- Лариса…
- Что?
- Лариса, мне очень жаль, что так получилось… Что ты меня не любишь.
Лариса усмехнулась:
- Я, в общем-то, уже равнодушна. И нельзя сказать, что я тебя не люблю… Но переехать мне все-таки лучше.
- Лариса, да ведь меня-то не будет здесь.
- Почему?.. Ах да: молодые супруги. Как это я не сообразила.
- Павлик ходил в деканат, разговаривал там и добился.
- Молодец! Он у тебя молодец.
- С самого начала пятого курса у нас будет отдельная комната.
Лариса Чубукова на секунду задумалась, но тут же сказала:
- Нет, я все равно отсюда уйду.
- Почему?
- Так лучше..
Помолчали. Валя продолжала штопать, ровными кругами ходила ее рука с иглой. И с ниткой. Лариса собрала чемодан и подошла к окну.
- Так вот что, Валя, уж лучше вы здесь живите… Это идея! Я поговорю с девочками… Все равно, даже уборщицы знают, что сто двадцатая - это твоя комната. Вот пусть твоей и остается.
- Спасибо. Я действительно здесь привыкла.
- Не за что.
Лариса Чубукова прошлась по комнате туда и обратно. Она вглядывалась в стены, которые стали ей родными.
- И все останется здесь по-прежнему. Картинки висеть будут…
- Какие? - спросила Валя.
- Да вот эти. Репродукции.
- Конечно, пусть висят. Они не мешают, а пыль выводить я научилась…
Лариса улыбнулась и сказала:
- Но это те же самые картинки.
- Какие те самые?
- Ты что, не помнишь?
- Нет.
Лариса опять улыбнулась:
- Ну и хорошо. Не помнишь - и не надо.
Прошло около года, однажды вечером Валя пришла в слезах и кинулась к мужу. Прямо с порога - и уткнулась ему в грудь, дрожа всем телом.
- Что? - спросил Гребенников. - Что, Валя?
Она молчала.
- Ну что? Что?
- Я… понимаешь, я… я чуть…
И сквозь слезы она сказала, что чуть не попала под машину. Гребенников побледнел:
- Как же…
Она закрыла ему рот пальцем:
- Тс-с. Не надо даже говорить об этом. Ой, как было страшно, Павлик!
- Ну успокойся, успокойся… В другой раз гляди внимательнее. - И Гребенников (он хотел, чтоб она улыбнулась) заговорил шутливо: - Вот подожди, закончим институт. Нас зашлют в такую глушь, что даже захочешь попасть под машину и все равно не сумеешь. Ни единой машины.
И Валя улыбнулась:
- Павличек!.. Ты говоришь глупости. А на чем же там люди ездят?
Глава 3
Распределение было заметной вехой в нашей жизни. Тут уж жизненная нитка порезвилась. Иногда она выкидывала такие прыжки и кульбиты, что можно было ахнуть. Тиховарову, который не верил в "жизненную нитку", а верил в причины и следствия, я всегда любил напомнить один случай.
Было у нас отделение механиков. В дипломе так и писалось "механик", хотя выпускался плохой ли, хороший ли, но молодой ученый и к механикам в смысле техники не имевший никакого отношения. А дальше так. Был у нас один парень, этот парень вдруг захотел ехать в колхоз, то есть распределиться туда и работать. Захотел, значит, захотел. Институтская многотиражка тут же об этом оповестила. И большое фото. Так, мол, и так. А тут вмешался "Московский комсомолец" - их-то и обмануло словцо "механик". Они написали в какой-то район, может, даже созвонились - бог их знает, - но факт, что нашему парню пришел вызов. А именно - быть председателем колхоза. Это было очень смешно. Колхоз был отстающий. А парень был мямля и недотепа.
И вот пришлось парню поехать туда и там работать, хотя, конечно, не председателем. А штука в том, что заявление о желании распределиться в колхоз написал за него один наш шутник и отнес в многотиражку. А сам парень, мягко говоря, этого не желал. Он даже не знал, что такое может прийти в голову. Но и отступать некрасиво, куда же денешься? Да и вызов пришел. Он еще и рта не успел открыть, а его уже фотографировали.
Оно вроде бы анекдот. А на самом деле не анекдот, а жизненная нитка. Я ж этого человека знаю. Он писал такие письма, что можно было заплакать. Мы ему два раза собирали деньги в складчину.
Распределение было заметной вехой. Большинство выпускников забрали к себе подмосковные НИИ. А Гущин был взят в аспирантуру. И Лопарев тоже, хоть и не так уж был талантлив. Ружейкина распределили в Смоленскую область. И так далее.
В Подмосковье попала и хорошенькая Надя Цаплина. Она уже вышла замуж за Егорова. В ней тоже было нечто особенное. Иногда это особенное называли характером, а иногда по-другому.
Надя Цаплина-Егорова была беременна - как и многим другим, им дали комнату, то есть с соседями, - и вот Надя, беременная, пришла к директору НИИ в первый день. Она не была многословной. "Когда мы с мужем распределялись, нам обещали отдельную квартиру". - "Как так?" - "Да уж не знаю. Ваш представитель обещал". Директор охнул, схватился за голову, вызвал представителя, и тот клялся, что ничего не обещал, но Надя стояла на своем. Представитель умолял ее сказать правду. Надя стояла на своем. И хотя с жильем было туго, директору пришлось добывать для них квартиру.
Дужин Олег, когда распределялись, связал свою жизнь с геологами. Так же как и его жена - маленькая, очкастая и сентиментальная Чечеткина.
Распределение началось за три месяца до окончания института. Разговоры о будущем - о работе и устройстве - стали главными. Спалось отвратительно. И даже мяч гонять не хотелось. А по этажам общежития, по нашим коридорам бродили веселые "дяди" - представители различных организаций, заманивая, как они сами выражались, "рыбку в сети".
Из трех подмосковных НИИ выбирала Аня Бурлакова: тихонькая, скромненькая, ну никак не могла она решиться. Представители весело расхваливали каждый свое. А она только хлопала глазами. Один из представителей случайно сказал: "У нас есть то-то и то-то и еще кружок бальных танцев". - "Правда?" - "Правда!" И эта мелочь оказалась решающей. Аня Бурлакова немножко любила танцевать.
И она туда распределилась. Работала. Как говорится, нашла себя. Что касается бальных танцев, они были в плохоньком состоянии. Но все-таки действительно были. А через год Аня вышла замуж за руководителя кружка, пошли дети, и бальный кружок в НИИ уже навеки прекратил свое существование. Наша тихонькая Аня его попросту торпедировала. Теперь ни руководителя, ни ярких афиш, ни самих бальных танцев нет там и в помине.
Распределение было на подходе. Юной семье Гребенниковых, как и всем другим, нужно было на что-то решиться. Как-то выбрать.
- Этот Седовласый велел мне читать толстенную монографию, - сказала Валя однажды.
Валя натирала сыр к макаронам и продолжала рассказывать:
- Этот Седовласый какой-то чудак!.. Неужели он не понимает, что я в науке птичка невеликая и что мне будет достаточно хорошего диплома! Ей-богу, чудак!
Гребенников, целясь в макаронину вилкой, спросил:
- Что за Седовласый?
- Мой руководитель. По дипломной работе.
- Раньше ты называла какую-то другую фамилию. Или это прозвище ему дали?
- Да, - Валя улыбнулась, - мы так его прозвали.
- Седой, что ли?
- Совершенно седой. И интересный. Такой важный, так улыбается!..
- У него много дипломников?
- С других потоков я не знаю. А нас у него трое. Одни девчонки… Только, пожалуйста, не ревнуй - он человек добродушный. Недавно говорит: "Товарищи студентки, мне вчера исполнилось пятьдесят лет. Прошу поздравить", - а у самого глаза молодые-молодые.
- И вы, конечно, кинулись его целовать?
- Павлик, как тебе не стыдно… Ничего мы не кинулись. Посмеялись - это было. Посмеялись, и все.
Но Гребенников как-то сник, загрустил. Он привык бояться за Валю.
- Ну, Павлик. Ну что ты!.. - Валя трясла его за плечо.
Она рассмеялась:
- Миленький!.. Он же старый!..
И еще смеялась:
- Он же старый, старик!.. Старикашка!.. Ну как тебя успокоить?!
Понимая, что смешон, и не находя других слов от волнения, Гребенников промямлил:
- Ну да… А если он начнет говорить о своем творчестве?
- Миленький!.. Даже если он наболтает на полную Нобелевскую премию, он же не станет для меня моложе?
Когда Валя уснула, Гребенников не спал - был неспокоен. Он вставал, курил, а к утру стал желт лицом.
Вот такой недоспавший, с желтизной на лице, Гребенников вдруг заявился вечером к Седовласому на дом.
- Я муж Вали, - сказал он смущенно, но с определенной твердостью.
Профессор, добродушно улыбаясь, провел его к себе в кабинет.
- Да, да, я с удовольствием вас выслушаю, - сказал он, усаживая Гребенникова и усаживаясь сам, - я весь внимание. Валю я люблю, она одна из лучших моих студенток… Даровитая девушка, не правда ли?
Гребенников покраснел. Он как-то сбился со своей мысли, с которой сюда пришел. Кроме того, он знал довольно скромные научные способности Вали и не нашелся, как ответить.
Профессор тоже не понимал получившейся паузы:
- С Валей что-то случилось?
- Нет, нет. Все в порядке.
- Может быть, вы в деньгах нуждаетесь? Я ведь понимаю, я сам тоже был студентом…
- Нет. - Гребенников набрал воздуха и решился: - Понимаете, Валя… она с виду очень боевая, веселая. То есть она и на самом деле веселая…
- Одни глаза чего стоят! Искры! - воскликнул профессор.
- Но на самом деле она излишне впечатлительная. Увлекающаяся.
- Так это же замечательно!
- Нет, вы меня не поняли… Она не контролирует себя - вот беда. Она как бы неуправляемая…
Гребенников рывком втянул глоток воздуха:
- Об этом не принято говорить, но я пришел именно это сказать. И я скажу.
Он еще глотнул воздуха:
- Понимаете… Отношения между руководителем и Валей… Конечно, руководитель обязан увлекать тех, кого учит. Но беда в том, что Валя не замечает разницы между одним увлечением и другим.
Он еще раз глотнул, и это уже в последний раз:
- Короче: она может увлечься… вами. Влюбиться как бы.
И когда слово было произнесено, Гребенников побагровел. А на его руках и на лбу разом вылез пот.
- Ах вот вы о чем… Я понял и скажу: бог с вами, мой дорогой! И разумеется, вы можете быть спокойны. - Профессор открылся мягкой улыбкой: - Ко мне впервые приходят с такой… с такой постановкой вопроса. Но я вас понимаю. И разумеется, - я повторяю - вы можете быть совершенно спокойны.
- Правда? Я рад… Спасибо.
- Я ведь - педагог.
- Нет, я рад, что вы меня поняли… Именно за это спасибо. Дело ведь не в каком-то предупреждении… Я ведь… Ну, извините… Понимаете: когда я о ней думаю, у меня будто разрывается что-то… Спасибо.
Профессор удержал его:
- Нет, я прошу вас поужинать с нами. Пожалуйста… Вы мне очень и очень симпатичны. Это старомодное выражение, но я его люблю.
Приглаживая действительно великолепные седые волосы, профессор провел его в комнату. Он представил Гребенникова жене и все повторял:
- Смотри, Верочка, на него и вспоминай. Это наша с тобой молодость, и в самом чистом виде!..
Они поужинали вместе. И жена профессора время от времени ласково говорила Гребенникову:
- Да вы берите… берите варенье, пожалуйста.
Распределение шло полным ходом.
- Нет, - говорил Гребенников представителям. - Я уже почти договорился. Опоздали.
- А у нас чудесный исследовательский институт. И лес рядом. И очень развитое спортобщество…
- Спасибо за предложение. Спасибо, но я - уже…
На самом же деле Гребенников распределен не был. Он ждал, как решится вопрос у Вали.
- Слушай, - сказал Гребенников, возбужденно влетая в комнату. - Тебе Седовласый назначил на пять часов?
- Да, - сказала Валя.
- Поздравляю. Мы опоздали.
- Вовсе нет… Он сказал, что в пять ученый совет только начнется. Павличек, все-таки оденься почище.
- Обожаю ученый совет!.. Говорят, академики при случае дерутся своими полированными палками.
- Павличек, мы не увидим, как они дерутся, - мы ведь идем к перерыву.
- Какая жалость!
Гребенников натянул свитер поопрятнее. А Валя уже была готова. Они пришли в институт.
В перерыве седовласый профессор поманил молодых супругов пальцем. Затем он отвел их по коридору. Чуть-чуть в сторону.
- Вот тут, на диване, мы и присядем.
Они сели, и после паузы Гребенников спросил:
- Вы, кажется, хотите взять Валю в аспирантуру?
- Да.
Седовласый профессор отчасти еще как бы заседал на ученом совете. Поэтому говорил он запинаясь и не сразу подбирал слова:
- А почему же и нет?.. Валя старательная и не без искорки… Д-да… Именно не без искорки божьей. А я таких люблю.
Затем с Вали он перевел глаза на Гребенникова:
- Вы, Павел, обдумайте это. Обдумайте вместе и решайте. Конечно, Валя имеет право отказаться… Но учтите: аспирантура - это не так часто бывает в жизни…
И, как бы загрустив об этой самой жизни, он повторил:
- Не так часто, Павел… Не так часто.
Он встал:
- Впрочем, думайте. Еще целых два месяца…
И они - думали.
Вопрос был в том, как же и куда же распределиться Гребенникову, потому что его в Москве не оставляли. И даже подмосковные места были к этому времени разобраны.
- Куда же мне деться? - размышлял Гребенников. - Не жить же нам врозь?
- Как же быть Павлику? - обращалась ко всем с одним и тем же вопросом Валя.
Им повезло. Один из московских исследовательских институтов взял Гребенникова на работу, правда, с условием, что он будет жить не в Москве, а в Подмосковье. Там институт дал им отдельную комнату. И они поселились. И даже ездили одной электричкой - Валя по делам аспирантуры, а Гребенников в свой институт.
Примерно через полгода (зимой) я и третий наш земляк, Тиховаров, договорились ехать к Вале. Я был уже женат и приехал с женой, а Тиховаров сам по себе. Так мы и прибыли к ним в Подмосковье.
- Пельмени! - сказал я, входя, и в носу стало щемить от запаха.
Гребенников был заметно немногословен. А Валя сияла, чувствуя, что сумела всем угодить, - пельмени были сделаны отлично. Когда зуб прокалывал ткань, мясное ядрышко обдавало проперченным соком и язык и самое душу. Говорили о том о сем. И что надо бы почаще видеться. Помню, Валя сказала:
- Ой, а скоро в Москве еще один наш будет. Мой братишка! Сережка!
- Поваренок? - спросил я.
- Да.
- Он был какой-то вялый, на ходу спящий.
- Да, да, дите войны. Каша все время изо рта валилась, - подтвердила Валя.
- Он и сейчас такой?
Я помнил этого мальчика, безжизненного, с потухшими глазами.
- Нет, - сказала Валя и почему-то засмеялась. - Приедет, посмотришь. А приедет он, между прочим, завершать свое поварское образование.
- Вот уж всласть поедим! - улыбнулся Тиховаров.
- Вы лучше поешьте сейчас. Вторая кастрюля готова! - торжественно объявила Валя.
Мы сидели у них допоздна, пробовали петь наши песни, и для этого пришлось обучать песням чужаков. То есть мою жену и Гребенникова. В конце концов и это удалось. И мы разъехались очень довольные вечером.
Мы уже подъезжали к своему дому (я и жена), мы сидели двое в безлюдном автобусе, и я спросил:
- Ну, как тебе Тиховаров?
- Понравился.
- А хозяева как?
- Он - очень понравился.
Я смотрел в замерзшие окна автобуса. И спросил:
- А Валя?
- Нет.
Я ожидал похвалы или, например, кисленьких комплиментов (женщина о женщине), а такого открытого "нет" не ожидал.
- Но почему?
Жена безразлично пожала плечами:
- Не знаю…
И едва ли прошла неделя после того вечера, Гребенников вдруг заявился к нам. Я как раз только что пришел с работы, намерзся - зима стояла лютая.
- Привет, - сказал я ему, - садись к столу.
- Спасибо. Ох и морозец! - Гребенников стряхивал снег.
Мы поели. Жена куда-то вышла. И только тогда он сказал мне:
- Знаешь… Валя куда-то исчезла.
- Как исчезла?
- Она оставила записку, что ушла с подругой в лыжный поход. На два дня.
- Это теперь называется "исчезнуть"?
- Да погоди. Ты что, Валю не знаешь? Никогда и ни в какой лыжный поход она не пойдет. Это не для нее. Хоть бы уж сочинила поумнее. - Гребенников старался выглядеть рассудительным и спокойным.
- Действительно странно.
- Что странно?
- Да все… все это… Как-то странно.
Я, разумеется, уже кое о чем подумал. Но от неловкости молол какую-то чушь. Гребенников понял это и невесело улыбнулся.
- Все проще. Она обманула меня - вот и все.
- Подруга эта?
- При чем здесь подруга? - сказал он.
- Ну а кто обманул? Валя, что ли?
- Ну да, Валя. И не прикидывайся идиотом…
- Я не прикидываюсь…
- Ну ладно, ладно.
Он помолчал. А затем стал спрашивать, - видно, и сам не был уверен вполне, - стал спрашивать, нет ли у Вали какой-нибудь фанатичной подруги-спортсменки, которая могла бы уговорить ее, Валю, пойти в поход. Но я действительно не мог ему дать и мало-мальского совета. Я ничего не знал.
- Не знаю, - сказал я. - Не знаю. Понятия не имею.
Гребенников ушел. На следующий день с утра, бог знает каким чутьем учуявший правду, он отправился в институт. И спросил там, есть ли дача у Седовласого. То есть нет, Гребенников спросил более аккуратно:
- Вы не скажете, где находится дача профессора такого-то?
И ему объяснили, и не стали даже спрашивать, студент ли он, и с какого курса, и какой зачет он собрался сдавать профессору, - мало ли!.. Гребенников тут же поехал. И скоро отыскал эту заснеженную дачу. Прошел туда по скрипучей снеговой тропке - дверь открыта. Собственно, сначала ничего особенного не было. Он едва только кинулся на Седовласого, хватанул его за грудь, а тот уже упал и застонал: "Сердце… Сердце!.." Возможно, сердце было лишь отговоркой. Но тем не менее пожилой, седой человек упал и не вставал. И Гребенников не знал, что теперь делать.
Он только кричал в ярости, стыдил и Валю, и Седовласого. Он укорял, взывал к совести и крушил стулом мебель. На шум прибежали соседи - они и Седовласый имели по "полудаче", то есть дом состоял из двух половинок, - и вот они прибежали из своей половины. Это были три братца, уже хорошо выпившие, возраст примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Здоровенные и веселые. Не разбираясь, в чем дело, они примчались и избили Гребенникова в счет соседской чести.
Лицо Гребенникова было залито кровью, и Валя прижимала к его губам снег. Валя вела себя чисто по-женски. Когда Гребенников в ярости крушил дачное благоустройство, Валя кричала:
- Перестань! Ты видишь, ему плохо, ему с сердцем плохо! Болван!.. - а сама, суматошно отыскав пузырек, отсчитывала капли в ложку.
Но когда ворвались те трое, она взяла сторону мужа.
Она наскакивала на трех верзил. Она прыгала, царапалась и кричала:
- Что ж вы трое на одного! Подлецы!.. Трусы!
Драка постепенно переместилась во двор - там был глубокий снег. А еще через пять минут Гребенников уже лежал в снегу с разбитым лицом. Валя помогала ему встать.