"Странная она, но какая все же славная, – думал, глядя на нее, Латышев. – Однако ведь сколько денег надо, чтобы и евроремонт, и так вот жить в гостинице…" Погруженный в свои мысли, он почти не слушал ее болтовню. Девушка заметила это, ладошкой провела перед глазами Латышева.
– Не думай много, морщины будут. Все просто. Я ведь квартиру продала, в которой мы с бабушкой жили. А квартира была в центре, на Староневском. А купила недалеко отсюда. Двушку. Ничего себе квартирка. Правда, в ужасном состоянии. А денег и на ремонт, и на гостиницу хватило. И еще немного осталось… На винтаж. – Она раскинула руки и упала в белую, шуршащую, сбитую, точно пена, материю. И осталась лежать в ней, похожая на драгоценный цветок в раскрытой подарочной упаковке. Латышев нащупал ступни девушки, начал потихоньку высвобождать их из ткани, гладить и целовать. Она шевельнулась навстречу его рукам. – Ах, если бы ты знал, как я люблю жить в гостинице… Я только догадывалась раньше, как мне это нравится. Отстраненный, праздничный уют, не требующий твоего участия, никакого быта… – Она окончательно выпросталась из тафты, подставляя себя губам Латышева. – Восхитительно… А тут еще гостиница в твоем собственном городе. Ты живешь и гостишь одновременно… – Дыхание у нее начало сбиваться. – Ты вроде и здесь, а вроде и не здесь. Можно вообразить себя иностранкой. Или существом из соседнего измерения. Вроде ты есть, а вроде и нет тебя… И такая свобода от всего… – Латышев задел губами нежную корочку, наросшую на ушибленном колене. – Ах! – Девушка вздрогнула и закрыла глаза.
Латышев провел ладонью по внутренней теплой стороне ее бедра. Увидел желто-лиловый подтек.
– Какой синячище. Это я. Как слон в посудной лавке.
Девушка встрепенулась, взяла руку Латышева, потянула выше. Он промычал что-то, судорожно ткнулся головой ей в живот. И тут у него снова заныло под левой лопаткой. Латышев задержал дыхание, осторожно лег на спину. Прислушался к боли. "Этого еще не хватало. А потом скажут: "Окочурился на молодой любовнице". Смех и слезы. Вот это будет действительно пошло. Уж лучше как в американском кино, счастливый финал".
– Почему ты остановился? Почему?
Девушка стала нетерпеливо тормошить Латышева, потом обняла его за плечи, потянула к себе.
– Смотри мне в глаза. Смотри не отрываясь. Вот так. Все будет хорошо.
Лицо ее сделалось сосредоточенным и бледным. Глядя прямо в глаза Латышеву, все теснее прижимаясь к нему, она говорила и говорила слова, которые делали смешным всякое благоразумие. И Латышев перестал думать о своей боли.
Вечером они смотрели очередную мелодраму. Девушка облачилась в его белую сорочку, закатала по локоть рукава и теперь сидела по-турецки на полу, косилась то на экран, то на Латышева, то на их общее отражение в зеркальной дверце шкафа и, кажется, воображала себя героиней фильма, сценарий которого создавала сама прямо на ходу.
– Ты была замужем?
– Что? – Девушка удивленно покрутила головой. – Ах, да я и сейчас замужем. Или… – Она подняла к потолку глаза и пошевелила губами, что-то высчитывая. – Скажи, пожалуйста, какое сегодня число?
– Двадцатое.
– О!
На сей раз междометие "О!" Латышеву чрезвычайно не понравилось.
– Это как, собственно, понимать? По четным числам ты замужем? Или наоборот?
Девушка обернулась к нему всем телом:
– Ты сердишься? Необыкновенно! Но только все это лишнее. Кажется, я с позавчерашнего дня свободна. Я и забыла, что нас должны развести.
– Ну конечно. Разве упомнишь, замужем ты или нет, когда работа и ремонт в новой квартире занимают столько времени и сил. Может, и пара сирот при живой матери плачут где-нибудь в Доме малютки?
Он сказал и сам удивился, что ведет себя так, будто имеет какие-то права на эту девушку, будто они уже сто лет любовники, а не три дня как встретились.
– Не сердись, душа моя. Мне и вправду не до того. И вообще, такой брак и браком-то назвать трудно… Я тебе сейчас все расскажу. А ты пока достань еду из холодильника. Я что-то проголодалась.
Латышев начал выставлять на журнальный столик сыр и салаты. Хотел было достать и вчерашнюю бутылку вина, но вспомнил, как мгновенно пьянеет девушка, и передумал.
– Видишь ли, я заканчивала институт, мы были в одной компании. Лёсик после Мухинки уже лет пять как подвизался в разных коммерческих фирмах: богатые заказчики, оформление интерьеров а-ля Зимний дворец, полы в виде аквариума с золотыми рыбками, античные портики в гостиных и прочие извращения этих, которые из грязи в князи, как говорила моя бабушка. А я была влюблена. Не в Лёсика, в другого. В художника. Мы жили вместе то у меня, то в его мастерской. Бабушку, бедную, так огорчало мое богемное существование… – Девушка сокрушенно взмахнула руками. – Так вот за художника-то я и собиралась замуж. Но видимо, в одностороннем порядке. Я была ему и любовницей, и моделью, и домработницей. Обычная история.
Ничего обычного для Латышева в этой истории не было от начала и до конца. Девушка сидела на ковре перед столиком, то и дело поглядывала на экран телевизора и, словно птичка, выбирала маслины из салата. Латышев смотрел на тонкие пальцы, ломающие хлеб, на губы, которые девушка быстро облизывала, снимая крошки, и мучился от ревности. Чувство это было для него новым. Как, впрочем, и другие чувства, которые он узнал в этом номере на девятнадцатом этаже.
– Меня он, судя по всему, любил. И вероятно, даже чуть больше еще тех двух-трех дамочек, которым он уделял внимание в свободное от меня и работы время. И уж точно больше тех еще двух-трех каждый раз новых девиц, которых он перманентно готовил к поступлению в Муху.
Не отрывая глаз от экрана, она вытерла пальцы и рот салфеткой.
– Но ты же почти ничего не съела.
– Разве? А кстати, почему ты вино зажал? Под такой рассказ самое время выпить.
Латышев достал из холодильника початую бутылку, бокалы, опять сел на ковер возле телевизора.
Стекло стукнуло о зубы девушки, и тонкая красная струйка вина потекла из уголка ее рта по щеке на шею, а с шеи – за распахнутый ворот белой сорочки, на грудь.
– Какая же я неловкая! – И она стала промокать шею и пятно на груди салфеткой. – Рубашку твою испортила. Ужас, правда? Пойдешь домой в свитере, эту улику, – она усмехнулась, глядя в лицо Латышева, – вряд ли получится отстирать. А что до моего художника… Знаешь, душа моя, можно быть одновременно и любовницей, и натурщицей, и кухаркой, и даже закрывать глаза на измены… В том случае, конечно, если фамилия твоего избранника, например, Вермеер. А уж этот Вермеером точно не был. Вот я однажды и говорю: "Не могу так больше. Ты с любой девкой готов в лифте перепихнуться". – Видимо, Латышев поморщился, потому что девушка упрямо повторила: – Именно так. "С любой девкой готов в лифте перепихнуться". – Она подлила вина себе в бокал. – Я еще и не такие слова говорю, стоит меня довести. А он преспокойненько отвечает: "Так у меня ж лифта нет. Я живу на первом этаже, сама знаешь. Звони, если передумаешь". А тут как раз Лёсик. Милый, внимательный. Выходи, говорит, за меня замуж. Это был взаимовыгодный союз. Я вроде бы показала нос своему художнику, а Лёсик получил красивое прикрытие.
– В каком смысле? – Латышев мало что понимал в этом сумбуре, так не походившем на его собственную жизнь. Или просто не хотел понимать.
– Разве я не сказала? Лёсик был голубым.
– Знаешь, как-то все это сложно для меня.
– Что ж тут сложного? – Девушка пожала плечами и залпом допила вино. – Он и сейчас голубой, мой Лёсик. А тогда ему как раз светила нехилая должность в комитете по городскому строительству или чему-то там подобному, не помню уже. А у нас ведь как? Все всё знают, но приличия на людях изволь соблюдать. Вот жена и понадобилась, чтобы ходить с ней, со мной то есть, на всякие протокольные мероприятия да на бизнес-тусовки, ну и вообще на случай, если вышестоящее начальство окажется совсем уж строгих взглядов…
– И как же, интересно, складывалась ваша семейная жизнь?
Девушка с шутливым рычанием бросилась Латышеву на шею:
– Вот сейчас загрызу тебя, злюка противный! Прекрасно складывалась! – Она повалила Латышева на пол, сама запыхалась и легла рядом, целуя. – Лучшей подружки у меня в жизни не было. Приятно, когда с мужчиной можно болтать обо всем на свете, и при этом он не лезет к тебе под юбку. Ах нет, душа моя, тебя это не касается! – Она схватила руку Латышева и зажала ее коленями. – Тебе всё можно. Всё. – И она передвинула его руку выше.
Латышев отстранился.
– Рассказывай дальше.
Она послушно кивнула.
– Ну вот. Я перевезла кое-какие вещички к Лёсику на Таврическую, так, формально, для тех случаев, когда мы принимали там гостей, а сама жила с бабушкой. Лёсик покупал мне дорогие шмотки, не в моем вкусе, правда, но что делать, приходилось терпеть некоторые неудобства, там же у них этот, дресс-код, будь он неладен. Но он и просто материально помогал, подкидывал деньжат и на лекарства, и на продукты. Познакомил меня со своим другом. Милым таким консерваторским мальчиком. Только вот к Лёсику он, кажется, не слишком-то был привязан. Даже обидно, правда. Больше пользовался его связями и деньгами. А бедный Лёсик страдал. Однажды сидим у меня на кухне, а он вдруг как заплачет и говорит: "Ты видела, какие у Котьки руки, какие красивые у него руки, я так люблю его руки…" – Девушка хотела сесть, но, помотав головой, опять улеглась возле Латышева. – Я, кажется, немножко опьянела, все кружится. Но дело не в этом. А в том, что тогда именно до меня и дошло, что любовь напрямую никак не связана с полом. И вообще с телом. И даже пространство здесь ни при чем… – Глаза ее теперь изучали какую-то невидимую Латышеву точку на потолке. – И даже время…
Она лежала, раскинув стройные ноги, красивая, отрешенная. Латышев изнывал от желанья и в то же время не мог заставить себя прикоснуться к этому существу, которому и названья он толком не знал.
– И вообще, я не люблю свое тело, оно только мешает…
Латышев протестующе взмахнул рукой:
– Знаешь, еще одного откровения я не выдержу. На сегодня, пожалуй, хватит.
Девушка повернула лицо и посмотрела в глаза Латышеву совершенно трезвыми, сухо блестящими глазами.
– Струсил, да? Струсил? А как же история про развод, разве не интересно?
Презирая себя за малодушие, Латышев подумал, что в этом шикарном подарочном наборе слишком много непонятных и, наверное, ненужных ему вещей. Он шевельнулся, собираясь вставать, но девушка прижалась к нему, обхватила его напрягшиеся плечи.
– Нет! Не уходи! Больше никаких откровений. Честное-пречестное! Просто какое-то время назад мне захотелось все расставить по местам. Привести свою жизнь в порядок. Никаких посторонних. Ничего лишнего. Как в этом гостиничном номере. И потом уже с чистого листа, так сказать, въезжать в новую квартиру. Что в этом такого? Ну в самом деле?
Латышев обмяк, подчинился, обнял ответно.
Девушка прижалась губами к его шее, к впадинке между ключицами, выдохнула, и тело Латышева сделалось вмиг невесомым.
– Вот так. Хорошо. Прежде чем уйти, полюби меня еще хоть немножко.
И она, не глядя, щелкнула телевизионным пультом.
В четверг все было так, как обычно. Девушка болтала без умолку, смешила его, умиляла постоянной готовностью к любви и не срывалась ни в какие депрессивные воспоминания. Иногда, как и в предыдущие дни, звонил ее мобильный. Девушка морщилась, бросалась, как и в предыдущие дни, искать его по звуку и находила в самых неподходящих местах: то в ящике комода, то под подушкой, то в ворохе набросанной в кресле одежды.
На звонки она отвечала довольно однообразным набором фраз: "Не могу. Полно дел". Или: "Созвонимся позже, сейчас не до лирики". Или: "Оставьте меня все в покое". Потом снова засовывала телефон "куда подальше, с глаз долой". Или вовсе отключала на какое-то время. Перехватывая беспокойный взгляд Латышева, отвечала, растягивая в улыбке детский рот: "С работы". Или шутливо: "Один зануда".
Все это могло быть правдой, и все это могло быть ложью. Латышев уговаривал себя не анализировать происходящее, потому что догадки, которые приходили ему в голову, были одна неприятнее, а порой и фантастичнее другой: от настырного влиятельного ухажера, о котором девушка умолчала, до чуть ли не преследования наркомафии. И тогда получалось, что вовсе не на деньги от проданной квартиры она тут шикует уже две недели в фешенебельной гостинице. Вот-вот, вполне в духе ее обожаемых мелодрам… Господи, да такую бесшабашную в любую историю втянуть ничего не стоит!
Латышев, завернувшись в простыню и притворяясь спящим, наблюдал краем глаза, как девушка, бормоча что-то себе под нос, голышом снует по комнате, подхватывая то с кресла, то с полу невесомые нарядные вещицы, как прикладывает их к себе, бегло смотрит в зеркальную дверцу шкафа, примеряя, и улыбается, и качает головой… Наконец она с видимым удовольствием облачилась в его вчерашнюю белую сорочку и некоторое время, помахивая длинными рукавами, стояла перед зеркалом, похожая на печального сказочного Пьеро. А потом, сложив пальцы пистолетиком, выстрелила в свое отражение, пошатнулась и прижала руку к винному пятну на груди.
Перестав дурачиться, она достала из шкафа свое бальное платье, накинула поверх лампы оранжевый платок, чтобы свет не бил в глаза Латышеву, и занялась шитьем.
Латышев поймал себя на чувстве, в котором никогда никому не признавался и которое только лет десять как перестало накатывать на него. Долгое время, оказываясь среди сверстников – сначала в школьной компании, потом в студенческой, потом в компании коллег-врачей, – он ощущал себя подростком, по ошибке допущенным в круг старших. Он принимал участие в умных разговорах, говорил что-то серьезное и значительное, не переставая при этом удивляться, что с ним держатся как с ровней, и радуясь, что обман его остается незамеченным.
Еще некоторое время Латышев, наблюдая сквозь ресницы за быстрыми движеньями иголки в пальцах девушки, размышлял, почему опять, спустя годы, вернулось то странное и беспокойное чувство, а потом заснул по-настоящему.
В пятницу Латышеву показалось, что прожили они с девушкой в этой комнате на девятнадцатом этаже несколько насыщенных лет. И герметичность их существования стала вдруг беспокоить его. Не то чтобы ему чего-то не хватало. Наоборот, всего было с избытком. А возможность безраздельного обладания девушкой, отсутствие необходимости делить ее с жизнью, находящейся за стенами гостиницы, только дополнительно его взвинчивала. Но было и другое: Латышев вдруг испугался, что надоест девушке, что она заскучает и внезапный их роман закончится раньше, чем он решится на радикальные изменения в своей жизни. Он толком и не знал, как ухаживать-то надо за такими барышнями.
Латышев усмехнулся, вспомнив, как дочь Татьяна называла возрастных состоятельных мужчин, обхаживающих красоток. Она называла их "папиками". Отвратительное слово, похожее на кличку для беспородных мелких собак.
Но какое такое "состояние" он мог, собственно, предложить? Квартира и машина останутся у Зинаиды, иначе и быть не может. Дача? Десять соток в карельской глуши и щитовой дом – сомнительная приманка для яркой молодой женщины.
Конец вечера снова прошел у телевизора, который девушка использовала исключительно как приставку к видеомагнитофону. Она удобно расположилась между коленей Латышева, худенькой спиной опираясь ему на грудь, и подпевала:
– "She may be the face I can’t forget…"
Внушительная пирамида из компакт-дисков, сооруженная на уголке телевизионного столика, казалось, вот-вот рухнет.
– А по прямому назначению телевизор ты не используешь?
– Это как же, душа моя? – безмятежно отозвалась девушка, прервав свое мурлыканье.
– Например, для просмотра новостей.
– О! – Девушка выпрямилась и уперла локти Латышеву в колени. – Полагаю, ничего полезного для себя я там не почерпну. Любоваться на мумифицированные дамские головы и стайку малопривлекательных политиков? Сомнительное удовольствие. – Она вернулась в исходное положение, кивнула в сторону пирамиды из дисков: – Уж если становиться овощем, то под руководством более талантливых ботаников. А может быть, тебе не нравится, как я пою? – Она кошачьим движением потерлась спиной о грудь Латышева. – Голоса, конечно, у меня нет. И со слухом, может быть, тоже проблемы. Зато от души. А это, – она опять показала на диски, – это, как восклицала героиня одного романа: "Dahin! Dahin!" Что можно при желании интерпретировать, если ты, конечно, английский в школе учил, как: "Escape!"
– Вот-вот! – Он ухватился за слово. – Завтра собирайся. Поедем куда-нибудь. А то все сидим в этом скворечнике. Куда бы ты хотела?
Девушка вывернулась из объятий Латышева, понимающе улыбнулась и заметила с забавной рассудительностью:
– До завтра еще надо дожить.
Назавтра и вправду все пошло как-то не так. Сначала Зинаида не хотела отдавать машину, скандалила, кричала, что и у нее тоже есть своя личная жизнь, а не только у него, что она все эти дни молчала, а теперь молчать не будет, и что планы на субботу она состроила уже давно, что у нее, между прочим, "есть человек" и не пошел бы Латышев к черту вместе со своей девкой.
При слове "девка" Латышев замер. Наверное, выражение лица его было жутким, потому что Зинаида струхнула, пролепетала что-то про "женское сердце, которое не обманешь", и ключи от машины ему в конце концов отдала.
Чтобы успокоиться, Латышев нарезал несколько кругов вокруг квартала. Вырулил к заливу, остановил машину, ступил на податливый песок прибрежной полосы. Туман, почти неделю накрывавший город, начал подниматься. Кое-где в разрывах проступало неожиданно синее небо. И луч солнца, вдруг срикошетив от стальной воды залива, резанул по глазам Латышева.
Он почувствовал необыкновенный кураж, сел в машину и через несколько минут уже парковался возле гостиницы.
Девушка, так же как и предыдущие дни, возилась на полу со своим платьем. В помещении пахло чем-то отдаленно знакомым, но этот запах заглушал другой, искристый, в пандан погоде, запах дорогих духов.
Она подняла от работы лицо. Макияж сегодня показался ему особенно ярким. Почти вульгарным. А может, дело было в солнце. Его было слишком много в комнате.
– Пожалуйста, задерни шторы.
Голос ее звучал глухо. Никакой еще вчерашней радости не было и в помине.
– Оставь это платье. Мы же собирались за город.
– Разве? – Она заслонилась рукой от яркого света и повторила: – Пожалуйста, задерни шторы.
Латышев прошел в комнату и замер возле окна.
– Господи, да что же это? – Похоже, увиденное сильно его поразило.
– Что? – скорее из вежливости, не поворачивая головы, спросила девушка.
– Что это там, напротив?
– Другой берег. А что, собственно, случилось?
Латышев задернул шторы. Волнуясь, прошелся по комнате, аккуратно переступая чрез платье.
– Господи, я и не знал, что это так близко!
– Что близко? – в голосе ее звучало едва скрываемое раздражение.