Хана изумленно уставилась на Фумио. Слова дочери поразили ее в самое сердце. До сих пор она думала, что ее терзает вдовье горе, но Фумио разложила все по полочкам и объяснила истинную причину нестерпимой тоски. Хана не могла смириться с тем, что ее старший сын живет у родителей жены. Не желая предстать в собственных глазах ревнивой свекровью, она пыталась убедить себя в том, что Кисивада ближе к Осаке и добираться оттуда удобнее. И все же она обижалась на Яэко за то, что та украла у нее Сэйитиро. Более того, ей совсем не нравился выбор Томокадзу. Да, времена сейчас не из легких и призыва в армию все равно не избежать, но зачем же добровольно лезть в самое пекло? А дочь Томокадзу, первая внучка Ханы по линии Матани? Ее отвезли к родителям жены! Фумио права – наследник, второй сын и их семьи держались в стороне от дома Матани. В переломный момент войны вокруг Ханы собрались только ее дочери и их дети.
Матриархат. Материнская линия. Хана уже давно заметила этот странный феномен, просто не сумела подобрать таких точных слов, как Фумио. Хана твердо верила в то, что женщина теряет всякие связи со своей семьей, когда выходит замуж; и не только верила, но и жила согласно этому принципу. Она не смогла бы переехать к Кимото вместе со своим мужем, даже если бы Мусота исчезла с лица земли. Да, времена меняются. Хана чувствовала, что и сама она тоже изменилась. Но воспитание не позволяло ей последовать примеру Фумио и идти в ногу со временем. Когда глава семьи постоянно отлучается из дому по делам, это вполне естественно, но ее место – у очага. Она будет тихо сидеть в гостиной, пока балки не треснут и крыша не рухнет ей прямо на голову.
В доме собрались пятеро внуков в возрасте от пяти до четырнадцати лет: двое из троих детей Фумио – Ханако и Акихико, и дети Утаэ – Горо, Ёко, Эцуко. И жизнь Ханы внезапно снова забила ключом. Дело осложнялось тем, что крестьян-арендаторов забрали на войну и их жены больше не могли помогать Хане по дому. Кроме Оити, у нее никого не осталось, если не считать стариков, которые по-прежнему жили в пристройке у ворот.
– Вам не кажется, что дом превратился в детский сад, госпожа хозяйка? – смеялась Оити. Ей пришлась по душе вся эта суета.
Ханако пошла в Школу для девочек Вакаямы. Каждое утро она выбегала из дому с аптечкой через правое плечо и шлемом от воздушных налетов через левое. В этой школе учились три поколения женщин семейства – Хана, Фумио и вот теперь Ханако. Минуло лет пятьдесят с тех пор, как туда ходила Хана с девичьей прической и в кимоно с длинными рукавами. Два десятилетия назад в школу пошла Фумио в хакама с белыми полосками по низу. Ныне альма-матер посещала одетая в брюки Ханако.
Для начала ученицы выстраивались во дворе на перекличку, поднимали флаг и зачитывали указ императора о начале войны, затем маршем расходились по классным комнатам, в которых не было ни единой книги. Все девочки считались членами Студенческого патриотического корпуса. Здание школы превратилось в швейную фабрику, и Ханако день за днем заставляли пришивать воротнички к кителям цвета хаки. Работа шла по методу конвейера: одни пришивали только рукава, другие имели дело исключительно с брюками, карманами, пуговицами либо петлями. Весь день девочки проводили с иголкой в руках.
Даже в Токио Ханако заболевала и пропускала занятия каждый месяц. В Школе для девочек Вакаямы ей пришлось ежедневно горбить спину над воротничками – работа, которую она терпеть не могла. Организм Ханако был устроен так, что у нее непременно поднималась температура, если вдруг случалось заняться чем-нибудь неприятным. Именно по этой причине она и пропустила три дня кряду, и, когда вернулась в школу, классный руководитель объявил ей строгий выговор, сказав, что, если бы она была в армии, ее посадили бы на гауптвахту. Ханако единственная в группе пришивала воротнички, и за время ее отсутствия накопилось больше сотни неготовых кителей. "Болезнь – не повод для пропуска занятий, – заявил учитель. – Япония бьется с врагом не на жизнь, а на смерть, и каждый, кто позволяет себе заболеть, проявляет малодушие".
Родители всю жизнь баловали слабенькую Ханако. Кроме того, она росла в вольной голландской колонии, и ей было невыносимо трудно смириться со строгими правилами Студенческого патриотического корпуса.
– Я больше не хочу ходить в школу, бабуля. Если занятия бросить нельзя, я возвращаюсь в Токио, – заявила девочка.
Хана, которая до сих пор во всем потакала внучке, только покачала головой:
– Разве ты не боишься воздушных налетов?
– Вовсе нет. Уж лучше бомбы, чем швейная фабрика. У меня эти воротники уже поперек горла стоят. Я предпочитаю погибнуть в Токио.
– Ханако! – ужаснулась бабушка. – Как ты можешь так говорить, когда вся нация ведет войну?
– Но мне плохо. У меня температура.
– Если ты настолько слаба, пользы от тебя все равно никакой нет, иди и умри.
Ханако ушам своим не поверила, а бабушка тем времени продолжала гнуть свою линию:
– Какая разница, где умирать, здесь или в Токио. Я выступлю свидетелем, можешь покончить с собой прямо тут, чего далеко ходить.
Ханако побледнела и несколько секунд глядела на бабушку. Потом со слезами на глазах выскочила из комнаты, не разбирая дороги добежала до конца коридора и увидела открытые фусума, за которыми находилось хранилище. Там она и нашла себе убежище среди свертков и сундуков. Загнанная в угол, девочка выбрала местечко потемнее и скорчилась на полу, захлебываясь рыданиями. Она ревела так громко и так неистово, что казалось, еще немного, и хранившиеся десятилетиями вещи рассыпятся в прах, а тяжелый воздух закрутится в торнадо.
– Не слишком ли вы жестоко с ней обошлись, госпожа хозяйка? Она до сих пор рыдает, никак успокоиться не может! – Переживая за Ханако, Оити металась от хранилища к гостиной и обратно.
Но Хана лишь попросила ее оставить девочку в покое.
– Госпожа хозяйка… она уже почти два часа плачет.
– Ничего с ней не случится, Оити. Только здоровый ребенок может так рыдать.
– Ваша правда! Вряд ли она смогла бы проплакать столько времени без перерыва, если бы была больна.
Оити наконец-то успокоилась и вернулась на кухню. Решив, что девочка непременно проголодается после нескончаемых слез, она приготовила на обед дополнительную порцию риса. Да, Ханако действительно устроила настоящую истерику: Оити слышала ее даже из кухни. Покачав головой, добрая женщина принялась размышлять над словами Ханы.
Весной 1945 года в дом Харуми в Токио попала бомба, и он сгорел дотла. Семья бежала к тете Эйдзи. В то же самое время пришла повестка – Кадзухико призывали в армию.
– Я велела ему не терять голову, мама. Не лезть вперед остальных, не пытаться стать героем и все такое. И еще я велела ему во что бы то ни стало вернуться домой живым, – сказала Фумио Хане по дороге в Мусоту. Эйдзи заявил, что до последнего останется в банке "Сёкин" – это же, в конце концов, долг каждого служащего! – и наотрез отказался покидать столицу. Фумио же приехала к матери в Мусоту только после того, как они лишились своего дома, а Кадзухико призвали в армию.
– Ты все правильно сказала, молодец. Я говорю то же самое молодым людям, которые приходят повидать меня перед отъездом на фронт. Разве можно желать кому-то смерти?
– Как вы думаете, мама, что станет с Японией? В Вакаяме пока тихо, но в Токио настоящий ад творится.
– Да, времена настали действительно хуже не придумаешь.
Фумио в общих чертах описала Хане, Оити и Косаку обстановку в Токио, потом рухнула на футон между Ханако и Акихико и провалилась в сон. Проснулась она поздно утром, когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Пережив пожар и спешный побег из Токио, Фумио валилась с ног от усталости и отчаянно нуждалась в отдыхе.
Через несколько дней она окончательно пришла в себя и смогла, наконец, от души наговориться с Ханой.
– Ханако прямо пышет здоровьем, мама! Поверить не могу! Ножки у нее всегда слабенькие были, на Яве пришлось выбрать ей школу поближе к дому. А теперь она каждый день ходит пешком до города и обратно.
– Разве ты сама не ходила в Вакаяму?
– Ходила, но я ведь была не хуже любого мальчишки. И потом, в то время у нас не было выбора, общественного транспорта еще не существовало. Должно быть, это деревенский воздух сотворил с Ханако чудо.
Хана не стала рассказывать Фумио о ссоре с Ханако и о том, как она велела внучке покончить с жизнью. Люди стали очень чувствительными, и сейчас не время разбрасываться такими словами, как "смерть".
Когда Фумио приехала к матери, в Вакаяме действительно было относительно спокойно. Но с июня город превратился в мишень для постоянных авианалетов. В ночь на 10 июля в результате массированной бомбардировки столица префектуры фактически сровнялась с землей. Паника захлестнула даже Мусоту.
– Бомбоубежище никуда не годится!
– Собирай вещи и беги!
– В холмы, в холмы!
Руководители Общества соседей носились по деревне, выкрикивая имена жителей. Хана крепко держала за руку Ханако, Фумио и Оити тащили за собой каждая по два ребенка. Они бежали по тропинке мимо рисовых полей по направлению к Китаяме.
– Смотрите! Город горит.
– Силы небесные, близко-то как! А вдруг огонь на Мусоту перекинется?
– Всего можно ожидать…
Со стороны Мусоты Вакаяма казалась морем огня, и только крепость возвышалась темной тенью над безбрежным красным маревом. Но вот и она осветилась, по башне поползли алые язычки.
– О, замок… – задохнулась на бегу Фумио.
В этот самый момент Хана тоже заметила, что в замке начался пожар. Из башни вырвался огненный столп, и через секунду она рухнула на землю.
– Бабушка! – в испуге закричала Ханако, когда Хана, которая до сих пор держала ее за руку, покачнулась и упала на колени.
– Со мной все в порядке, – твердым голосом заявила Хана.
После капитуляции Японии землевладельцы в чудом избежавшей разрушения маленькой деревушке близ Вакаямы еще долго влачили жалкое существование. В разоренных войной городах люди изо всех сил строили новую жизнь. Хана же по-прежнему бездельничала в Мусоте.
Дом Утаэ в Осаке остался целым и невредимым, она без промедлений приехала за детьми и прихватила с собой из Мусоты немного риса. Оставшийся без жилья Эйдзи забрал свою семью весной следующего года. Что до Кадзухико, он так и не успел подержать в руках оружие и не получил ни единой царапины. Незадолго до демобилизации он рыл окопы вдоль побережья полуострова Босо. Эйдзи вошел в правление банка "Сёкин", когда тот уже стоял на грани развала. Инфляция в стране росла, банковские счета заморозили, и для Харуми начался очень трудный период. В итоге Эйдзи потерял почти все, что имел.
Сок и сахар выдавали по норме в качестве замены рису, и, чтобы выжить, приходилось обменивать вещи на продукты. Фумио, Кадзухико и Ханако жили одним днем. Во время войны так и не удалось пошить Ханако кимоно из крепа с пионами, который Хана купила для нее. Чудесная ткань последовала за своей хозяйкой из Токио в Вакаяму, потом из Вакаямы обратно в Токио. В конце концов ее обменяли на продукты – девочке не представилось случая посмотреть, как она превращается в праздничный наряд.
Ханако отправилась вместе с матерью в Нэриму, на запад Токио, чтобы обменять яркий шелковый креп на несколько киновячменя. Девочка молча воззвала к бабушке, глядя на то, как грубые, почерневшие руки крестьянки разворачивают нежную ткань и касаются пионов. Ей так хотелось сохранить материал в память об их с бабушкой походе в "Мицукоси"! Осколки фарфора саванхалок остались на пепелище, а вот теперь и этот бесценный дар должен навсегда перейти в чужие руки. Горько думать, что у тебя не осталось ничего, кроме воспоминаний.
– Люди ставят на одну ступеньку еду, одежду и кров, но не забывай, Ханако, что еда важнее всего остального, – сказала Фумио.
Однако Ханако не стало легче, хотя она прекрасно понимала – мать пытается успокоить ее и убедить в том, что глупо оплакивать какую-то материю, когда они умирают с голоду.
– Интересно, что скажет бабушка…
– В My соте есть что продать. Если бы ты осталась там, тебе не пришлось бы пройти через все эти испытания.
Но не об испытании ячменем и сладким картофелем думала Ханако. Она ждала, что мать хотя бы выскажет сожаление по поводу того, что им пришлось продавать вещи дочери. Бабушка наверняка опечалилась бы, узнав, что шелковый креп поменяли на продукты. Она настоящая женщина, и для нее расстаться со старинной вазой или кимоно – неподдельное горе.
Фумио несмело взглянула на погруженную в мрачные мысли дочь. Она продала ткань для кимоно потому, что за время войны Харуми докатились до состояния ужасающей нищеты. И все же Фумио чувствовала себя неловко. Сама она никогда не привязывалась к вещам и расставалась с ними без малейшего сожаления. Но продавать то, что по праву принадлежит ее дочери, – совсем другое дело.
Фумио молчала, не желая осложнять и без того непростые отношения с Ханако. Бедность, вынудившая их обменивать шелковый креп на еду, настолько удручала ее, что она была не в силах выразить свои чувства.
"До войны у меня была возможность посылать детям не только рис, но также одежду и постельное белье", – подумала Хана, взяв в руки газету. Она очень расстроилась, узнав о несчастьях, свалившихся на голову ее старшей дочери, но еще больше ее угнетала мысль о том, что Матани растеряли все свое богатство. Землю конфисковали, арендаторов освободили от их обязательств. Оставшись без рисовых полей, бывшие землевладельцы уподобились горожанам и жили на продовольственный паек. Сэйитиро и Утаэ приезжали из Осаки купить зерна. Жители деревни чувствовали себя обязанными Хане и не могли продать ей рис по завышенным ценам черного рынка, но вместе с тем не слишком охотно делились своими запасами.
– Да разве это мыслимо, госпожа хозяйка? – вопрошала Оити. – Говорят, что у сына Мацу из Мисэгайто пять наручных часов!
– Наверняка выменял их на рис у горожан.
– Но ведь каждый человек должен занимать определенное место в обществе. Какой прок крестьянину от пяти наручных часов? Это же смешно!
– Не забывай, Оити, что крестьян вынудили прибегнуть к натуральному обмену. Что толку винить сына Мацу?
– Да я его и не виню. Меня просто сводит с ума вся эта нелепица. Времена действительно настали трудные, но госпожа хозяйка Тёкуи не должна есть рис, смешанный с ячменем!
– Япония проиграла войну, Оити. Сегодня никому нет дела до громких имен вроде Тёкуи или Матани. У одних сгорели дома, другие потеряли своих родственников, третьи пострадали от атомной бомбы. Когда я думаю обо всех этих несчастных, понимаю, что жаловаться мне не на что.
– Но война не тронула Мусоту. В сущности, ни одно другое место не поднялось после капитуляции так, как наша деревня. Мы близко к городу и от гор недалеко, вот люди и приходят сюда и за рисом, и за дровами и даже не задумываются о цене. Сейчас деньги делают крестьяне, те самые, которые когда-то были арендаторами Матани. Вы только взгляните на них, на этих выскочек, объявивших землевладельцев эксплуататорами!
– Идея не нова, знаешь ли. Фумио говорила то же самое лет тридцать тому назад.
– Чем им землевладельцы-то не угодили? Вокруг полно других кандидатов на роль злодеев. Взять хотя бы вашего деверя. Он сделал себе состояние на продаже леса. Замороженные банковские счета его ничуть не тревожат. В конце концов, он зарабатывает столько, сколько простому крестьянину и не снилось. Он дал взаймы Хати, который собирается построить мельницу, и процент назначил просто непомерный.
– Он практичный человек, только и всего.
– Не практичный, а хитроумный, вот он какой! Забрал у главного семейства все холмы, и теперь у него еще хватает наглости приходить сюда с рыбой када и угрем хидака, да еще с выражением подобострастной благодарности на лице!
Хана давно смирилась со своей участью, но Оити терпеть не могла Косаку и ни разу не сказала в его адрес доброго слова. Она целыми днями ходила по дому, упрямо выполняя самую разнообразную работу, словно злость служила ей источником энергии. Поскольку никого, кроме Оити, у Ханы не осталось, даже уборка занимала целый день от рассвета до заката. Кроме того, по карточкам выдавали неполированный рис, поэтому Оити приходилось носить его крестьянам, чтобы те очищали зерно от шелухи.
– Хорошая погода стоит, – заметил Косаку, единственный, кто навещал теперь Хану.
– Проходи, пожалуйста, – любезно кивнула ему хозяйка. Она сидела на энгаве и читала "Хэйкэ-моногатари".
Косаку, молча сняв гэта, вошел в дом.
Оити принципиально не показывалась, когда Косаку являлся с визитом, поэтому Хана встала и сама подала ему дзабутон. Она уже собралась было приготовить гостю чай, но он остановил ее:
– Я, пожалуй, лучше хурмы поем. Хурма в этом году уродилась на славу. И цвет – просто загляденье.
Косаку извлек из-за пазухи плоды, которые сорвал у ворот, и протянул их хозяйке – по одному на ладони.
Хана принесла из кухни тарелку и столовый нож – она давно перестала пользоваться специальной посудой и ножами для разделки фруктов. По правде говоря, она твердо верила, что хурма гораздо вкуснее, если чистить ее ножом для овощей.
Хана вытерла одну хурму кухонным полотенцем, умело разделала ее и предложила деверю. Косаку взял дольку и начал тщательно пережевывать. Ему было почти семьдесят. Постарел он рано и за последние десять лет нисколько не изменился. Однако вставные зубы, по всей видимости, поизносились – прошла целая вечность, прежде чем он прожевал и проглотил крохотную дольку.
Хана очистила вторую хурму, с трудом поборов желание впиться в нее зубами. Одно дело, когда старуха ест сочный, мягкий плод, совсем другое – когда она пытается отгрызть кусочек твердой хурмы. Зрелище, надо сказать, не из приятных. Да, немало воды утекло с тех пор, как веточку из Кудоямы привили к местному дереву, теперь хурма стала слишком жесткой для ее зубов. Хана горестно вздохнула.
Косаку задумчиво уставился на книгу. Похоже, он искал повод продолжить беседу.
– Классику читаешь. Пытаешься сравнить судьбу дома Тайра с участью семейства Матани?
– О нет. Просто старухе больше нечем заняться, вот и читаю понемногу.
– Нынче много новых журналов выходит. Я принесу тебе в следующий раз.
– Спасибо. Я бы с удовольствием их полистала.