"…для информированных партийцев легковесная притянутость такого объяснения была очевидна. Тем более никак нельзя винить Сталина в том, что вместо Москвы, Лев Давыдыч почему-то отправился в Сухуми.
Это в дни всенародного траура!
Что касается борьбы за ленинское наследство, эта мифическая телеграмма, будь она послана, давала Троцкому решающий козырь в борьбе за власть. Стоило Троцкому добраться до Москвы и предъявить полученную от Сталина телефонограмму о якобы перенесенной дате похорон, тем более настоять на более тщательном анализе причин смерти вождя, – как дни Петробыча на посту Генсека были бы сочтены".
"…отказ Троцкого от участия в прощании с "вождем мирового пролетариата" произвел ошеломляющее действие в партийной среде. Его поступок лишний раз подчеркнул совершившийся разлом в нормах поведения, сложившихся в ВКП(б) еще со времен подполья. Недаром все они называли друг друга "товарищами".
"…понятна реакция сына Троцкого, который в письмах в Сухуми выразил свое недоумение решением отца. Плюнуть в лицо партии – это было слишком даже для "символа"!"
"…после того как Троцкий проигнорировал траурные мероприятия, "триумвират", составленный Зиновьевым, Каменевым и Сталиным, мог считать Льва Давыдыча поверженной фигурой".
"…как такой опытный человек, как Троцкий, мог допустить подобный промах?"
"…Троцкий, получив известие о смерти вождя, безусловно, задумывался, как поступить. Он, например, вполне обоснованно мог предположить, что теперь, когда внутри политбюро неизбежно начнутся склоки – такое уже случалось и не раз – надо просто подождать, пока страсти накалятся до предела и его призовут в арбитры. Теоретически Троцкий был прав, но в данном конкретном случае он ошибся – и ошибся навсегда! Члены политбюро проявили сплоченность и принялись дружно валить предреввоенсовета…"
"…на похоронах Ленина Сталин выступил четвертым, но именно ему было доверено от имени партии произнести клятву на верность заветам ушедшего вождя. Сам понимаешь, кому доверяют такие слова.
Мороз был жуткий…"
"…через несколько дней в Сухуми сообщили, что вместо Э. М. Склянского заместителем предреввоенсовета назначен М. В. Фрунзе. Это значило, что Реввоенсовет выходит из-под монопольной власти Троцкого. На юге же Троцкий узнал о назначении А. И. Рыкова председателем совнаркома…"
"…позже, после высылки из страны, Лев Давыдыч мог поразмыслить на досуге – если бы в свое время (в 1921 и 1922 годах) он проявил больше мудрости и смирения и согласился стать заместителем Ленина, он после смерти вождя почти автоматически занял пост Председателя Совета народных комиссаров.
Другими словами, возглавил бы Советское правительство. Это вдобавок к должности предревоенсовета…"
"…о непростых, накаленных до предела взаимоотношениях в руководстве партии можно судить по стенограмме, сделанной на VII пленуме Исполнительного комитета Коминтерна (22 ноября – 16 декабря 1926 года).
Сталин в ответ на критику Каменевым ошибок правящей фракции привел порочивший Каменева факт, фигурировавший в 1917 году в буржуазных газетах и тогда же опровергнутый "Правдой".
– Дело происходило в городе Ачинске в 1917 году, после Февральской революции, где я был ссыльным вместе с товарищем Каменевым, – заявил Сталин. – Был банкет или митинг, я не помню хорошо, и вот на этом собрании несколько граждан вместе с товарищем Каменевым послали на имя Михаила Романова…
Каменев с места:
– Признайся, что лжешь, признайся, что лжешь!
Председательствующий Эрнст Тельман попытался призвать Каменева к порядку, однако тот не унимался:
– Признайся, что лжешь! Признаешь?!
Сталин не выдержал:
– Молчите, Каменев, а то хуже будет… Телеграмма на имя Романова, как первого гражданина России, была послана несколькими купцами и товарищем Каменевым. Я узнал об этом на другой день от него самого. Он зашел ко мне и сказал, что допустил глупость.
– Врешь, никогда тебе ничего подобного не говорил! Никогда ничего я не говорил!
– Так как товарищ Каменев здесь пытается уже слабее опровергать то, что является фактом, вы мне разрешите собрать подписи участников апрельской конференции, тех, кто настаивал на исключении тов. Каменева из ЦК из-за этой телеграммы.
Троцкий (с места):
– Только не хватает подписи Ленина.
– Товарищ Троцкий, молчали бы вы!..
– Не пугайте, не пугайте!..
– Вы идете против правды, а правды вы должны бояться.
Троцкий в ответ:
– Это сталинская правда! Это грубость и нелояльность!!!"
"…Это, дружище, были личные драмы и трагедии шекспировского накала!..
"…Что такое "Повесть непогашенной луны", как не грубый пасквиль, имевший в высших партийных кругах невысокую цену. Стоило предъявить письма Фрунзе жене и в политбюро, в которых он настаивал на операции, как тут же обнажалась цель интриги и, что еще хуже, ее откровенная нечистоплотность".(2)
"…"Дни Турбиных" подоспели вовремя. Задетый за живое Петробыч сумел настоять на постановке. Именно он поддержал Станиславского. С помощью этого спектакля ему удалось не только обойти соперников на литературном поприще, но и собрать дополнительные голоса во время решающего голосования на пленуме. Его ответ на "Непогашенную луну" – и стратегически, и прагматически – оказался куда более просчитанным и убедительным, чем организованный литературный поклеп".
"…Разрешение на постановку пьесы даже вопреки позиции ОГПУ очень характеризует его. Он умел настоять на своем…"
"…В отличие от повести Пильняка в булгаковской пьесе не было и намека на склоки в руководстве или на недопустимые с точки зрения партийной морали поступки конкретных революционных деятелей. Даже запаха кухонного скандала нельзя было уловить в описании страшных событий, которые развернулись в Киеве в 1918 году. Жуткая атмосфера белогвардейского тыла требовала очистительной грозы.
И гроза пришла!
Убедительная поступь большевиков, сумевших спасти город от обезумевших палачей и петлюровских живодеров, явилась достойным финалом спора белых и красных".
"…Сама история говорила со сцены.
Пусть говорила не так и не то, что хотелось бы услышать победившим в войне красным, но отрицать объективную значимость спектакля было невозможно. Стремление "подвести черту" и заняться "социалистическим строительством" в нищей, разоренной стране владело не только проверенным большевиком Этингофом. Очень многие в партии – если не решительное большинство – придерживались тех же взглядов.
Что могла противопоставить пролеткультовская и оппозиционная критика человеческому желанию любви и отвращению к подлости?
Что они могли противопоставить рождественской елке?
Вопли "такой Булгаков нам не нужен"? "Открытые письма" безыменских? Обвинения в отсутствии в пьесе сознательных денщиков и политически подкованных горничных? Требования к автору показать, как те и другие идейно громили своих хозяев? Попытки обратить внимание органов на литературную вылазку "недобитого белогвардейца"?..
Это был скудный багаж, он держался исключительно на хамстве".
"…тем не менее Михаил Афанасьевич угодил в грязную историю, драка ведь шла не на жизнь, а на смерть".
– Займись аналитикой, дружище. Только не надо упрощать проблему.
Он сделал долгую, заставившую меня насторожиться, паузу.
– Не стоит сводить перипетии внутрипартийной борьбы исключительно к "Дням Турбиных", постановка которых особенно задела всех несогласных со сталинской линией.
Так уж сложилось.
Были и другие примеры. В это же время в Советской России были изданы "Дни" и "1920 год" матерого контрреволюционера, депутата Государственной думы, одного из вдохновителей и идеологов Белого движения и эмигранта В. В. Шульгина.
Или тот же Шолохов, его "Тихий Дон". Вспомни Мелехова, к какому берегу он пристал? Скандал был грандиозный. Автору сурово и неоднократно предлагали сменить "ориентацию" главного героя. Не в нынешнем похабном смысле, а по существу. Мелехову следовало пристать к красному берегу, а что мы читаем у автора?.. "Апологию кулацких настроений среди казачества…"
Или тот же "Разгром" Фадеева, "Россия, кровью умытая" Артема Веселого!..
В любом случае публикация таких книг свидетельствовала о глубоком внутреннем расколе в партийной верхушке. Разобраться в этих склоках не просто.
В этом деле нужна особая ответственность, поэтому не буду уточнять, кого я имел в виду под "продажными писаками". Все равно тебе уже не отмыться…
Борьба еще не окончена. Конечно, помельчали исполнители, опошлились цели, но что касается "булгаковых" и всякого рода "подпевал", осмеливающихся брызгать отравленной, но бессильной слюной на предпринимательское сословие и его либеральные идеалы, рука у сильных мира сего не дрогнет. Тому много примеров – Рохлин, Илюхин, а нынче Квачков. За украденные миллиарды шесть лет условно, а за разговоры на кухне двенадцать лет строгого режима…
Он закурил, потом поинтересовался.
– Если вместо лиц увидишь свиные рыла, а тебя будут уверять, что это реклама, только реклама, не более того, – не побоишься сказать "свиные рыла"? Силенок хватит? Не сдрейфишь?
– Вы меня втянули… – не удержался я.
– Ах ты, малое дитя! – восхитился Рылеев. – Не видишь, что творится вокруг? Я не принуждаю, только потом… когда-нибудь… покончив с ковбоями Джонами и детективами Биллами, как будешь в ладах с совестью описывать похождения местных "тетей Маней" и "дядей Ваней", чем бы они в наши дни ни занимались – рэкетом, вымогательством или шантажом?
– Это одно и то же, – робко пискнул я, но Рылеева уже было не остановить.
– Ты как думал? Отсидеться? Не выйдет!! Однажды проморгали, теперь "я не я, и лошадь не моя"?.. Можешь считать меня кем угодно – законченным мракобесом, отрыжкой репрессивных органов, гамельнским крысоловом, улавливающих на звуки дудочки нестойкую молодежь, но я за Булгакова горой. Он плохому не научит, так что выбор за тобой.
Он притушил папиросу.
– Ты работал с Трущевым и, по его словам, вроде бы должен обладать чувством ответственности, однако вижу, Николай Михайлович ошибся…
Глава 5
Вернувшись домой, я решил заняться аналитикой.
Свинцовой, уже несколько подзабывшейся тяжестью давила на меня эта чертова "ответственность".
Я с детства не любил это слово.
Позднее неприязнь оформилась в четкую гражданскую позицию. Я был убежден – это нелепое душевное свойство является одной из самых коварных ловушек, которые Воланд выдумал на погибель человеку. Поддаваться ему, значит, окончательно угробить себя. Эта подлая "сть", как, впрочем, и "целеустремленность" или "принципиальность", предполагает, что ее носитель изначально кому-то должен. Более того, несчастный чаще всего испытывает головокружащую радость оттого, что допустил эту ядовитую жидкость в свое сердце. Отравленный "ответственностью", он полагает, что ему доверили принять участие в каком-то великом и благородном деле. Его страх – это страх радостный, сходный с энтузиазмом, но от этого он не становится менее страхом.
Короче, я вас любил, чего же боле…
Что я господину Гакову, что он мне?
О притаившемся в засаде Рылееве я уже не говорю. Пора бросить эту волынку к во́ландовой матери и заняться входящим в моду описательством всякого рода доморощенного рэкета, хитроумного вымогательства или мордобойного шантажа, совершаемого "тетями манями" и "дядями ванями".
За окном сгущалась тьма, плакали звезды.
Помалкивали коты, да и собакам взгрустнулось.
Было тихо…
Я потыкал пальцами в клавиатуру:
"…здесь мы вступаем на минное поле всякого рода домыслов и трудно доказуемых фактов, составляющих жизненный путь Булгакова, однако необходимость объяснить подоплеку мистической настороженности, проявленной в отношении недоброжелательного к новой власти писателя и не менее таинственная неприкасаемость его в самый напряженный момент обострения борьбы за власть, вынуждает меня прибегнуть к…"
На этой фразе я застрял.
В "прибегнуть к…" явственно ощущалось что-то набоковское, чужеродное, идущее от истины и плохо стыкующееся с правдой.
С другой стороны, огрызку тоталитаризма не откажешь в логике, особенно его заявлению, будто тридцать седьмой явился исполнением приговоров, вынесенных в летние дни двадцать шестого. В том числе и Булгакову, пусть даже он оказался на победившей стороне. В этом не было его заслуги, просто так легли карты, однако отрицать, что он чем-то очень пригодился Петробычу, было трудно.
Как, впрочем, и Сталин Булгакову.
Вождь помог Михаилу Афанасьевичу понять что-то очень важное в окружающей жизни, но и сам…
Ни хрена у меня не выходило с аналитикой!
Творческую немощь прервал телефонный звонок.
– Дружище! – пророкотал в трубке знакомый бас. – Как насчет Нателки? Ты разговаривал с Клепковым, а то она вся в слезах. Объясни ему, грех обирать малых деток и давить на вдову. Кстати, там у тебя перепечатывать нечего, а то моя жена готова взяться. Нам сейчас до зарезу нужны деньги!
Затем позвонила мой добрый ангел, редакторша из "могикан", правда, ее голос бодростью не отличался.
– Отложила для тебя два зарубежных детектива. Вроде бы свежак… – не без тени сомнения сообщила она. – В первом убийцей оказалась тетя главного героя, прикинувшаяся женщиной, а во втором родной племянник, прикинувшийся мужчиной…
* * *
На следующий день я отправился к "могиканам".
Издательство располагалось в коротком московском переулке по соседству с Третьяковской галереей. В отличие от хранилища художественных ценностей, чьи арочные двери уже устали ждать посетителей – те бегали по митингам и барахолкам, – в издательских коридорах кипела жизнь.
Правда, кипела как-то странно, под сурдинку.
Все страшно торопились, разговаривали вполголоса, с пустыми руками не бегали. Кто сжимал в горсти обрывок верстки, кто машинописные листы, кто черновики договоров. Даже сам директор Анатолий Жоржевич, еще, по-видимому, не отвыкший от старорежимных привычек, разгуливал по коридорам с портфелем. Заметив меня, он, вместо того чтобы приветливо поздороваться – как-никак мы уже лет десять считались приятелями, – загадочно поманил меня пальцем.
Я насторожился, мелкими шажками двинулся в его сторону. Вождь "могикан", прикрывая телом скважину замка, отомкнул дверь ключом, чуть приоткрыл ее и ловко проскользнул в свой кабинет.
Я расширил образовавшуюся щель и с опаской переступил через порог. Директор, поджидавший меня за порогом, тут же захлопнул дверь.
Устроившись за громадным, заваленным бумагами, рабочим столом, он уже нормальным голосом предложил мне сесть и, закурив, спросил.
– Как дела, Мишаня?
– Контора пишет, – ответил я.
– И что же пишет контора? Очередную нетленку? А может, гимн ушедшей эпохе? – сыронизировал он, затем поинтересовался: – Это кому-нибудь надо?
– А хотя бы и гимн.
– Ну-ну. От гимнов еще никто не умирал. Но питался скудно.
– Не скажи, Толян, – возразил я. – это смотря какой гимн. Есть такие мастера, которые пишут гимны под заказ. Выгодное оказалось дельце… Это как у Пушкина – "…я вас любил", переделать "…да не люблю я вас. Идите вы!.." Эти мастера питаются вполне сносно…
Разговор у нас никогда сразу не получался. Сначала следовало поёрничать, походить вокруг да около, продемонстрировать, что с годами юмор не ослаб, а сатира не увяла. Только после этого ритуала можно было приступать к темам, интересным для нас обоих. Близости у нас никогда особой не было, особенно после того, как однажды я имел глупость указать Толяну на нестыковку в его повести, напечатанной в одном из московских толстых журналов. Главная героиня, трудолюбивая, много испытавшая на своем веку старушка колхозница, по замыслу автора была неграмотна. Жоржевич на первых страницах несколько раз подчеркнуто упомянул, мол, даже советская власть не сумела заставить ее одолеть азбуку (тоже своеобразный протест против тоталитаризма), а в конце повести она вдруг садится писать письмо внуку в армию – возвращайся, родимый, одно ты у меня солнышко осталось.
Клепков авторитетно отмел критику – Мишаня, кончай придираться! Главное в повести дух, а дух народный. Ты не смеешь этого отрицать…
Я не стал спорить, я сам за дух. В любом случае мы никогда не переходили грань приятельства. Впрочем, Толика вряд ли кто смог бы опутать узами дружбы.
Это было давно, когда мы стояли на одной ступеньке лестницы, ведущей вниз. Теперь эта прошлая игра, напоминающая противостояния белого и черного кота, показалась мне смешной, и я попытался отыскать согласие.
– Что же ты на похороны Валерки не пришел? В одном же семинаре состояли.
– Меня в городе не было… Сколько я ему не твердил, он буквально стервенел! Глаза с ананасы – "…такой шанс нельзя упустить", "…носом чую, это верняк", "…одним ударом в дамки". Одним словом, нес сущую ерунду!
– Это хорошо, что в городе не было. Теперь насчет долга. Он тебе крупно задолжал?
– Достаточно.
– И как ты мечтаешь востребовать долг с вдовы?
– А вот это, дружище, не твое дело.
– Но подождать ты можешь?
– Могу. Месяц.
– Где же она за месяц такую сумму раздобудет?
Он развел руками.
– Не знаю, не ведаю. В любом случае, это касается только меня и Нателки. Ты не суетись, мы с вдовой найдем общий язык, но свое я должен получить сполна. То, о чем вы на похоронах трепались, к проблеме отношения не имеет.
"Уже кто-то капнул! – содрогнулся я. – Ну, языки-и!.."
Между тем Толик популярно объяснил.
– Я выдал деньги из кассы, и эти деньги надо вернуть, потому что на них мне приходится и зарплату выдавать, и бумагу покупать, и вам, писателям, гонорары выплачивать.
– Вот так и вернуть?!
– Именно так! И к сроку. Меня тоже проверяют. Соучредители, сам понимаешь…
Я понял.
– Вот тебе мой совет, – посоветовал он. – Забудь о благородных порывах, мало ли что на поминках болтают. У тебя своих забот не хватает? А насчет помощи я тебе вот что скажу – кое-кто из присутствующих на поминках горячих парней, опомнившись, уже звякнул вдове, что сам, мол, оказался в трудном положении и неплохо бы поделиться с ним небольшой суммой. Ну, в счет долга. Нет-нет, он не настаивает, но "ты должна понять…", "я деньги не печатаю…", "у родителей Пряхинцева квартира на Ленинском…" – ну и так далее…
Признаюсь, я поверил и коротко выругался про себя – вот гады! Мне даже не хотелось угадывать, кто мог оказаться оборотнем.
Стало тоскливо.
Толик неожиданно сменил тему: