- Павличек, - говорила она, - давай поднимайся, Павличек…
И прикладывала к его губам снег.
А те трое ушли к Седовласому, у которого, как это часто бывает, после мнимого приступа действительно случился сильнейший сердечный приступ - три или четыре месяца он приходил в себя после этого.
- Давай… Давай, Павличек. - Валя помогала Гребенникову идти.
Они выбрались из снега, вышли со двора - ехали домой электричкой. Валя плакала и каялась, не обращая внимания на то, что вокруг было полно людей. Гребенников ее простил. Они помирились. Валя сменила руководителя по аспирантуре, то есть ушла от своего Седовласого к другому профессору, тихому и безобидному старичку.
Но мир был недолгим. Очень скоро случился новый скандал. Слухи связывали Валю с талантливым и молодым Юрием Стрепетовым. Говорили, что однажды у всех на виду, чуть ли не после какого-то совещания, Гребенников влепил Вале две увесистые пощечины. И будто бы Валя даже не вскрикнула.
Затем Валя ушла от Гребенникова и вышла замуж за этого самого Стрепетова.
Гребенников, оставшись один, впал в романтический образ: он страдал. Побуянить или с кем подраться стало для него делом привычным. В исследовательский институт, в котором он работал, он заявился с горделивым лицом, перекинув яркий шарфик через плечо, - таким он прохаживался в коридоре, таким же сидел на своем рабочем месте. И (необходимое дополнение к шарфику) обо всех женщинах отзывался ужасно плохо.
А затем Валя к нему вернулась. К Гребенникову. И он сбросил свой шарфик. И, как все говорили, "стал очень добрым и человечным".
Об этом я узнал от нее самой. Однажды Валя пришла в гости. Было утро, Валя была, как всегда, радостная и рассказывала о себе.
Рассказывала она спокойно, с улыбкой и как-то щебечуще. Как о путешествии. "Сначала было то-то" (и шел маленький или немаленький вставной рассказ). "А после было то-то" (и еще, уже новый рассказ). И так далее.
- Тебе надо как-то угомониться, - сказал я, впадая на правах земляка в некое морализирование.
- Можно подумать, что я гоняюсь за этими приключениями, - ответила она.
- Можно и подумать. Уже дважды была замужем… И ведь еще не вечер, верно?
Она улыбнулась.
- Ну хорошо, - сказал я. - А почему ты не ужилась с этим Стрепетовым? Вот уж и талантливый, и молодой, и красивый - чего тебе еще?..
- Как тебе объяснить… Его окружение - все эти одаренные, умные - собираются и без конца важничают. А ко мне относятся как к плебейке…
- Не понимаю.
- Да дурачье они. Тут и понимать нечего. У них и то и се. И проблемы, и разговоры. А я вроде как куколка…
- Знаешь, Валя, ты слишком тщеславна.
- Может быть, миленький. - Она улыбнулась. - А может, и нет. - Она попыталась стать серьезной. - А главное - я все-таки люблю Павлика.
Я фыркнул:
- Хороша любовь!.. Ну ладно. Значит, вы опять вместе живете?
- Ага.
- И видно, скоро опять разойдетесь?
И тут она внезапно на меня надулась:
- Послушай. Ну зачем думать все время вперед?.. Ты мне неприятное хочешь сказать, да?
Она заговорила о том, как ей "сейчас замечательно". Она уверяла и меня и себя (себя-то больше) в том, что ее, такую нравящуюся и такую обаятельную, все любят. Все без исключения. Даже женщины, улыбнулась она.
- Плохо тебе будет, - сказал я.
- Ну, вот еще!.. Нечего пугать! - Она засмеялась.
Я не мог ей объяснить, я только чувствовал, что ее уносит куда-то в сторону. Уносит все дальше. Так мне казалось. Тогда я ее не понимал. Такая была минута.
Я сказал:
- Я вот понимаю Вику Бурмину. Понимаю Галю Несмеянову… Помнишь Галку?
- Помню.
- И даже Ларису Чубукову понимаю. Они все стараются, живут с семьей или без - но стараются, что-то делают…
- Ну а я не умна.
- Другие тоже не умны, но ведь заняты, живут, а что такое ты? Что такое Валечка Чекина?
- Ну и что она такое?
- А черт знает что… Ты уж прости, что я о таком прописном язык распустил. Но ведь тебе важно что? Поехать на какой-нибудь симпозиум. Пожить в гостинице. Чтоб ковры и вино. И чтоб за тобой поухаживали на каком-нибудь банкете. Какая-то околонаучная дамочка… Разве нет?
- Ну и наплевать, - сказала она. - Миленький, я ведь всего этого не понимаю. Ты вот говоришь, а я даже не знаю, как я со стороны выгляжу.
- А ты знай. Я же не солгу. Я тебе как земляк говорю.
- Только как земляк?
И этот бесенок заглянул мне в самые зрачки.
- Да ну тебя к черту! - сказал я, вставая и уходя в комнату.
- Ну, иди, иди сюда, - засмеялась она. - Дразнить не буду.
Я вернулся и стал опять объяснять ей, как моя землячка Валя Чекина выглядит со стороны.
Она вздохнула и улыбнулась:
- Но ведь это все для меня как-то слишком умно, миленький!
Она заговорила:
- А ведь любовь - это важно. Ты разве не знаешь, что говорил Пушкин?.. Он об этом много говорил: "Пока ты молод…" - и дальше о любви. Что-то замечательное. Я забыла. В общем, стихи такие были.
- Стихи?.. (Когда она рассуждала, это надо было послушать!)
- Нуда, миленький. И очень красивые!
(Это ее "миленький" раздражало меня.)
- Валь, по-моему, ты очень счастлива, когда притворяешься совсем уж дурочкой?
- Ага! - Она звонко рассмеялась. - Ну, пока. Не печалься, миленький! - Она встала и ушла.
Я остался один. Пытаться передать ее обаяние - это, видимо, все-таки невозможно. Смысла нет описывать глаза, руки или жесты.
Прошло три или четыре года. Это если считать от распределения. В эти три года Гущин и стал самым молодым академиком. Тиховаров защитил кандидатскую. Дягилев погиб.
Хромая и некрасивая Женечка Лукова вышла замуж за красавца актера одного из московских театров. Сначала он был в ТЮЗе, где играл Павлика Морозова и иногда Володю Дубинина. Ему было тридцать лет, когда он перешел в театр более высокого ранга: теперь он играл Кречинского. Он действительно был красавец, первый сорт. Ума не приложу, как он разыскал нашу тихонькую хромоножку. Или как она его разыскала. А жили они, так сказать, прекрасно.
Егоровы, то есть Егоров и Надя Цаплина, тоже жили прекрасно. Гущины и Чуриловы жили хорошо. А Гребенниковы, после того как опять сошлись, жили опять же неважно. Все шло своим чередом.
Жили неважно. Но это еще не значит, что они не были счастливы.
Дягилев ушел из института на четвертом курсе. Все колебался, не взять ли отпуск с правом восстановления, но так и не взял. Волокитное дело. Он стал матросом - объездил весь белый свет. Тонул. Болел. Охотился под водой. А в одной из стран Ближнего Востока попал в холеру.
Кораблю там было приказано покинуть порт, и Дягилев вернуться на него не успел. Двадцати четырех часов не дали. Дягилев и некий Стефан, провиантщик с польского судна, оказались там вдвоем. Без языка. И с очень незначительной валютой. Вдвоем они пробирались ночами через всю страну, прячась и обманывая холерные патрули. Сумели перейти границу. И уже в другой стране пробрались в порт. В порту, уже видя на близком расстоянии корабль с польским флагом, Стефан умер. Он умер, повторяя свое "не сгинела". Поляк всегда поляк. А Дягилев холеру пересилил. Он сумел попасть на чей-то корабль. Затем добрался к своим. Уже тут погиб, гоняясь за какой-то необыкновенной рыбкой. Он очень любил подводную охоту. Так и погиб.
Ну-ка, скажите, что он не был счастлив.
Весельчак Толя Тульцев женился в третий раз. Он был, кстати сказать, хорошим инженером. Но ему все "было мало". "Жизненная нитка - это мура, хочешь, я тебе расскажу о жизни?" - сказал он.
Он сказал, что провинциал должен найти в жизни нечто, что полностью задавит ему мозги и выбьет из него веселость. Ему нужен груз, как ослу. Иначе провинциал не будет счастливым. Иначе он будет думать, что вот приехал сюда, а так-таки ничего и не нашел. Груз, чтоб от тяжести обвисли плечи и вывалился язык. А в качестве дополнения хотя бы маленькую гипертонишку. Для начала… И вот у Толи была уже третья жена. И ребенок был. И гипертонишка. И у каждой из двух оставленных жен было тоже по ребенку. Но ему все еще "было мало".
И однажды он заговорил так:
- Со мной что-то странное. Я хочу бегать на длинные дистанции.
Сначала все решили, что Толя попросту спятил.
А страсть к бегу тем временем разгоралась. Толя всерьез участвовал во всех соревнованиях для начинающих. И ведь уже была не юность. И алименты платил по двум каналам. И в своей семье тоже - болели. И вот инфаркт, и только тут плечи Толи обвисли, глаза посуровели, веселье пропало, и плюс та самая небольшая гипертонишка. Весь ассортимент, Груз был найден: Толя Тульцев стал счастлив. Наконец-то. Он так и говорил:
- Тяжело, хоть в петлю. Жизнь жуткая. Я уже не помню, когда я смеялся. Нет больше Толи Тульцева… - И добавил: - Но, ты знаешь, кажется, я наконец-то утолил жажду.
Вот так все и шло. Своим чередом.
Была такая девочка. Валя Чекина. Жила в провинциальном городке, жила без отца, неплохо училась. Провинциалочка. Поступила в институт в Москве. И даже закончила его. Вышла замуж за своего однокурсника Гребенникова. Увлеклась - и вышла замуж за другого. А затем опять вернулась к Гребенникову. И они опять неважно жили.
Была она и нелживая, и неискренняя. Была вне этих слов, сама по себе. И это ерунда, что я так подтасовал факты, чтобы в конце ее как бы наказать за ее переменчивость. Этого нет. Я бы и рассказывать не стал такого… Я считаю, что она счастлива. И всегда была счастлива. Я на этом стою. В этом есть не очень-то выразимая, но очень важная мысль.
Глава 4
Все, кого я ни встречал из "наших", говорили, что Гребенниковы живут плохо. Валю поругивали, но еще больше осуждали самого Гребенникова: "Тряпка, а не мужчина. Слюнтяй. И чего он с ней мучается?.. Оторвал бы разом - и кончено…" Такие вот разговоры.
Я слышал, что живут они по-прежнему в Подмосковье, и что "все у них плохо", и что Валя все еще не может окончить аспирантуру. И оказалось, что так оно и есть. Однажды Гребенников приехал ко мне ночью, и я узнал, как говорится, из первых рук.
Был уже час ночи. Он позвонил в дверь, а я, и жена, и наша дочка спали. Я открыл ему:
- Входи. - И я добавил: - Только тс-с… спят.
Квартира состояла из комнаты и кухни - мы прошли на кухню. Мы сели, закурили, и Гребенников очень спокойным и простым голосом стал рассказывать, что Валя опять его обманывает.
- Она была в Киеве. Там что-то вроде съезда по вычислительным машинам - всю молодежь пригласили…
Для постороннего человека голос Гребенникова показался бы совсем уж ровным и как бы будничным:
- Съезд еще продолжается, а Валя оттуда незаметно уехала. Удрала. Ее там уже нет.
- Ну и что?
- Да ведь и дома ее нет, - все также буднично проговорил он.
- Где же она?
Он невесело усмехнулся. И молчал.
Я встряхнул головой:
- Ты извини. Я сонный… Рассказывай, рассказывай!
- Да что ж рассказывать. Часть людей вернулась из Киева пораньше. Встретил я на работе Витьку Флягина, встретил вашего Тиховарова…
- Тиховарова? - переспросил я.
- Да… Как, говорю, съезд? То да се. А как, говорю, моя Валя?.. "А она же вернулась. В одном вагоне ехали", - сообщил мне Тиховаров.
- Ну?
- Ну и все. Сказал я Тиховарову: "Пока", - и быстренько домой. Ждал, ждал - ее нет.
- Может быть, задержалась где-то. Например, в магазин пошла…
- Это было два дня назад.
Я молчал. Затем, как бы размышляя, сказал:
- Значит, она где-то здесь? В Москве?
- Да.
- Задача… - сказал я.
Он улыбнулся этакой характерной своей улыбкой - тихой и будто бы даже покорной:
- Только не делай вид, будто ты не догадываешься…
- Я догадываюсь. Ну, разумеется… Я конечно же - и как тут не догадаться, - заспешил, заторопился я.
- Все просто. Она здесь. Она в Москве. Она с кем-то. - И он улыбнулся с той же своей естественностью и простотой: - И я хочу ее найти.
Я все это понимал - да оно и немудрено было, зная Валю! - но вот что мне было неясно:
- А почему ты ко мне пришел?.. Я же ничего не знаю.
- Ну так. Все-таки беда у меня случилась… Совет дашь. Друг все-таки.
Я не мог дать никакого совета. И другом его я не был. Тут было вот что: я и его Валя были земляки, были родом из одного маленького провинциального городка. Вот и все.
- Д-да… Друг - это конечно, это разумеется, - сказал я сочувственно, - но что же я могу посоветовать?!
Я вытащил остатки ужина, налил чаю.
- Давай-ка горяченького…
Из комнаты выглянула жена. На плечи она накинула одеяло - вот так, верхней половиной, и выглянула:
- Что-нибудь случилось?
- Нет-нет, - сказал я поспешно. - Ничего. Спи.
Она сонно щурилась на свет:
- Правда?.. Может, что случилось?
Гребенников улыбнулся ей:
- Нет.
И я сказал:
- Павел зашел к нам переночевать. Вот и все.
- Ты найдешь, что ему постелить? - спросила она.
- Найду.
- Одеяло в шкафчике.
И она ушла.
- Замечательный чай… - Гребенников медленно вертел в руках стакан. - …Замечательный чай. Мне ведь и правда надо бы у тебя переночевать.
- Я так и понял.
- Нет. Не только сегодня. А вообще. Пока я буду ее искать…
- Хорошо, Павел.
И я тоже стал отхлебывать понемногу чай. Теперь я понял: Гребенниковы жили в Подмосковье, и он не хотел терять время на ежедневные поездки туда-обратно.
- Я буду искать ее. Понимаешь - я не хочу время терять.
- Я понял.
- А твои домашние не будут против?.. То есть против…
- Ночлегов?
- Да.
- Нет, не будут. Ну а будут - тоже ничего. Потерпят.
- Стеснять мне бы вас не хотелось. Но мне очень надо ее найти.
Я ничего не стал расспрашивать больше - я постелил ему и пошел спать. Жена спросила сквозь сон:
- Что у него?
- Да ничего. Опять с женой не ладит.
- Вот бедняга… Это та самая Валя?
- Да.
- Вот это любовь, вот это муж!
…И где-то среди еле слышного ночного шепота она уснула.
Мне не спалось - и вот я босо зашлепал на кухню.
- Покурим? - Я как-то был уверен, что он не спит.
Он не спал.
- Давай. Но только дверь прикрой, чтоб им не тянуло. Я все-таки чувствую, что стесняю вас…
- Да ладно тебе.
Мы помолчали.
- Я ведь, честно говоря, не только ночевать к тебе. Я ведь и на помощь рассчитываю…
- Ну?
- Помог бы ты мне.
- Искать ее?
- Да.
Я зевнул долгим ночным зевком и подпер рукой отяжелевшую голову.
- Не представляю себе…
И я вдруг стал хвалить Валю:
- Есть, есть в ней что-то чертовское… И не поймешь что! И ведь не скажешь, что красива, верно?
Я произнес утвердительно:
- И всегда в ней было это. Я ее с детства помню.
Гребенников тему не поддержал.
- А я слышал, вы разводились…
- Да. Мы и сейчас разведены, - спокойно сказал он.
- Правда?
- Да… Но, честно говоря, разведены мы или не разведены - это уже не имеет значения. Все перепуталось.
- Как же так?
- А вот так.
- Но живете-то вы вместе?
- Да.
- Так, - сказал я машинально, - значит, она опять Чекина? Опять под своей фамилией?
На темной стене кухни были светлые пятна от ночных фонарей - чуть светленькие и какие-то зябкие пятна. Я уставился в них и повторял:
- Д-да… Валечка Чекина… Валечка Чекина! - Я сказал: - Ну и как же вы жили эти три… нет, четыре года?
Он усмехнулся:
- По-разному.
Мне все хотелось обрисовать ее в нескольких фразах, как-то очертить ее, оценить, что ли. (И совсем не хотелось ее завтра искать.)
- Не понимаю, зачем за ней бегать, - сказал я. - Это ведь еще хуже.
Он не ответил.
- …Ей важен именно минутный шум. Она, конечно, обаятельная, но, в сущности, девочка пустенькая. Совсем пустенькая. Коптит себе небо и ничегошеньки не думает… Разве нет?
Я ждал, что Гребенников как-то поправит меня (с чем-то не согласится), а он молчал.
- Почему ты молчишь? Или тебе это неинтересно?
- Нет… Это интересно, но для меня это неважно, - сказал он как-то очень тихо, очень спокойно и просто.
- Какая она - неважно?
- Неважно.
И тут уж мне стало совестно.
- Ты прости, пожалуйста, - сказал я. - Понимаешь, сейчас время такое… Сейчас смеются над такими, как ты. Вышучивают. Ты меня тоже пойми: это ведь редкость, чтоб вот так, как ты к Вале… - Я сглотнул слюну и, помедлив, добавил: - То есть из-за нее… То есть ты без нее не можешь, да? - Я как бы усмехнулся: - Это ведь редкость…
И мы оба, как сговорившись, потянулись за сигаретами - и закурили от спички.
Он сказал, помолчав:
- Надо ее найти как-то.
- Я обещал, и я помогу, сколько сумею, - сказал я, - но ты уверен, что она захочет вернуться?
- Конечно, - сказал он, - конечно!
Я встал, что было делать - спать? Но уже не спалось. С кухни я прошагал в прихожую и как-то полуавтоматически стал надевать плащ. Сначала я действительно хотел пройтись по улице и подышать ночным воздухом. Я даже сказал:
- Пойдем прогуляемся. Все равно не спится.
- Нет. Я уже засыпаю, - сказал Гребенников.
Я надел плащ прямо на майку и перед уходом заглянул в комнату: жена и дочка спали. Я вышел на лестничную клетку, стал неторопливо спускаться - и где-то тут пришла мысль.
Тиховаров тоже ведь был на этом съезде в Киеве и мог что-то знать, нужно позвонить, спросить - в этом и состояла моя нехитрая мысль. Правда, как спросить? Мне не хотелось, чтобы о Вале и Гребенникове опять начали носиться слухи. Тем более Тиховаров относился к Вале с некоторым презрением. И я заколебался. А ночь была теплая, без прохожих, и телефонная будка стояла с распахнутой дверцей - пустая.
Я положился на самотечность разговора, на то самое "как получится", и, войдя в будку, набрал номер.
- Тиховаров, привет!
- A-а… привет, - он узнал меня по голосу.
- Ты спал?
- Да. А в чем дело?.. Только я совершенно сонный.
Я помялся. Вопрос для ночного времени был, понятно, дикий, но я спросил:
- Слушай… Ты ж в Киеве был. Как там?.. На этом… симпозиуме?
- Ты издеваешься?
- Бог с тобой! Мне действительно интересно.
Тиховарова обмануть нетрудно - надо только твердо стоять на своем.
- Ну, что же тебе рассказать?.. Выступал, например, мой шеф, выступал Бобокин - оба по сорок минут…
Тиховаров, время от времени зевая, начал перечислять доклады.
- Подожди-ка, - сказал я. - Ну а кто блеснул?.. Ну, понимаешь, о чем я: какое-нибудь эффектное сообщение. Словом, сенсация, шумиха и все такое…
- Откуда ты знаешь?
- Знаю.
- Ну а знаешь - зачем спрашиваешь? Разумеется, Корнеев. Вообще-то он поэт. Иван Павлович Корнеев, не слышал?
- Поэт?