все рассосется.
- Я не понял. Рассосется - что?
Архиепископ замялся.
Вся эта проблема с заявками. Новые кадры появятся скоро, к бабке не ходи. И тогда ты вернешься в Теренур. Окажи мне услугу, Одран, пригляди за этим приходом, а там не успеешь оглянуться, как будешь на прежнем месте. Ну ладно. - Он тяжело встал. - Вынужден тебя прогнать, если только не хочешь послушать жалобы восьми монахинь на плачевное состояние удобств.
- Нет, спасибо, - рассмеялся я.
- Благодари Тома Кардла. - Архиепископ прошел к столу. - Это все он. Да, кстати, как твоя сестра? - Вопрос его остановил меня в дверях. - Ты говорил, она хворает.
- Уже давно. Мы делали что могли, но, видимо, придется определить ее в лечебницу. Там ей обеспечат уход.
- Прости за вопрос, а что с ней такое?
- Ранняя деменция. Мы наняли сиделку, однако она уже не справляется. Иногда сестра меня узнает. Бывает - и нет.
- Может, и к лучшему, что она не знает о сыне, - проворчал архиепископ. - Обо всей этой его матерщине. Кажется, он тоже с приветом? Где-то я об этом читал.
Я опешил, словно он вдруг плюнул мне в лицо, но архиепископ на меня не смотрел и, похоже, не ждал ответа; он рылся в бумагах на столе, готовясь к приему следующих посетителей. Я молча вышел, прикрыв за собой дверь, в коридоре я встретил восемь монахинь, которые расступились, словно Черное море, и приветствовали меня идеально слаженным хором:
- Доброго дня, отче.
Вот так вот. Никаких вестей от архиепископа больше не было, но о чем еще говорить, если решение принято. Мне оставалось лишь собрать манатки, невзирая на то что из-под меня выдернули четверть века моей жизни.
Глава 3
1964
Вначале нас было трое, потом стало четверо, затем пятеро, а потом вдруг опять трое.
Три года я был у папы с мамой единственным ребенком, но в силу своего малолетства не мог оценить всей прелести этого положения. По всем меркам, я был милый дитя: беспрекословно засыпал и ел, что давали. В детстве у меня что-то случилось с глазами, и родители, испугавшись, что я ослепну, повели меня к окулисту в больнице на Холлс-стрит, но все прошло само собой без всяких последствий.
В 1958 году появилась Ханна - мяукающее существо, которое временами орало благим матом, провоцируя ссоры между родителями: мама кричала, что у нее уже нет сил, а папа смывался в пивную. Малышка отказывалась от еды, тогда ее тоже показали врачу, и тот сказал, что ребенок должен есть, иначе погибнет.
- А то я этого не понимаю, - ответила мама, озираясь с видом человека, уразумевшего, что здесь ему помощи не дождаться. Из угла я наблюдал, как в ней растет досада. - Я вам не полная идиотка.
- А вы не пробовали ее умаслить, миссис Йейтс? - спросил врач.
- Это как?
- Моя жена частенько умасливала наших детей, чтоб поели. Этот способ творит чудеса.
- Будьте любезны, растолкуйте смысл слова "умаслить". И расскажите, как это действует.
Врач улыбнулся:
- "Умаслить" означает убедить человека сделать то, к чему он не расположен.
- Девочке семь месяцев, - сказала мама. - Я не уверена, что она поддастся силе моего убеждения. Пока что не поддавалась.
- Старайтесь, миссис Йейтс. - Врач раскинул руки, словно раскрывая тайны вселенной. - Старайтесь. Хорошая мать не оставит попыток до полного успеха.
От этих слов мама тихо взбеленилась, но смолчала, запуганная трехкомнатными апартаментами в доме на Дартмут-сквер, медной табличкой на входе и гонораром в сорок пенсов за визит. Как и в случае с моей слепотой, со временем проблема с кормежкой сама собой уладилась; наверное, Ханна наконец-то хорошенько проголодалась, ибо начала послушно есть, и в доме вновь воцарился мир.
Я полюбил девочку сразу и только с ее появлением понял, как сильно мечтал о младшей сестре или братце. Когда я входил в комнату, Ханна переставала плакать и, медленно поворачивая голову, следила за всяким моим движением, убежденная, что если отвернется, то пропустит нечто важное. Она хныкала, когда я уходил, и хлопала в ладоши, вновь меня увидев.
Конечно, мама не работала, никто бы ей не позволил. До замужества она служила стюардессой в "Аэр Лингус", что в то время было вроде статуса кинозвезды, и позже любила рассказывать о встречах с шикарными личностями. Однажды на рейсе Брюссель - Дублин она подавала ланч Рите Хейворт, в другой раз помогла застегнуть барахливший ремень Дэвиду Нивену, летевшему из Лондона на премьеру фильма.
- Мисс Хейворт была красавица, - рассказывала мама. - Такие длинные рыжие волосы. Очень вежливая. Все поигрывала черным мундштуком и никому не отказывала в автографе. Всю дорогу читала - то журнал "Лук", то киносценарий. На ланч подавали мясо или курицу, она выбрала курицу. А мистер Нивен был одет с иголочки, я в жизни не видела таких костюмов, и, как все артисты, все повторял: "Кошмарно, кошмарно". Такой непоседа, все мотался по салону. И пил в три горла.
Потом маме пришлось бросить работу, поскольку в те годы "Аэр Лингус" не нанимала замужних женщин. Мамина мать, которую я никогда не видел, говорила, что только сумасшедшая пожертвует высшим обществом ради двухквартирного домишки в Чёрчтауне, но мама отвечала, что именно этого и хотела, да в те времена это был удел всех женщин: школа, работа, замужество, увольнение, семейные хлопоты.
- Самой потрясающей была встреча с принцессой Маргарет в Хитроу, - рассказывала мама. - Она шла по аэропорту и хлопками в ладоши разгоняла толпу. С первого взгляда было ясно, что это самый невоспитанный человек на свете, ни капельки шика. Но, как ни крути, она принцесса, и мне казалось, будто я умерла и очутилась в раю. Так жалко, что при себе не было фотоаппарата.
С моим отцом она познакомилась в танцзале на Парнелл-сквер, куда тот пришел с парой друзей. Он был в своем лучшем твидовом костюме в черно-белую полоску, а его густая темная шевелюра - набриолиненные волосы зачесаны назад - напоминала борозды свежевспаханного поля. Изо рта у него свисала сигарета, будто приклеенная к нижней губе, столбик пепла все рос, но не падал - отец всегда успевал стряхнуть его в пепельницу. Они с мамой одновременно углядели друг друга, и отец тотчас направился к ней, на полуслове оборвав разговор с приятелями.
- Ты танцуешь? - спросил он.
- А ты приглашаешь? - последовал традиционный ответ.
- Приглашаю.
- Тогда, пожалуй, я танцую.
И едва они начали танец, как мама поняла, что сорвала джекпот, ибо заполучила партнера, у которого ноги росли откуда надо. Кавалер не шаркал, не спотыкался, не вспоминал, какой рукой взяться за талию дамы. Он уверенно вел партнершу, которая и сама была не из последних танцоров, и впечатленная публика следила за красивой парой. Мужчины перебрасывались замечаниями о классной штучке в объятиях Билли Йейтса, а женщины неодобрительно хмурились: мог бы выбросить сигарету, что за бескультурье?
- Как тебя кличут? - спросил отец.
- С утра звали Глория Купер. А тебя?
- Уильям Йейтс.
- Как поэта?
- Иначе пишется.
Мама рассказывала, что сразу же мысленно прикинула: Глория Йейтс. Звучит неплохо, решила она.
- Мы раньше не встречались, Глория Купер?
- Думаешь, ты смог бы меня забыть?
- Уела. А чем ты занимаешься, когда не танцуешь?
- Я стюардесса в "Аэр Лингус".
Отец помолчал и сделал пируэт. Он был сражен.
- Вон как, стюардесса?
Обычно его партнерши оказывались кондитершами или студентками педучилища. Одна девица сказала, что собирается в монастырь, и отец выронил сигарету изо рта. Другая ответила, что от его вопросов веет нафталином, и он, процедив: "А, ну пока", бросил ее посреди "Ответь мне" в проникновенном исполнении Фрэнки Лэйна.
- И как ты заполучила такую работу?
- Подала заявление.
- Лихо.
- А ты чем занимаешься?
- Я актер.
- Где тебя можно увидеть?
- Ты смотрела "Отныне и во веки веков"?
- Фильм?
- Ну да.
- Конечно. Он шел в "Адельфи".
- Так вот в нем я не снимался.
Мама рассмеялась:
- А где ты снимался?
- Пока нигде. Но когда-нибудь снимусь.
- Ну а сейчас-то где работаешь, Берт Ланкастер?
- Кладовщик табачного склада "Плэйерс" на Торговом причале.
- Значит, сигареты получаешь бесплатно?
- Со скидкой.
- Ты остряк.
- А иначе нельзя.
Об их первой встрече мама больше ничего не рассказывала, только добавляла, что отец испросил разрешения заглянуть к ней в следующий вторник, и она не без гордости ответила, что дома будет не раньше семи, поскольку рейс из Чампино прибывает в пять; отец улыбнулся, потом рассмеялся и покачал головой, словно гадая, стоит ли вообще ввязываться в эту историю.
Через полгода они сговорились о свадьбе и вскоре обвенчались в церкви Благословенного Таинства на Бэчелорз-Уок, фуршетом отметили событие в отеле "Сентрал" на Эксчекер-стрит, затем взяли такси и рванули в аэропорт к парижскому рейсу. В самолете, рассказывала мама, она увидела, как две знакомые стюардессы вводят новенькую в курс дела, и ее охватила печаль, словно пришло понимание, что, возможно, она совершила непоправимую ошибку.
- Ты скучала по небу? - как-то спросил я маму, которая с тех пор не покидала Ирландию и лишь однажды в семьдесят восьмом вместе с Ханной слетала ко мне в Рим.
- Конечно, скучала, - огорченно поежилась мама. - Но я поняла, чего лишилась, когда уже ничего не изменишь. Так оно всегда и бывает, правда?
Маленький Катал появился через полтора года после Ханны. Мне уже стукнуло четыре, и по поведению родителей я смекнул, что братец стал не вполне желанным сюрпризом. Надо было выплачивать ипотеку, а работа на табачной фабрике не сулила золотых гор. Однако пару лет мы впятером кое-как перебивались, пока отец не решил бросить фабрику и добиться успеха на актерском поприще.
Никто не ведает, откуда в нем взялась тяга к лицедейству. Своих бабушек и дедушек я толком не знал, поскольку все они умерли, когда мне еще не исполнилось и пяти, но доподлинно известно, что папина мать была рьяным организатором фестивалей классической музыки, и, возможно, именно это привлекло его к огням рампы. В детстве он раз-другой пел в хоре на рождественских представлениях в театре "Гейти". Позже стал ходить в драмкружок в Ратмайнсе, и театральная зараза в нем еще больше окрепла. Не уведомив маму, отец уволился с табачной фабрики. "С великой радостью я швырнул заявление мистеру Бенджамину, - сказал он. - Мне всегда претило горбатиться на еврея". Теперь отец ходил на все подряд прослушивания и подрабатывал в дандрамском пабе, что мама сочла ужасным понижением. Одно дело укладывать сигаретные блоки в ящики и грузить их на поддоны, которые потом развезут по газетным и табачным киоскам, и совсем другое - трижды в неделю разносить пинты "харпа" и "гиннесса" посетителям "Орлиного гнезда".
- Мне бы только заполучить приличную роль, - говорил отец, величественным жестом принцессы Маргарет отметая мамины жалобы на нехватку денег. - И тогда уж мы заживем.
А потом случилось нечто знаменательное. Отца утвердили на роль молодого Кови в пьесе "Плуг и звезды", постановка Театра Аббатства, спектакли которого в то время шли на сцене Национального театра на Перс-стрит, поскольку пожар уничтожил его собственное здание. На прослушивании были Мак Дирмада и лично Шон О’Кейси; видимо, отец показался хорошо, ибо ему предложили стать дублером Иншина О’Дувана, тогдашнего любимца публики. Предложение вызвало в отце двоякие чувства: прекрасно, что талант его оценен, но гадко быть на подхвате у никчемного актеришки. Однако удача вновь ему улыбнулась: лондонский "Олд Вик" предложил О’Дувану роль Лаэрта, и тот смылся, даже не попрощавшись, а у Мака Дирмады не осталось иного выбора, как перевести отца из дублеров в основной состав. О’Кейси вроде как сомневался, но все равно не было никого другого, кто в столь короткий срок освоил бы роль.
- Вот оно! - известил нас отец, радостно потирая руки. - И это лишь начало. На таких классных ролях делают карьеру. Я еще окажусь в лондонских театрах. А то и на Бродвее.
- Тоже мне Лоуренс Оливье выискался, - сказала мама, раскладывая по тарелкам рыбу с картошкой, ибо мясо нам было не по карману.
- Не выступала бы! - Отцовский восторг не сникал. - Поглядим, что ты запоешь, когда станешь женой самого знаменитого ирландского актера.
Главные роли Джека и Норы Клитроу получили Онь О’Сулевань и Катлин Ни Вярань, и теперь мы беспрестанно слышали: Оуэн - то, Кэтлин - се, а от отца разило спиртным, когда он возвращался домой и выступал перед публикой, с каждым днем все больше терявшей интерес к его рассказам о закулисной жизни.
- А что, пьянка неотъемлема от подготовки роли? - однажды спросила мама.
- Тебе не понять, Глория, - сказал отец. - После репетиции всегда надо заглянуть в пивную, выпустить излишек сценической энергии. Все актеры так поступают.
- Так поступают пьяницы, - возразила мама. - А у тебя семья.
- Ох, замолчи, женщина.
- Не замолчу. Хочешь, чтобы я вернулась в "Аэр Лингус", что ли?
- Да кто тебя туда возьмет? - засмеялся отец.
- Одинокую женщину возьмут. А я скажу, что ты меня бросил.
Отец всерьез перепугался и пригрозил позвонить приходскому священнику; ты блефуешь, сказала мама, сама блефуешь, ответил папаша, и уже к вечеру в нашей гостиной возник отец Хотон, невероятно угрюмый человек с лицом истукана острова Пасхи, а мы - я, Ханна и Катал - подслушивали под дверью, представляя, как мама с папой сидят рядышком, вконец обескураженные таким оборотом событий.
- Ты не считаешься с потребностями мужа, Глория? - елейно спросил отец Хотон. - Жизнь его круто изменилась. Мало кому выпадает шанс просто побывать в Национальном театре, не говоря уж о том чтобы выйти на его подмостки.
- Я не против актерства, отче, но против пьянки, - сказала мама. - У нас очень мало денег, и тратить их на выпивку, когда в семье пять ртов…
- Пожалуйста, тише, Глория, - перебил отец Хотон. - Я человек терпеливый, но не выношу женского ора.
Мама смолкла и потом уже говорила как побитая.
- Уильям, ты постараешься приходить домой пораньше, правда? - спросил священник.
- Конечно, отче. Я постараюсь. Обещать не могу, но постараюсь.
- Я не требую обещаний, твое желание постараться само по себе ценно. А ты, Глория, не будешь так наседать на мужа, верно?