Латышев некоторое время стоял, радуясь нарядному беспорядку вокруг: легкой новогодней мишуре из пестрых шарфов и невероятных шляпок на полу и ярким, почти елочным бусам, причудливо переплетенным в вазе для фруктов.
Уже минуя консьержа, Латышев вспомнил, что оставил наверху продукты и чертов стиральный порошок.
Он вернулся в тот же универсам, где два часа назад встретил девушку, и подумал, что вот подходящий момент, теперь можно сделать вид, что ничего не произошло, что пленка так удачно отмоталась назад сама собой и все осталось, как было до того, как девушка ударилась коленом об острый край тележки.
Кроме продуктов по списку и стирального порошка Латышев купил пол-литровую бутылку водки, потому что четвертинок не оказалось.
На детской площадке возле дома он сел под грибок, отвинтил крышку и сделал несколько глотков. Оглянулся, сорвал с нависавшей ветки обожженный по краям кленовый лист, размял его пальцами и с удовольствием принялся жевать горькие свежие волокна. Когда тепло, сначала разлившись по животу, достигло сердца, он подумал, что вот и с ним случилось какое-то счастье, что жизнь, кажется, не прошла мимо, и вообще, и вообще… Он еще раз глотнул из горлышка, вылил остаток водки на землю, а бутылку, не целясь, кинул в соседнюю урну, попал и засмеялся…
Зинаида психанула: вот еще новости с выпивкой, и мог бы предупредить, что на работе сабантуй, и вообще нечего забывать мобильник дома… И Зинаида демонстративно отвернулась к телевизору. А Латышев, освобожденный от необходимости что-то объяснять, устроился на диване в Татьяниной комнате и долго лежал без сна, тихо улыбаясь в темноту.
И на другой день было сумрачно и влажно, когда Латышев шел с работы, и фары встречных машин едва просматривались. Латышев свернул на улицу, ведущую к заливу. Остановился. Гостиничный корпус отсутствовал, поглощенный туманом, и Латышев подумал, что вот чего-то такого он и ожидал, а все вчерашнее – было наваждением, сном.
Он зашел в супермаркет, купил салаты в маленьких пластмассовых контейнерах, французскую булку, дорогой твердый сыр, виноград, бутылку красного вина. В цветочном киоске рядом с автобусной остановкой выбрал пять сиреневых, пахнущих свежей горечью хризантем. Попросил, чтобы цветы завернули сначала в целлофан, а потом целиком в плотную бумагу. Вот так, хорошо. Теперь непонятно, цветы это или просто сверток.
Чем отчетливее выступал из тумана гостиничный корпус, тем меньше уверенности оставалось в Латышеве.
"Старый дурак, – думал он, – повелся на каприз взбалмошной девчонки. Да и не девчонки совсем. А странной инфантильной женщины. Избалованной, сразу видно".
Уже подойдя к гостинице, Латышев сообразил, что не только номера, в котором живет девушка, не запомнил, но даже имени ее не знает.
"Ну, точно, дурак", – вздохнул Латышев и толкнул крутящуюся дверь.
Возле стойки консьержа он замялся в нерешительности. Молодой человек, не вчерашний, другой, приветливо улыбнулся, протянул карту-ключ:
– Вам на девятнадцатый, – и назвал номер.
Когда двери лифта бесшумно открылись на девятнадцатом этаже, Латышев обрадовался, как мальчишка, что в коридоре пусто и некому его "застукать с поличным".
Прежде чем он успел постучать, дверь распахнулась, и девушка повисла на нем, сцепив за его спиной руки и ноги. Латышев шагнул в номер и прихлопнул дверь ботинком. В одной руке у него был портфель, в другой пакет с продуктами, вином и цветами. Все это он осторожно поставил на пол в прихожей и быстро подхватил сползающее тело девушки. Белья под платьем у нее не было. Охнув, он провел руками по наружной прохладной стороне ее бедер до ягодиц, маленьких, полностью уместившихся в его ладонях. Девушка вздрогнула, еще плотнее прижалась к нему и попросила:
– Скорее. Пожалуйста, скорее.
Когда совсем стемнело, она включила одну из напольных ламп. Лицо ее было по-прежнему свежим. И даже обводка вокруг глаз не размазалась.
– Ты знаешь, знаешь, – она говорила задыхающейся скороговоркой, – я вчера, когда проснулась, так испугалась, я ведь даже имени твоего не спросила, ненормальная, правда? – Она положила ноги поперек живота Латышева, и он растирал ее узкие холодные ступни. – А сегодня утром я консьержа предупредила, я дала ему твой, как это говорят, да, словесный портрет.
Латышев вздохнул, левой рукой подгреб еще ближе к себе ее легкое тело.
– Могу себе представить, портрет…
– Я просто сказала, что придет… ну, если придет, конечно, такой красивый высокий мужчина с таким замечательным добрым лицом, то что это ко мне и чтобы пропустили.
– Потрясающе. А если бы он принял за меня кого-то другого?
– Но не принял же, не принял! И вообще, много ли на свете мужчин с добрыми лицами!
На тумбочке возле кровати громоздились заграничные баночки и тюбики с косметикой. "Зачем ей все это, такой красавице, – думал Латышев, целуя ее нежно-загорелое, пропитанное запахом дорогого крема плечо. – Но как это все подходит к ее имени. Удивительно".
– А почему такое имя?
– Мое имя… – Она совсем развернулась к Латышеву и приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо. – Мое имя – это следствие неудержимого романтизма моих родителей.
– А кто твои родители?
– Сейчас трудно сказать. – Она издала характерный смешок. – Но тогда они были артистами. Они познакомились, когда вместе играли в спектакле. Помнишь такой фильм? – И девушка назвала старый телефильм, смутно запомнившийся Латышеву ощущением летучей грусти и счастья, которого у него самого быть не могло. – Ну вот. А они эту пьесу играли в театре. А потом родилась я, и они назвали меня в честь главной героини, как бы этой звезды безымянной. Миленько, правда?
В голосе девушки Латышеву слышалась досада.
– Ты с ними не общаешься? Они живут в другом городе?
– Не то чтобы я с ними совсем не общаюсь. Про другой город – это уже теплее. – Она опять издала что-то вроде смешка. – Видишь ли, мои родители умерли. Погибли в один день и в один час. Это вышло почти так же романтично и глупо, как назвать меня таким именем.
Латышев проклял собственное любопытство.
– Не надо, не говори, это все трудно.
– Нет, это тогда, двадцать лет назад было трудно. Когда мне было одиннадцать, а они полетели на гастроли в Омск, а оттуда еще на вертолете, а вертолет разбился в тайге. Точнее, загорелся в воздухе и взорвался. Бах! – Подперев голову рукой, она с интересом разглядывала обескураженное лицо Латышева. – Да ничего. Не расстраивайся ты так. Потом было еще хуже. Я осталась с бабкой и дедом. Старыми. По крайней мере, мне тогда казалось, что они старые. И я все время боялась, что они тоже умрут. И даже заболела на этой почве. Что-то вроде нервного расстройства. Меня даже лечили в клинике. А дед с бабкой все-таки умерли. Сначала дед. Мы с бабушкой знали, что он умрет. И он знал. Но держался, как будто ничего не происходит. – Она нетерпеливо шевельнула узкими ступнями в ладони Латышева. – Интересно, почему они все делают вид, что ничего не происходит? Что они не умрут завтра, послезавтра, через месяц? Может, у них механизм какой-то включается, мозг что-то такое вырабатывает, вещества такие, эндорфины, чтоб не думать про это?
Латышев отвернулся к стене и закрыл глаза. Уж он-то, как никто другой, знал про все эти механизмы, про то, как они работают. Или не работают.
– А потом как-то бабушка сказала: "Вот, бедный Сашенька, – Сашенька это мой дед, – лежит там один в холодной земле, и черви его едят". Лучше бы она держала при себе глубинные познания. Потому что потом я все время думала про то, что там, под землей, в гробу, происходит и как это нехорошо, что такое происходит с людьми. Нечисто как-то. Люди должны иначе умирать. Ну, как мои родители, например. Просто исчезать, растворяться. Разве нет? – Она прохладной ладошкой повернула его лицо к себе. – Не отворачивайся. Смотри на меня.
Латышев повернулся и увидел прямо перед собой ее глаза: огромные черные зрачки и тонкая лучистая радужка вокруг. Двойное солнечное затмение. Наверное, что-то промелькнуло в лице Латышева, потому что девушка высвободила ступни из его ладони, отстранилась и проговорила огорченно:
– Нет, и совсем я не сумасшедшая. Но если бы ты знал, если бы знал…
Он, как вчера, подхватил девушку, положил на себя. Некоторое время она лежала неподвижно, а потом обхватила его, как вчера, руками и ногами и рассмеялась:
– Вот так-то лучше, правда? И к черту эти дурацкие разговоры.
Через час они сидели на полу, возле низкого журнального столика, и ужинали. Скатертью служила пестрая цыганская шаль, которую девушка после недолгих поисков извлекла из недр своего шкафа. Оттуда же были добыты узенькие бриджи и полосатая трикотажная кофточка с большим остроугольным вырезом, открывающим плечи и спину. Волосы она скрутила свободным узлом на затылке и проткнула двумя тонко расписанными деревянными палочками. И снова стала похожа на героиню какого-то старого фильма.
Латышеву, удивленному использованием непонятных предметов, она пояснила:
– Палочки из японского ресторана. Нетривиально и удобно. Вуаля! – Она оттянула мизинцами и без того слегка приподнятые уголки глаз, потом сложила перед собой ладони, поклонилась почтительно Латышеву и опустилась на колени. – Ну, чем не мадам Баттерфляй? Нет ничего лучше хорошей мелодрамы! А это что такое? – она указала на запакованные в бумагу хризантемы, ловко поднялась с колен и стала разворачивать сверток. Сняла плотную верхнюю бумагу, зашуршала целлофаном, ахнула: – Ну, что я говорила! – Девушка достала из прически палочку и протянула Латышеву. Верхняя часть темной лакированной поверхности была покрыта бледно-розовыми и бледно-сиреневыми хризантемами. – Но это… – Зажмурившись, она несколько раз с наслаждением провела лицом по букету. – Подумать только! Такие холодные, горькие и такие чувственные цветы! Невероятно! – Она поставила в пустой графин четыре цветка, а пятый, запустив пальцы в бледный нежный испод, начала медленно, получая удовольствие, разминать. – Я никогда не наливаю цветам воду. Зачем продлевать мученья, правда? Это было бы так жестоко по отношению к ним. Будут стоять, тучные, отяжелевшие, потом стебли покроются склизким налетом… – Серебристо-сиреневая живая мишура сыпалась на скатерть, на ковер, в бокалы с вином. – Скажи, а ты случайно не английский военный, явившийся, чтобы разбить сердце бедной девушки? – От выпитого вина глаза ее блестели и болтала она без умолку.
– Нет. Я всего лишь врач. И сердцеедом мне становиться уже поздно.
– Вра-а-а-ч! – Она сдунула упавшую на лицо прядь, прищурилась. – Да, правда, ты похож на врача. На какого-нибудь доктора Дымова, например.
"Надо же!" – внутренне усмехнулся Латышев. Именно так сначала за глаза, а потом и в глаза называли его друзья. И если это и был комплимент, то, на взгляд Латышева, довольно сомнительный.
Девушка взяла со скатерти лепесток хризантемы и стала жевать его.
– Попробуй. Даже вкусно. Подходит к вину. – На вкус хризантема оказалась вполне съедобной, такая изысканная версия вчерашнего кленового листа с детской площадки. – И какой же ты врач, если не секрет?
Латышев промолчал. Сейчас с ним происходила совсем другая жизнь, случайно, ни за что дарованная, и смешивать ее с той, за стенами гостиницы, ему не хотелось. Латышев дотянулся до ноги девушки, потянул на себя босую ступню и стал тихонько ласкать.
– Вчера на улице я подумал, что ты балерина.
– Неужели все еще заметно? Это атавизм. Я пять лет в детстве занималась балетом. Пока не заболела. – Девушка пошевелила в ладони Латышева пальчиками, хихикнула. – Щекотно. – Второй ступней она прихлопнула руку Латышева. – Так чем же ты занимаешься?
– Кровью, – с заминкой, не желая вдаваться в медицинские термины, ответил Латышев.
– Что-о-о? Кровью? – Девушка несколько секунд смотрела в глаза Латышеву, а потом отдернула ноги и с хохотом повалилась на ковер. – Кровью! Так ты не английский военный и не доктор Дымов! Ты Дракула!
Смеясь, она каталась по ковру, на глазах у нее выступили слезы.
"Ну надо же, с двух бокалов красного так опьянеть. Наверное, целый день ничего не ела". Латышев поднял девушку с пола. От смеха она совсем раскисла и теперь только тихонько всхлипывала у него на груди.
Он уложил девушку в постель, снял то немногое, что на ней было надето, еще раз умилился ее хрупкости. Она смотрела на Латышева сквозь полуопущенные ресницы, не то изучая его, не то уже засыпая.
Латышев стоял над ней, беспомощно опустив большие руки.
– Тебе завтра на работу?
– Моя работа здесь. – И она слабо повела головой в сторону шкафа, из створок которого высовывался подол бального платья. – Надо закончить. – Она действительно засыпала и говорила все медленнее.
Латышев подоткнул свисающий край одеяла, вздохнул и принялся убирать в холодильник остатки еды. Весь ковер был усыпан бледно-сиреневыми лепестками. Латышев растерянно огляделся. Девушка пошевелилась в постели и что-то пробормотала. Он переспросил.
– Оставь. Горничная уберет.
– Все хорошо. Спи.
– Спасибо, душа моя. Ты только возвращайся. Ладно?
Латышев замер, сраженный этим "душа моя", довольно-таки манерным обращением, в устах девушки прозвучавшим проникновенно и просто. А самым неожиданным было то, что подобным образом к Латышеву обращались впервые в жизни. И пока он, стоя посреди комнаты, разбирался в своих новых ощущениях, девушка заснула.
Он завершил утренний обход, наплел что-то про срочный ремонт машины, намекнул, что сегодня, скорее всего, уже не вернется, оделся, путаясь в рукавах плаща, и, минуя лифт, ринулся вниз по лестнице.
Три остановки до перекрестка он проехал на автобусе, подгоняемый нетерпением и даже страхом: все было слишком, невероятно хорошо, все было так, как не бывает, как, во всяком случае, не могло быть в его жизни. Еще два дня назад он не боялся природных катаклизмов, выскочившей из-за поворота машины с пьяным водителем за рулем и пресловутого "кирпича на голову". Плевать ему было на все это. А теперь он боялся.
Из-за тумана автобус двигался медленно. И Латышев разнервничался так, что сердце сдавило. Он глубоко вздохнул, несколько раз повел левым плечом. "Ну вот. Этого еще не хватало". Сердце прихватывало и раньше, но теперь умереть от сердечного приступа он тоже боялся. Таким уязвимым Латышев никогда еще не был.
На воздухе ему стало легче. Он привычно завернул в универсам, накупил вкусной еды, фруктов и через пятнадцать минут уже поднимался в лифте, ответно улыбаясь приветливой пожилой немецкой паре.
Около лифта женщина в униформе чистила пылесосом ковер. Латышев шел и чувствовал спиной ее любопытный взгляд. А может, ему это просто казалось. Слишком уж все происходящее напоминало однажды виденное кино.
Из-за неплотно прикрытой двери доносился звук работающего телевизора. Латышев стукнул и, не дожидаясь ответа, вошел.
Девушка сидела на полу, обложенная со всех сторон светящейся хрусткой тафтой. Это было то самое платье, край которого выглядывал из створок шкафа.
Она подняла лицо от шитья, улыбнулась большим ртом.
– Видишь, подол подрубаю.
Волосы ее были подняты. Лоб закрывала сходящаяся уголком возле переносицы челка. Смуглый румянец на скулах оттенял прозрачные, тщательно подведенные глаза, а плечи сияли нежным загаром. Видно было, что утром она основательно занималась собой. И Латышев опять подумал, что не заслужил ничего подобного.
– Зачем же руками? Ведь на машинке, наверно, быстрее и легче.
– Hand made. Совсем другая история. А машинка есть. – Девушка указала на бельевой комод, где стояло нечто, что прежде Латышев принял за миксер. – Портативная. – Девушка взглянула на Латышева, извернулась и быстро задвинула открытый ящик прикроватной тумбочки. Внутри тихо звякнули склянки. – Извини, у меня тут, как всегда, легкий бедлам.
– Мне нравится. Очень. – Латышев не видел ничего, кроме коленей девушки, выступающих под нарядной белой, с нежным кремовым отливом тафтой и повторил: – Очень.
– А я тут одним глазом видик смотрю. Погоди, сейчас звук убавлю.
И она принялась искать в шуршащих складках тафты пульт.
Снимая плащ и перекладывая в холодильник продукты, Латышев косился на экран.
– Что это, не узнаю.
– О! Да это же чудо. "Завтрак у Тиффани". – Девушка наклонилась и быстро перекусила короткую нитку. – Ты же знаешь, я любительница мелодрам. – Она хмыкнула и подвинула ткань, освобождая место рядом с собой. – Садись.
Латышев опустился на ковер, стараясь не думать о сердце, которое продолжало тихо ныть.
Девушка, подняв руки к лампе, вдевала новую нитку в иголку, при этом успевая с удовольствием посматривать и на свое отражение в зеркальной двери стенного шкафа, и на экран телевизора.
– Из-за этого тумана темно. Как будто все время вечер. Романтично, правда?
Латышев склонился, начал целовать ее коленки, обтянутые праздничной ломкой тафтой.
– Осторожно! – Она рассмеялась и ласково отстранила его голову. – У меня же иголка в руках. – Латышев вздохнул и подчинился. – И вообще, какие эти американцы странные. Нет, ну ты подумай, не нравятся им, видите ли, печальные концовки! – Она говорила, прелестно гримасничая, понимая, что нравится Латышеву и что он готов хоть целую вечность вот так сидеть, смотреть на нее и слушать ее щебет. – Видишь? – Она ладошкой повернула лицо Латышева от себя в сторону экрана. – Все будет хорошо до тех пор, пока они не вернутся искать этого дурацкого рыжего кота. Хеппи-энд, поцелуй под дождем. Невероятная пошлость! Или вот, например, "Снега Килиманджаро"…
Ее беззаботность и умиляла, и настораживала.
– Господи, о чем ты думаешь… А как же ремонт? Ты все пустила на самотек, не следишь, что там делается?
– Какой такой ремонт? – Она прозрачно посмотрела на Латышева. – Ах, душа моя! Ни один ремонт на свете не стоит моего душевного спокойствия и хорошей мелодрамы. Зачем ездить, нервничать, дышать пылью. Мы все обговорили, подписали договор. – Девушка мотнула головой в сторону комода, показывая, где лежат документы. – Там целая перепланировка квартиры. Они все сделают как надо. Ага. Как в лучших домах… А может, и еще круче. – Она коротко хохотнула. – И вообще, не сбивай меня. Так вот. У автора герой что? – Обескураженный Латышев молчал. – Правильно. Умирает. А в кино? Что делает очаровательнейший Грегори Пек? О, кстати, ты немного похож на него! Так что делает Грегори Пек? Правильно. Счастливо выздоравливает. Вот те на. – И она махнула рукой, насколько позволяла длина нитки. – А где же этот самый катарсис? Где очищающие слезы страдания? – Она опять перекусила нитку, дотянулась до шторы, воткнула иголку, щелкнула пультом, выключая телевизор.