Сбоку находилась стопка полупрозрачных листков с фиолетовым русским текстом. А, вот заголовок. Франц Кафка. Это имя Лаги уже где-то слышала. Нет, это не название, скорее - писатель. Название вот - "Замок". В воображении Лаги почему-то нарисовался большой немецкий замо́к, который отец вешал на дверь, когда они еще жили в Самарканде. Рядом несколько листков, простроченных мелким летящим почерком, - отец писал, как Ленин. Нет, это на узбекском; начал переводить прозрачные страницы. "Сарой". Зачеркнуто. "Кала". В скобках: "Жинни-кала" и знак вопроса. А, вот о каком замке… Лаги вздохнула. Села, взяла отцовскую пиалушку, стала бессмысленно водить ею по лицу. К затихшему, но все еще колеблющемуся в Лаги страху добавилось растущее чувство стыда. Пиала шумела, как морская раковина. Страх и стыд.
Сейчас он придет.
Лаги почувствовала, как ей будут давить плечи и руки. Если бы все только обошлось руками и плечами! Тени, которые напугали ее своим бесцеремонным танцем во дворе, были бесплотны и пусты; а придет сейчас тот, из плоти и крови, напичканный лимфоузлами, локтями-коленками, вчерашним шашлыком. И все это навалится, зажурчит горячей слюной, захрустит фалангами пальцев, надавит бахчевым животом. И Лаги превратится в висячий мост, по которому восторженно зашагает футбольная команда.
Приближение….
Почему пещеры, куда водил ее Малик, дали ей мудрость, но не дали силы? Или мудрость - это единственная сила, на которую может рассчитывать слабый?
В школе она научилась, зажмурив от брезгливости глаза, давать сдачи. И разучилась это делать, еще не окончив школы. Мир мужчин, притяжению которого Лаги сопротивлялась во время подростковой ломки, навис над ней, как корабль пришельцев. Этот мир был полон лесных законов, окровавленных футбольных мячей и непристойных фотоснимков, на которых специальные куклы (Лаги вначале не верила, что это живые девушки) безмолвно показывали себя. Это был мир нагло-победоносный, как запах из школьного туалета "М", где хулиганы матерятся и, насвистывая, заливают мочой непогашенные окурки, а нехулиганы дорисовывают на стенках то, что не успели на парте.
И Лаги, сменив "Красную Москву" на подаренный самаркандским дядей флакончик "Фам Дамур", начала отступление перед этим миром.
Год назад, почти прокусив дымящую соломинку "Стюардессы", она призналась себе в своем поражении. Ровно год назад.
Огни! Золотые, удушливые, пляшущие. Студенты в ночи. Лаги, прошлогодняя Лаги в синем отцовском трико, стоит на каменистом пригорке, любуется весельем. Пламя трех костров швыряет палевые тени на горы, ближние и отдаленные.
Алкоголь творил с ней свои страшные чудеса. Вот костры, разом пошатнувшись и лязгнув, поплыли медленной каруселью; блуждающие студенты выстроились во внешнее, опоясывающее кольцо и тоже поехали, поехали. Сейчас она почувствует сзади горячие, нетерпеливые шаги. Это я, Юсуф…
Выпила - залпом - после вечернего погружения в озеро. В воде было не холодно; рядом с Лаги качались-осыпались цветы заката. Мерцавшее чувство счастья не выпускало из озера. Сияющая синяя вода, казалось, вообще не имела температуры: Лаги ее не чувствовала, обернутая невидимым покровом, сотканным из тысячи влюбленных губ. Когда же на поверхность всплыли первые звезды и озеро выплеснуло Лаги на грязный берег, она почувствовала холод. Холод. Внутри дрожащего тела резко наступила зима, зима посреди мягкого узбекского сентября. Полотенце, свитер с налипшим репьем, втиснутая в зубы бутыль, терпкий огонь устремляется в горло и стекает жидкой искрой по подбородку.
…Шаги. Юсуф… (Что-то говорит, наращивая с каждым словом нагловатую хрипотцу.) Потанцуем?
Огни, удушье, молчаливая борьба обреченных, казалось, на соитие. Конец этого пьяного танца Лаги не помнила. Их тела закатились в черное нутро часового механизма; Лаги ударилась о деревянное лицо зубастой турецкой куклы.
Пиалушка выскользнула на пол, завертевшись волчком. Звонок. Звонок. Звонок! Пиала остановилась и вопросительно посмотрела на Лаги своей единственной глазницей.
Не открывать и спрятаться. Где-то тускло залаяла собака. Не открывать! Лаги подбежала к зеркалу причесаться, на тот случай, если все же…
Звонок и стук в калитку. Лаги стоит на кухне, закрыв лицо руками. Считает; сорок один, сорок два… Лают уже две собаки, им подпевает петух. Бездна.
Долгий, сокрушительный стук в калитку; рядом с калиткой - Лаги, чертит что-то пальчиком на известковой стенке. "Лаги Ходжаевна! То есть Насреддиновна!" - поет испуганный Рафаэль. Калитка заперта изнутри на щеколду, легко догадаться, что дома кто-то есть. Девяносто шесть, девяносто девять…
Двести!
В открытом проеме калитки стоит вспотевший Рафаэль. Держит перед собой три лепешки; по нижней хозяйственно бегает мураш.
- Я думал, у вас нет хлеба… Что с вами было - вы… одна?
Прогнать-впустить, впустить-прогнать…
- Заходите… Раз пришли.
И Лаги продолжает произносить какие-то квелые слова: "Спасибо за хлеб. Как здоровье?.. Как дома?.." - шаркая калошами по кирпичной дорожке виноградного дворика. Следом, обиженно разглядывая рассветный сумрак, бредет Рафаэль.
Они сидят в гостиной, медленно пьют чай. Вполголоса разговаривают о жизни. Растерзанная лепешка, вазочка с чищеным орехом, обобранные кисти винограда. Прошедший страх Лаги, почти забытая обида Рафаэля. Вполгромкости телевизор, утренний концерт, песни и пляски народов Аляски. Продолжая слушать биографию Рафаэля, Лаги искоса смотрит в подернутый пеленой помех экран.
- Я свою соперницу! Увезу на мельницу! В муку перемелю - пирогов напеку!
По экрану прохаживается женщина, широкая, голосистая. Такая точно соперницу в муку перемелет, рассеянно думает Лаги. И пирожки у нее получатся - объедение…
- …И остался жить один, в гордом одиночестве, полностью один. Я сам пошел на эту трагедию и пока не жалел… Вы не могли бы переключить на соседнюю программу, на футбол?.. Нет, я понимаю, у вас траур!
Султан едет в уродливой коляске, над ним - теплые кроны деревьев. Взрослые остались дома резать морковь, Султана катает шестилетка Юлдуз, младшая сестренка Малика. Около коляски вертится рыжая собака Черныш и пытается укусить колеса.
Султан дремлет, ему снятся обрывки колыбельных. Два дня дома неспокойно, ходят гости, Хадича-опа (мать Малика) и Юлдуз. Они прячутся и пережидают, когда у Маджуса закончится боль. Тогда за ними придет Малик, который сейчас один сидит с братом и читает ему успокоительные песни, а когда не помогает, бьет хлыстом. Последней из дома прибежала Черныш, худая и пропахшая исрыком. И тогда решили приготовить плов.
Султан просыпается и несколько секунд видит перед собой вселенную. Лаги, выключающую телевизор. Буви-жон, перебирающую пепельный рис. Малика, поющего перед костлявым Маджусом. Юсуфа, фотографирующего высокого кудрявого немца на фоне неба. И добрую собаку Черныш, самую знающую из всех.
- Мне, наверное, пора, - говорит Рафаэль и кланяется Лаги, согретой утренним солнцем комнате, выпитому чаю и еще чему-то невидимому.
- Рафаэль Нисанович…
- Просто Рафаэль!
- Не просто. Все не просто… Я вам не сказала, почему не открыла сразу. Рафаэль, мне было страшно. Во дворе… - Она прикрыла глаза, вспоминая колеблющиеся лики, обступившие ее.
- Ну, загляните в церковь, в мечеть! У меня знакомство в синагоге… Знаете, в религии есть очень порядочные люди, они вам помогут. Вы, я извиняюсь, верите в Бога как - по папе или по маме?
Лаги продолжает сидеть с закрытыми глазами; Рафаэль сосредоточенно вспоминает какой-нибудь страшный случай из своей жизни, но в голове вертится только измена жены. Еще он знает поэзию. Но сейчас читать наизусть не будет, атмосфера не та.
И он ушел, оставив лепешку, клятву звонить и многообещающий поцелуй в руку. Страшную историю о слоне он вспомнил только в дороге и прорепетировал ее про себя, чтобы рассказать в следующий раз.
Лаги вернулась в комнату. Обнаружила пятьдесят рублей, все-таки оставленных Рафаэлем. Подошла к столу. Там уже сидел полупрозрачный юноша и наливал себе чай. Старые знакомые.
"Ну, как тебя зовут сегодня?" - мысленно поинтересовалась Лаги у своего сна, ложась на тахту. "Ты все равно не выговоришь с первого раза, со второго - забудешь, - заверил сон. - Лучше повторим корни глагола "будх", на котором ты засыпалась на пересдаче". И, приспособившись рядом с размякшей Лаги, по-братски обнял ее своими тонкими коричневыми руками и забормотал: "Бодхати, бодхишьяти, бодхаяти, буддха…"
Этого объятия Лаги, как всегда, не почувствовала (бубодха, бубодхисати…) - она снова входила в озеро, держа на руках Султана, играющего на флейте.
Спросонья Буддхагоша Винаяка принял звуки флейты за наступление зимы. "Лотосы замерзли", - испугался. Потом почти рассмеялся своему испугу. У северных монахов, у которых он сейчас гостил и книжничал, лотосов не водилось. Озера были пустыми.
Винаяка ходил по вселенной, таская за собой книги. Теперь он пришел сюда, где монашество жило под землей, в рукотворных пещерах, а на поверхности стояла только голая глиняная ступа со священными обрезками ногтей Пробужденного.
Монах встает, протирает лицо песком, плотно закрыв глаза. После ритуала идет в подземную трапезную, перебирая на ходу связку мелкого грецкого ореха.
Он движется мимо немногочисленных сидящих и чавкающих фигур, мимо кувшинов со свитками - в библиотеке идет починка, часть книг перенесли сюда, поближе к теплу. Половина монахов - бывшие огнепоклонники - продолжают радоваться при виде огня.
Винаяка прислушивается к разговору двух новых монахов. Тот, что постарше, за завтраком втолковывал другому учение о перерождении и теперь - запросто, словно на это и не требовалось специального разрешения, - предсказывал молодому его последующие жизни. Молодой грыз лепешку и, судя по движению зрачков, не верил.
- …А потом ты переродишься на далеком Западе, толстым, некрасивым, женолюбивым, но прославленным рисовальщиком, будешь рисовать красками, сделанными из жира. Изобразишь для западных жителей бога Ганешу в лепестках пламени. И за это переродишься потом недалеко от этих мест и предстанешь в образе стройного юноши-врача, почти прозрачного, длинноволосого, и удостоишься увидеть нового…
Тут только шарлатан заметил, что его молодой слушатель ушел за новой лепешкой. Последние пророчества были уже произнесены перед сидевшим поблизости Винаякой.
- Простите, - пропел самозваный пророк и стянул в знак извинения с головы серую тряпку.
Тут подал голос сидевший наискось рябой монах, произнося вслух надпись, которую он выводил на своем новом кувшине:
- Кув-в-шин мо-наха Дхармамитры, чужое. Кто ук-радет, тот вор!
Домой летела уже другим самолетиком, без пропеллеров. Сиденье рядом было пустым.
Она поставила на него сумку, наполненную заказами свекрови и купленным в последний момент фиолетовым зайцем для Султана. "Куёнча, а куёнча", - позвала Лаги зайцеобразное чудо. Пошевелила его лапками с розовыми подушечками, потом стала вертеть зайца, как будто он танцует. Тихо стала напевать.
Самолет осмонда учиб кетватти. Ичида Наргиза утриб егватти. Йиглама, йиглама… (Самолет в небе летит. А в нем сидит Наргиза и плачет. Не плачь, о Наргиза! Родишь сына - назовешь Рустамом.)
"Пууууу…" - сказал смешной самолет и заковылял по направлению к взлетной полосе. Вечернее солнце нерезко ударило в глаза. Лаги обняла зайца и решила вернуться через две недели, чтобы восстановиться на востфаке. Новый замдекана оказался дальним родственником, санскритский грех ей были готовы отпустить. Леденцы? Спасибо, не хочется.
Когда самолет оторвался от бетона, Лаги показалось… Будто по газону вдоль взлетной полосы бежал Рафаэль, левой рукой придерживая шляпу, а правой яростно посылая самолету воздушные поцелуи. Страстью и негою сердце трепещет.
И она снова слилась с Султаном - так взаимопроникают акварельные пятна на влажной бумаге. Рядом сидела свекровь, похорошевшая, пахнущая парикмахерской, и слагала долгий рассказ о событиях последней недели. Лаги иногда ее переспрашивала, чтобы показать, что слушает. Только на минуту, когда свекровь заговорила об усилившейся болезни Маджуса и поведении Малика, Лаги прислушалась и не переспрашивала. Вспомнила дребезжащие сандалии Маджуса, странное пророчество: "Лаги-ханум, вам скоро станет помогать мужчина, как старший брат". Что ж… Лаги снова принялась тискать Султана, пугать его фиолетовым зайцем с необрезанным ценником, невпопад переспрашивать.
Ближе к вечеру свекровь многозначительно усадила Лаги пить чай.
- Видела я недавно один сон, - заговорила свекровь по-русски. - Про Юсуфа. Что страдал по ночам болезнью, которую ты от меня скрывала. Так это?!
Лаги молча уставилась в дымящуюся пиалу.
Нас родилось три брата Боруховых; младшего, Гаррика, вы уже видели в машине. А со старшим произошло такое, что он попал работать в цирк. Представьте, когда отец об этом узнал, долго смотрел на свои руки и целый день ничего не мог есть. Брат в школе был отличником по биологии, все боялись, что он решит стать биологом и резать животных. А он вместо этого решил их дрессировать. От него стало пахнуть клеткой. Родители в ужасе. Потом его прикрепили к слонам, стали увозить на гастроли.
Он часто брал меня к себе на работу, он на целых пятнадцать лет старше, между нами еще сестра, но она сейчас замужем. Меня там даже научили жонглировать двумя предметами. Можете поверить, это был выдающийся цирк, одни имена чего стоят: Кваренги, Мишель… Мишель - это цирковое имя брата, по паспорту он Миша. У него был номер, который стал ну просто любимцем публики: слоненок бегал по сцене, а на спине у него были прикреплены разноцветные крылышки. Такой слоненок, умнее собаки - а сколько грации, кокетства - не поверите! Летал по сцене, прыгал через все что надо, и главное - эти крылышки, такая искра фантазии!
Я почти не могу говорить, что произошло дальше.
Пожар. Ночью. Такой, что даже в областной газете… Писали, что удалось спасти какую-то редкую змею, которую я даже в глаза не помню. И все. Знаете, что я вижу? Слоненок носится по клетке, крылья уже горят. От ужаса он выполняет все-все номера, которым его учили, а его никто не хвалит и не спасает; вокруг горят другие животные. Знаете, что я еще вижу, когда мне бывает плохо? Как под утро на крематорий, в который превратился цирк, приходит брат, садится на корточки и сходит с ума.
Лаги стояла возле громыхающей раковины, в третий раз перемывая чистую банку из-под нишалды. Чувствовала себя как партизан после допроса. Правда, партизан после допроса не заставляли еще перемывать посуду.
В клетке. Снова в клетке. Что же не радуешься, не целуешь железные прутья? Впрочем… Еще успеешь. Красота спасет мир, упрекнул ее Рафаэль. А кто спасет красоту? Кто спасет это лицо, которое друзья фотографировали - не могли нафотографироваться, эти руки? Рабыня для свекрови, служанка для сына, кукла для мужа…
С улицы вернулась пыльная свекровь.
- Слышала, еще в космос парня послали!.. Юсуф в школе мне всегда этим голову морочил: "Опа-жон, мне нужно в космос!" Это я к тому, что… он был уверен, что Султан его ребенок? Подожди, не отвечай! Слушай, что я решила тебе советовать: езжай в Ташкент, восстанавливайся на свой восточный язык, пусть за душой хоть диплом будет. Восстановишься, я привезу Султана, чтобы рос в столице. По дому тебе будет помогать Хадичина Юлдуз, с Султаном сидеть, у нее здесь нет жизни из-за братьев, ночью вскрикивать стала, бечора. Денег немного я и Хадича будем вам передавать. Зла на Юсуфа не держи и постарайся его забыть. Как будто он в космосе, далеко, слишком далеко от нас, женщин, хорошо? Ты еще молодая, двадцать, двадцать один, я в твои годы…
…я в твои годы… я в твои годы… Ум-та-та, ум-та-та… я в твои годы…
И она поступила, как велела свекровь.
Рафаил Нисанович сидел на ночном дежурстве и сонно рифмовал. Завтра свадьба одного из троюродных братьев, от Рафаила ждут поздравления в стихах.
Желаю радости от брака, живите не как кошка и собака, а…
Припаздывающее продолжение наводило на пессимизм. Никто от него завтра ничего не ждет. Бездетный, разведенный, легкомысленный - такому на свадьбе лучше молчать глазами в тарелку. Тарелка, в свою очередь, будет полной - родня любит Рафаэля всем сердцем, всей своей мочеполовой системой, которую Рафаэлю временами приходилось врачевать. И на поминки его звали от всей души, иногда даже заставляли, хватая за плечи, прочитать какие-нибудь стихи, созвучные усопшему. Но завтра, к сожалению, будет свадьба, и ценителей созвучий найдется мало, зато ценителей сплетен…
Блеснуть поэзией хотелось перед Лаги, которую он возьмет с собой на свадьбу, что бы там ни шептали старухи. Да, он всегда был выше предрассудков. Он не прятал женщин, за которыми ухаживал еще при Маринке - не прятал и раны от Маринкиных ногтей. Даже изменить ему она наконец решила с самым тусклым из его друзей и устроила себе потом свадьбу, не надев приличного платья. Желаю радости от брака… Собака!
Воспоминания отвлекли от мук творчества. Рафаил Нисанович комкает не оправдавший надежды листок и стоически относит в мусор.
Корзина, куда упал комок бумаги, оказалась заполнена какой-то ветошью, зелеными тряпками, колышками и обрезками красной тесьмы. Что все это делало в мусорной корзине медицинского учреждения? Рафаэль подошел к окну и - рассмеялся. В голову пришла, нет - влетела такая идея, что пальчики оближешь. Завтра он покажет всем карнавал! Его никто не узнает, он явится в костюме лесного человека из тряпок и перьев и запоет…
И-известный все-ем я-а птицелов, сюда пришел покушать плов!
(Флейту! И огни - золотистые, пляшущие!)
…Из тряпок, колышков, шнурков,
сложенных вместе, сопряженных,
явился мне человецкий образ.
Хали-бали э, бали э!
Вот так же из мяса, жил, костей
возникло представление о Я.
Когда рассматриваю их порознь,
Прокричи мне в ухо хоть двадцать "хали э!" -
Не вижу в них ничего, похожего на Я.
- А что такое "человецкий"? - грустно спросил Винаяка у лжепророка, оказавшегося к тому же лжепоэтом.
- Это значит: не полностью человеческий, - милостиво объяснил новый знакомец и наконец нахлобучил себе на череп серую тряпку, которую все это время вертел в руках.
"А лотосы все-таки замерзли", - подумал вдруг уставший Винаяка. Он почувствовал сквозь толщу потолочной земли, как серый дождь наверху безжалостно переходит в ранний ноябрьский снег. Значит - сидеть ему в этом черном подземелье до весны, дышать коптящими огнями, слушать, не перебивая, местных пророков и серых витий. А ташкентская община, в которую он держал путь, на целую зиму останется без Сутры золотого блеска.
И все же - первый снег…
- Давайте поднимемся ненадолго наверх.
- Наверх?
Да, они будут играть в снежки и лепить из снега статую Пробужденного.