- Ничего страшного, - сказал он. - Это эмоции. Каждый раз, когда реальность берет верх, у него начинается приступ астмы.
Хватая воздух широко раскрытым ртом, Вилли бился в конвульсиях, словно рыба, выброшенная на берег, а Гарантье держал перед его лицом аэрозольный баллончик с тенолом. Впрочем, для Вили самым невыносимым в страдании была его подлинность. Его приводило в ужас то, каким образом страдание накладывало свой отпечаток на лицо своей жертвы. Поистине, искусство на этом заканчивалось.
- Finita la commedia, - прохрипел Вилли. - Черт побери! Чешите меня.
Гарантье и Бебдерн быстро раздели его.
- Чешите его, - скомандовал Гарантье. - У меня заняты руки.
Он продолжал нажимать на кнопку аэрозольного баллончика, направляя струю лекарства в рот Вилли. Бебдерн начал чесать продюсера, с ужасом ощущая под пальцами плотные вздутия размером с крупную рыбью чешую.
- Сильнее! - взвыл Вилли.
Спустя несколько минут Бебдерн почувствовал, что руки отказываются служить ему.
- Я больше не могу, - простонал он.
- Пойдите в ванную комнату и принесите банную рукавицу, - приказал Гарантье.
Приступ длился почти два часа. Сначала отступила астма, затем утих зуд, хотя все тело Вилли по-прежнему было покрыто красными рельефными пятнами, начинающими постепенно бледнеть.
На лице измотанного приступом Вилли все явственнее проступали детские черты. Теперь это было ясное лицо ребенка, засыпающего в обнимку со своей любимой игрушкой. По полузакрытым глазам было видно, что сон уже баюкает его на своих бархатных крыльях. Его лоб с прилипшими завитками волос нес на себе отпечаток самой чистоты, а черты лица, которые теперь ничего не скрывали, явили свою истинную красоту: изящный прямой нос, четкий контур губ, которые, казалось, не знали поцелуя, упрямый подбородок с ямочкой, придающей особое очарование улыбке… Воображение без труда рисовало образ матери, которая, склоняясь над этим лицом, с уверенностью думала: "Его будут любить…"
Дыхание Вилли выравнивалось. Именно в такие моменты он словно впервые в жизни открывал для себя вкус воздуха и в полной мере ощущал неслыханную щедрость окружающего мира. Он улыбнулся и закрыл глаза. Гарантье еще несколько минут посидел рядом, затем поднялся.
- Не желаете ли перейти в мой номер? - предложил Гарантье Ла Марну. - Я к вам скоро присоединюсь.
Оставшись один, он прошел в комнату Энн и вернулся с плюшевой белочкой, которая всегда стояла на ее ночном столике - маленькой милой игрушкой с круглыми глазками - бусинками, напоминавшей персонаж мультфильма. Гарантье положил ее на кровать рядом с Вилли и вышел из номера к ожидавшему в коридоре Ла Марну.
Следом за Гарантье Ла Марн вошел в номер и, не снимая пальто и шляпы, уселся в кресло. Предложенный ему стакан виски он принял с заметной неохотой. Он опасался Гарантье: тот чувствовал подвох за версту и тем самым взваливал на ваши плечи ответственность за все самое неприятное, в том числе и за вашу собственную жизнь, напрасно растраченную в "поисках синей птицы". Под "поисками синей птицы" Ла Марн подразумевал вечно высмеиваемые устремления и мечты, которые без конца бередят вашу душу и которые не в силах заглушить никакое шутовство.
- Ну, какого черта, - произнес он просто так, на всякий случай, чтобы поставить все точки над "i".
- Похоже, мы уже где-то встречались, - сказал Гарантье.
- Вы и он?
- Я вас умоляю… Мне кажется, мы с вами сидели вместе в президиуме Конгресса по борьбе с расизмом в 1937 году. Я был членом американской делегации.
- Не помню, - сказал Ла Марн, поднеся ко рту стакан с виски. - Я, знаете ли, шью обувь.
- Шьете обувь? - удивился Гарантье. - Но совсем недавно вы называли себя экспертом - бухгалтером.
- В конце концов, имеет человек право поменять профессию или нет? - раздраженно спросил Ла Марн.
- А может, мы встречались в 1936 году в постоянно действующей рабочей комиссии III Интернационала? - продолжал настаивать Гарантье.
- О-ля-ля, - произнес Ла Марн. - Вы знаете, какая нога у булочника?
Он вытянул руку:
- Вот такая!
Под взглядом Гарантье Ла Марн вертелся, словно уж на сковородке.
- Нет, я серьезно, - сказал Гарантье. - Вилли здесь нет, поэтому нет больше смысла паясничать. Я абсолютно уверен, что мы с вами уже встречались. В Лиге защиты прав человека, может быть?
- Чего вы ко мне пристаете? - плаксивым голосом воскликнул Ла Марн. - Могу я пошутить, в конце концов? Имею я право сменить работу или нет? Я честный рабочий, занимаюсь своим делом, а то, о чем вы говорите, меня не интересует. Разве я у вас спрашиваю, с кем вы спите? - И, отвернувшись, он добавил: - Этот тип меня вконец достал.
Тем не менее в номере повисла ностальгическая тишина: оба собеседника напоминали гребцов-ветеранов из Оксфорда, вспомнивших о своих девяноста проигрышах против одиннадцати команды Кембриджа.
- Налейте себе еще виски, старина, - предложил Гарантье. - А что стало с остальными парнями из нашей команды?
- Я совершенно не имею понятия, о чем вы говорите, - ответил Ла Марн с потрясающим чувством собственного достоинства.
- Мальро, например, состоит при генерале де Голле, - пояснил Гарантье. - Это самый сенсационный разрыв с эротизмом, насколько я знаю. А другие? Те, кого еще не расстрелял Сталин?
- Оставьте меня в покое, - заявил Ла Марн. - Я два часа чесал вашего патрона и не намерен чесать еще и вас в тех местах, где бы вам того хотелось. Чешитесь сами.
- А вы помните малыша Дюбре? - спросил Гарантье. - Того, кто на собраниях мечтал вслух о солнечном, гармоничном и братском французском коммунизме, не омраченном ненавистью, постоянно совершенствующемся, стремящемся сохранить вечные французские ценности: терпимость, различие во взглядах, уравновешенность и свободу. Что с ним стало?
- Он до сих пор коммунист, - ответил Ла Марн. - Вот что с ним стало.
- А остальные? В тридцатые годы левая интеллигенция в Париже была не столь многочисленной. Что стало с теми, чьи трепетные и вдохновенные лица можно было видеть среди борцов за социальную справедливость?
- Кое-кто еще печатается, - скачал Ла Марн.
- Это же здорово!
- Но большинство так и не смогло оправиться от шока. Нацисты уничтожили несколько миллионов евреев - у людей такое бывает; Хиросиму превратили в пепел - и такое случается; на Востоке диссидентов бросают в тюрьмы и вешают - чего не случается среди людей, мой дорогой, хотим мы того или нет! А еще был советско-германский пакт 1939 года, может быть вы об этом слыхали?
Гарантье снисходительно улыбнулся. Воспоминания о пакте были для него особенно неприятными и вызывали у него сильнейшее ощущение сопричастности, величия и восторга. Ибо он считал, что пойти на такую жертву и проглотить подобную пилюлю - это, в некотором роде, неоспоримое доказательство благородства и чистоты конечной цели. Он достал из портсигара сигарету, аккуратно вставил ее в мундштук и щелкнул зажигалкой. Все элементы в совокупности - рука, золотая зажигалка, мундштук из слоновой кости и сигарета - сложились в приятный для глаза натюрморт. Ла Марн машинально окинул Гарантье взглядом с головы до пят: высоко застегнутый пиджак устаревшего покроя из английского твида, узкие брюки чуть ли не эпохи короля Эдуарда и начищенные до зеркального блеска изящные высокие туфли - над кем он смеется? Над собой? "В сущности, - подумал Ла Марн, - это не что иное, как проявление безграничного отвращения к своему времени и непреодолимая ностальгия по прошлому. По той эпохе, когда идеи были еще незапятнанными и не успели превратиться в кровавую реальность".
- А что стало с Пупаром? - спросил Гарантье. - С тем, который с 1934 по 1939 годы выступал в Вель д'Ив с пророческими речами о стремлении народов к миру, способном воспрепятствовать развязыванию новой войны, и о мужестве масс, которое, якобы, сделает ненужными крестовые походы и позволит этим самым массам самостоятельно добиться освобождения?
- Он живет на юге и выращивает орхидеи. Каждый ищет компенсацию на свой лад.
Под насмешливым взглядом Ла Марна, которого было трудно одурачить подобными фокусами. Гарантье на минуту замолчал.
- А этот… как его… Рэнье? - спросил наконец Гарантье. - В 1934-м он входил в комитет по освобождению Тельмана, верно? Рэнье - кажется, именно так?
- Ну и что дальше?
- Как сложилась его судьба?
- Так вот вы куда клоните.
- Просто речь идет о моей дочери, - ответил Гарантье. - Для меня это единственное, что еще. В конце концов, я хотел бы знать.
Он замолчал. Это было выше его сил. В присутствии постороннего человека он не мог признаться, что, кроме дочери, у него не осталось больше ничего, что есть только одно средство, с помощью которого можно построить мир, и это средство - любовь. Он достал из кармана трубку и, держа ее в руке, сделал широкий неопределенный жест.
- Я хотел бы знать, какие планы у этого парня.
- Готов ли он тоже выращивать орхидеи?
Ла Марн встал и надел шляпу. Он смотрел на Гарантье с таким бодрым видом, будто только что изнасиловал бабушку-старушку, вытер член о занавеску, а потом пошел на кухню и выпил молока из кошачьей плошки.
- Вы окажете мне большую услугу, - сказал Гарантье.
Ла Марн рыгнул.
- Через неделю он уезжает в Корею. Он принадлежит к категории тех, кто считает, что для восстановления справедливости достаточно наказать идеи, когда они начинают плохо себя вести. Вы понимаете, горбатого могила исправит. Он не такой, как мы, согласны? Ничему не научился и ничего не забыл. Ну ладно, черт возьми, до встречи!
- Черт возьми… - машинально пробормотал Гарантье. - Я хочу сказать…
Но Ла Марн уже вышел, испытывая удовлетворение от того, что ему все же удалось сохранить лицо.
XIII
Когда они проснулись, день уже был в самом разгаре и, словно рог изобилия, изливал на них солнечный свет, запахи, звонкие голоса и яркие краски юга - синеву неба, аромат мимозы, смех детей, стук копыт мулов, идущих под открытым окном. В тщетной попытке выставить день за порог Рэнье поторопился закрыть ставни и задернуть шторы. Энн говорила, что нужно одеться и сходить на прогулку, нельзя же валяться в постели, когда стоит такая погода, но он вернулся к ней, и они забыли, что можно и чего нельзя. В три часа пополудни они снова проснулись, и Рэнье пошел на кухню за виноградом и апельсинами. Стены комнаты были голыми, да и мебели в ней было совсем немного: он всегда ждал женщину, которая вдохнула бы жизнь в этот дом.
"Я тебя совсем не знаю, - думала Энн, перебирая его светлые с проседью волосы, касаясь кончиками пальцев его лба, век, губ, - я тебя совсем еще не знаю, такой ты есть, таким ты и останешься, незнакомым и все же возможным".
- Кто ты? Я ничего о тебе не знаю.
- Так лучше. Пусть так остается и дальше. Во всяком случае, я - приблизительный.
- Приблизительный?
- Да. Я - воплощение приблизительности. Почти человек, почти жизнь, которая мечтает о почти мире и почти обществе. Кстати, поиск приблизительности - это и есть то, что называют цивилизацией. Как только человек переступает границы приблизительного, он вторгается в сферу нечеловеческого. За пределами приблизительного - мир Гитлера и Сталина. Стоит переступить эту незримую черту, и ты попадаешь в среду, враждебную человеку. Единственное, что не является приблизительным, - это смерть.
- И от этого одной рукой становится меньше, - скачала Энн.
- Да. Я хотел жить в почти свободном мире. Я никогда не мог жить только для себя: "я", "мне". это как наркотическая зависимость. А потому сначала была война в Испании, потом служба в авиации Свободной Франции, высадка на оккупированную территорию и теперь…
- Корея, - прошептала Энн. - Да.
Рэнье рассмеялся.
- И все из-за того, что "почти" меня никогда не удовлетворяло. Именно это и делает меня таким смешным. Я никогда не мог сказать себе: для "почти" ты сделал все, что было в твоих силах. Фашизм почти побежден, остается Сталин, но теперь пусть другие завершают начатое. Ты сделал почти все, что мог, а потому остановись, позволь другим бороться за почти свободный мир и попробуй быть почти счастливым. Но поскольку я никогда не мог почти любить женщину… Это то, что называется быть полным противоречий. И даже то, что называется быть почти человеком.
"Если бы Горький всерьез заинтересовался тем, что так удачно назвал "ареной старого буржуазного идеалистического цирка", - думал Рэнье, - то непременно заметил бы эту смешную пару: звезду Голливуда и калеку из "республики сильных духом", которые, по всей видимости, были созданы друг для друга. И если бы неизвестные нам боги, жаждущие развлечений, забросили свою сеть в омут наших мечтаний, то вытащили бы на поверхность этого источника комизма других грустных клоунов, прилагающих неимоверные усилия, чтобы овцы были целы и волки сыты, а также их стремление к абсолюту и готовность согласиться на "почти", что можно было бы назвать мирным сосуществованием между возможным и невозможным. Я никогда не был коммунистом, но вместе с тем никогда не опускался и до яростного воинствующего антикоммунизма, как это обычно бывает в драмах с большим накалом страстей, когда бурная любовь заканчивается разрывом отношений: мне никогда не приходилось порывать с самим собой. Но блокадой Берлина и виселицами Будапешта и Праги, сибирскими концлагерями и вторжением в Корею Сталин угрожает всему тому, что мы почти спасли, почти вырвали из пасти Гитлера. Всего этого я тебе не говорю, потому что теперь это не имеет никакого значения, я встретил тебя и наконец порву со всем тем, что всегда объединяло меня с другими людьми и другими местами. Я наконец порву с тем, кто всегда знал, что любое творение человеческих рук - это всего лишь "почти", но тем не менее никогда этим "почти" не довольствовался. С тем, кто боролся против всех демонов абсолюта, но так и не смог смириться с невозможным, кто всегда знал, что у человека нет большего врага, чем духовный экстремизм, однако сам был экстремистом в душе. Вот почему я прижимаюсь к тебе с такой надеждой и отчаянием, я хочу наконец остановиться, сдержаться, ограничить себя, отвернуться от горизонта, этого вечного странника, а в награду за это получить твои омытые утренним светом глаза, доверчиво трепещущие перед объятием ресницы и этот женский взгляд, в котором так хорошо укрыться и куда всегда хочется возвратиться."
- О чем ты думаешь?
- О конце невозможного, - ответил Рэнье и, склонившись над ее растянувшимися в улыбке губами, поцеловал их тонкий контур.
XIV
Сильнейший за последние годы приступ астмы стал для Вилли подходящим поводом для объяснения причин задержки звездной пары в Европе - владельцы киностудии начали проявлять беспокойство, и ему позвонил парижский представитель компании. Вилли объяснил Россу, что ему нужно несколько дней отдыха, чтобы прийти в себя после приступа.
- Энн вполне могла бы вернуться одна, - проворчал Росс на другом конце провода. Имея дело с Вилли, он всегда ожидал с его стороны какого-либо подвоха. - Съемки должны были начаться уже сегодня.
- Одним словом, вы хотите, чтобы жена оставила меня одного подыхать здесь ради выполнения своих обязательств? - взревел Вилли. - После этого публика едва ли поверит вашим ханжеским разглагольствованиям насчет самой дружной супружеской пары в мире.
Росс не сразу нашел, что сказать, и в разговоре образовалась неловкая пауза.
- Послушайте, Вилли, я должен дать боссам конкретный ответ. Они не могут держать на съемочной площадке людей, которые ничем не заняты. Когда вы рассчитываете вернуться?
- Дайте мне еще неделю, - ответил Вилли.
Он понимал, что в любом случае ему не удастся держать в тайне уход Энн больше недели. Вилли уже видел репортеров, якобы бесцельно слонявшихся по холлу отеля, и иногда даже задавался вопросом, уж не его ли запах их привлекает. С другой стороны, этого времени с избытком должно было хватить Сопрано, чтобы объявиться и навести должный порядок. Вилли верил в него, как в самого себя. Он постоянно ощущал его незримое присутствие, и это вселяло в него чувство покоя и уверенности, давало впечатление полного контроля над теми жалкими усилиями, которые иногда прилагает жизнь, чтобы вставить вам палки в колеса.
- Через неделю мы приедем. Разумеется, если не случится очередного приступа. Кстати, хочу вам сообщить, что я предлагал Энн вернуться, но она отказалась. Интересы студии я принимаю к сердцу гораздо ближе, чем кое-кто думает и чем они того заслуживают. Можете мне поверить, я не сделал ничего, чтобы заставить Энн остаться на Лазурном берегу, но, полагаю, это сильнее ее.
Вилли испытал настоящее наслаждение от двусмысленности своих слов, истинный смысл которых Россу было не дано понять. Высочайший класс.
- Договорились, - сказал Росс. - Я вот только думаю, не сможем ли мы извлечь из этого выгоду в плане рекламы, раз уж теряем во времени и деньгах. Мы могли бы снять Энн, сидящей у вашей постели или что-нибудь в этом роде.
- Об этом не может быть и речи, - возмутился Вилли. - Здесь никто не знает, что я болен и тем более, что еще не уехал. Мне, представьте себе, нужен покой.
Он чувствовал, что подобное пренебрежение рекламой было для него абсолютно несвойственно, но у него не было выбора.
- Я хотел поговорить с Энн, но не смог найти ее, - сказал Росс.
- Отлично, - спокойно ответил Вилли. - Одну секундочку, сейчас я ее позову. Энн, - крикнул он, - Энн!..
И положил трубку. После этого он позвонил портье и отдал распоряжение не соединять ни его, ни мадемуазель Гарантье ни с одним человеком, звонящим из Парижа. Таким образом он выигрывал по меньшей мере двое суток, а за это время Энн, конечно же, вернется. Горячая ванна, и все будет забыто. Иначе и быть не может, большая любовь так не приходит, только не в карнавальный вечер, и не с такой легкостью - жизнь устроена совсем не так, черт возьми. И потом большая любовь, настоящая - это нечто такое, что не может быть разделено. Чтобы любить по-настоящему, нужно быть одному. Большая любовь - это когда ты любишь женщину, а она тебя - нет. Вот тогда это истинная любовь: всепоглощающая, разрушительная, как сама жизнь во всем своем ироническом и подавляющем великолепии, которая берет вас за горло, безжалостно душит и заставляет корчиться от невыносимого зуда.
В его распоряжении было всего сорок восемь часов, чтобы придумать какую-нибудь отговорку на случай появления в Ницце представителя киностудии, что было более чем вероятно. Пока Вилли не имел ни малейшего представления о том, что ему скажет, но он верил в свой талант импровизатора. Он всегда умел находить нужные ответы, никогда не подготавливая их заранее. Этот природный дар позволял ему с честью выходить из стычек со всякими мерзкими тварями, которые, подобно лохнесскому чудовищу, время от времени поднимаются на поверхность жизни. Наилучшим образом способности Вилли проявлялись при непредвиденных обстоятельствах.
Он не позволит этим целлулоидным сукиным детям прервать то небольшое гигиеническое приключение, которое пойдет Энн только на пользу. До сих пор малышка занималась любовью без особого энтузиазма. Состояние неудовлетворенности не позволяло ей расцвести и было причиной холодности, начавшей сказываться на ее актерском таланте. Оставалось надеяться, что парень, на которого она запала, понимает толк в любовных утехах и сможет доставить ей удовольствие.