Я уже верил и не верил в возможность счастья, однако по-прежнему сидел возле окна и молча разглядывал мелькавшие за окном пейзажи.
Позади остались пригороды Москвы. Скоро поезд промчался мимо Подольска, где в былые дни в вокзальном ресторане отметился каждый уважающий себя русский писатель – начиная со Льва Толстого и Чехова и кончая Горьким в компании с Буниным, Андреевым и Куприным, устраивавшими здесь недельные загулы.
Наверное, было весело…
Через полчаса за окном промелькнула речка Лопасня – чеховские места, – справа, за кромкой леса, геодезическая вышка.
…Платформа "Луч".
Оригинальное название. Интересно, что можно осветить с железнодорожной платформы? Не иначе путь к коммунизму… Низкорослые пригороды Серпухова и через несколько минут на удивление громадный и солидный вокзал…
Еще несколько минут – и можно отвлечься до Тулы…
Здесь меня и настигла судьба.
Какая-то женщина вбежала в вагон и крикнула в коридоре:
– Булгахтеру телеграмма!
Пассажиры засмеялись, а у меня, по увереньям Лены, лицо сделалось серым.
Клянусь дедушкой, это было как удар грома.
Это был выбор судьбы!
Это было озарение, – возможно, единственный дар, которым человека награждают при рождении. Другое дело, что в такой миг можно увидеть?
– Это не булгахтеру, – с трудом вымолвил я. – Это Булгакову!
Женщина вошла в наше купе и торжественно вручила мне телеграмму. В проем заглядывали любопытные лица.
Я прочитал вслух.
– "Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву = Калишьян", – и для убедительности помахал телеграммой.
После минутной растерянности Лена заявила.
– Этого не может быть! Мы едем дальше!! Просто отдыхать!!! Нас ждет Батум!..
Виленкин оказался более толковым парнем – он сразу смекнул, что никакого "дальше" не будет и торопливо принялся выкидывать свои вещи в вагонное окно. Из вагона он выскочил, когда поезд тронулся".
"…Все было кончено, уважаемый Иван Николаевич. Вот что запомнилось – вытянутые физиономии Виленкина и его спутницы. Они никак не могли поверить, что можно не поверить такой телеграмме!.."
"…из Тулы мы вернулись на машине. Я не хотел подвергать опасности любимую женщину".
"…Казнь состоялась. Приговор был приведен в исполнение самым неожиданным способом на свете – по телеграфу! Так случается, уважаемый Ваня. Милость падишаха осуществляется порой не без дьявольского лукавства.
Не без потаенной ухмылки!.."
"…в Москве разгорался скандал.
Мне звонили из МХАТа. Ко мне примчался Сахновский, на тот момент заведующий литчастью театра. Он говорил быстро, напористо, не без состраданья – "этого невозможно было предвидеть…", "…театр по-прежнему относится к моей пьесе как к выдающемуся произведению, воспевающему… (он не уточнил, что воспевающему), "…театр выполнит все обязательства по договору – и денежные, и материальные, позаботится о перемене квартиры (что было сделано).
Но главное – "наверху – он ткнул пальцем в потолок – одобрили решение автора перебросить мост и наладить отношение к себе…"
Далее я не слушал. Сахновский даже не заметил, как обвинил меня в пресмыкательстве.
Это был неожиданный, но подспудно ожидаемый итог.
Бог с ним, с Сахновским! Главное – не терять достоинства. Я писал пьесу вовсе не для "перебрасывания мостов". Я хотел напомнить главному герою о нашей встрече в Батуме, о его словах насчет "нужности" литературной работы для грузчиков в батумском порту, которые, как оказалось, вовсе не нуждались в потугах "попутчика", "волка в овечьей шкуре" и "буржуазного подголоска" Булгакова".
* * *
"…измучила бессонница.
Я лежал на спине и мысленно, вглядываясь в потолок, вспоминал Батум.
Я узрел Михайловскую улицу, бамбуковые галереи гостиницы "Франция", куда нам с Тасей доступа не было, бархатную мебель духанов, где подавалось ни с чем не сравнимое "кипиани" в толстых бутылках с красно-золотыми этикетками, которыми я любовался издали. После расставания с Тасей, которую мне пришлось отправить в Киев, я питался тыквенными семечками, которые отсыпала мне старая аджарка в чувяках, сидевшая под древней смоковницей.
Это было давным-давно.
Это была сказка, в которую обращается всякое нелепое и невероятное воспоминание, не имеющее права возродиться, тем более застрять в мозгу.
Я пытался избавиться от воспаления в голове, но приключение с пьесой вгоняло меня в умственный жар.
Скоро схлынула горечь. Тогда же пришло ясное осознание, что дни мои сочтены. Это было страшно, но и любопытно, ведь не мог же он не вспомнить тот угасающий августовский день, морской берег, покрытый крупной и оттого еще более запоминающейся галькой, мои босые ноги.
Я-то, уважаемый Ванюша, его ноги на всю жизнь запомнил…
Невдалеке рисовался обветшавший причал и возле него потрепанное и грязное донельзя судно под турецким флагом. Я уже почти договорился с капитаном – он готов был взять меня на борт и "по возможности" доставить в Стамбул. Что значит, по возможности, он не уточнил – вероятно, кормить меня на борту этой пропахшей рыбой лохани никто не собирался, так что если я сумею поголодать до турецких берегов, значит, мне повезло.
Я уже было собрался ударить по рукам с этим пиратом из анатолийских греков, но он заявил – дэнги вперед, уважаемый.
Под этим лозунгом я, Ванюша, отправился добывать "дэнги". Это была безнадежная затея. Все, что могли, мы уже продали, на оставшиеся от продажи чемодана миллионы – нашей единственной ценности – я отправил Тасю в Киев к матери.
В Киеве ее откормят, будьте благонадежны. Я еще не встречал человека, которого не смогли бы откормить в Киеве.
В поисках дэнег я отправился бродить по берегу.
Когда устал, прилег. Испытав приступ отчаяния, решил искупаться. Меня манила мысль, может, ныряя, я смогу отыскать сундук с сокровищами.
Мало ли?..
Ну а если не повезет – прощай, белый свет. Больше ты никогда не увидишь незадачливого медика, несостоявшегося литератора, без вины виноватого белогвардейца – не знаю, какое еще определение из груды буржуазного дерьма можно было бы вписать в протокол, в котором будет запечатлен отчет о моей преждевременной кончине.
Не велика потеря…
Удивительно, но в те минуты меня занимал вполне идиотский вопрос – снимать ли ботинки, еще вполне надежные и целые, с толстоватой подошвой – или ухнуть в Черное море прямо в обуви. Глядишь, ботинки быстрее утянут на дно. К тому же с их помощью у меня появится время осмотреться, перевернуть несколько камней – может, под одним из них отыщется жемчужное ожерелье, перстень с алмазом или горсть серебряных рублей.
Если не повезет, намокшие ботинки удержат меня на дне, и мне откроется…
Ты сам знаешь, Иван, что открывается в таких случаях… В тот момент меня очень беспокоила непрезентабельность моего последнего наряда. Если прибавить, что перед небесным судом придется стоять на босу ногу, мне стало совсем не по себе. Сам посуди, друг мой, стыдно предстать перед небесным коллегиумом в таком рванье".
"…Он подошел неслышно, как смерть. Присел рядом. Ему было около тридцати, лицо рябое, видно, в детстве его пометила оспа.
Он, вероятно, тоже пришел окунуться.
Или помешать мне…
Не могу сказать наверняка. Я писатель мистический, однако в тот момент ничего, кроме досады, не почувствовал. Когда же он неожиданно обратился ко мне – решил искупаться, товарищ? – я почувствовал отчаяние.
От этих большевиков негде было спрятаться! Они сумели и в Батуме, на самом краю земли, настичь меня. Этот краснокавказец появился возле меня в самый захватывающий момент в моей жизни!
Что ему надо?
Для чего он здесь появился?
Неужели только ради того, чтобы составить протокол, подтверждающий, будто некто Булгаков, белый офицер и монархист, произвел на берегу предсказанное Марксом самоубийство посредством утопления себя в море, чем доказал нежизнеспособность контрреволюционных идей и крах Белого движения? Следовательно, еще одного классового врага можно списать в архив.
Дата, подпись…"
"…место здесь неудобное, – проинформировал меня сосед.
Он остановился метрах в трех. Стоя, снял вполне приличные мягкие сапоги и без раздумий принялся развязывать веревочку на кальсонах. Я еще тогда обратил внимание, что второй и третий палец на его правой ноге срослись. Мне, медику, не надо было объяснять значение этого мелкого уродства. В народе его именуют "копытом дьявола". Мне стало грустно – по иронии судьбы последним человеком на земле оказался большевик, да еще отмеченный дьявольской печатью на ноге.
Если это не мистика, что это, уважаемый Ванюша?"
"… – Вон там, – незнакомец кивком указал вправо, – и галка мелче, и берег положе.
Он дал мне совет с шибающим кавказским акцентом, преследовавшим меня во Владикавказе, в Тифлисе, и здесь, в Батуме. Собственно, акцент привлек меня только потому, что, взвесив шансы, я решил, что у присоседившегося "товарища" денег с собой нет и грабить его не имеет смысла.
Между тем "товарищ" продолжал делиться опытом.
– …всегда любил море. Даже в начале борбы. К сожалэнию, времени тогда тоже било маловато. Окунешься и снова за дэло…
– За дело мирового пролетариата? – уточнил я.
– Зачем пролетариата? За дэло всех униженных и оскорбленных.
Я не выдержал.
– И за меня тоже? Из всех униженных и оскорбленных на сегодняшний день я самый униженный и оскорбленный…
Тут до меня дошло, чью фразу употребил грузин.
Оказывается, он почитывал Достоевского?.. Выходит, не из простых, из важных.
Молод?
Это пустяки. Во Владикавказе среди важных я и не таких молокососов видал. Один Астахов чего стоит.
Рыжеватый грузин присел рядом, достал трубку, набил ее табаком и закурил.
Я крупно сглотнул.
Он протянул мне кисет и заявил.
– Бумаги нет.
– Ничего, – ответил я. – Раздобуду клочок. Помирать, так с музыкой.
Я достал из кармана обрывок местной коммунистической газеты, который носил с собой в надежде стрельнуть табачку.
Сосед затянулся.
– Из бывших? Или сознательный контрреволюционер?..
– Никакой я не контрреволюционер! Из бывших – да! Окончил медицинский факультет университета. У белых служил врачом… – я жадно затянулся. – Теперь вот прикидываю, как бы мне свалить с вашей Совдепии, иначе кокнут меня здесь. Как пить дать кокнут.
– Что, уважаемый, руки по локот в крови?
– Боже упаси! Я же сказал – врач. Перевязки делал, руки, ноги приходилось пилить, но чтобы пускать кровь, Боже упаси!..
Тут я вспомнил о полковнике Лещенко и загрустил.
– Так зачем же уезжать? – удивился сосед. – Разве тебе, уважаемый, здес работы не найдется? Руки-ноги пилит…
– Ага, найдется, – усмехнулся я. – Как бы голову не отпилили.
– Зачем голову, если не виноват. Я смотрю, больших капиталов ты не нажил – сидишь, смотришь на турецкий пароход, прикидываешь, где дэнги раздобыть. Вот меня решил ограбить. Только у меня, уважаемый, дэнег тоже нет. Ни золота, ни серебра. Так что сейчас мы с тобой истинные пролетарии, только я сознательный, а ты несознательный.
Я уже совсем было собрался попрощаться, да черт меня дернул съязвить:
– Не такой уж я несознательный. Будьте благонадежны, что повидал, сумею рассказать.
Сосед удивился:
– Как это?
– Книгу напишу, как сознательные становились несознательными и наоборот, и что из этого вышло.
– Э-э, так ты писатель, – удивился грузин. – Книг пишешь?
Я замялся.
– Хотел написать, когда сотрудничал в лито во Владикавказе. Там и пьесы мои ставили о том, как ломаются мысли, как теряешь рассудок, как ищешь ответ, зачем это все со мной?
– Это хорошие мисли, – одобрил незнакомец и ткнул в меня трубкой. – Продуктивнии. Только кому они там нужны?
Он махнул рукой в сторону юго-запада, потом добавил:
– Там не нужны. Здесь нужны.
– Мои мысли вам не подойдут.
– Откуда знаешь? Если есть желание, почему не писат здес. Толко не надо твоего контрреволюционного "ага". Я серьезно говорю. Вижу, мается человек, а место неудобное выбрал. Я ему советую – отойди подальше, там топиться удобнее, а он, оказывается, литэратор.
– Я не литэратор, – возразил я.
– Станешь! – заверил сосед. – Но только здесь. Там, – опять тычок трубкой в сторону парохода, – там не станешь. Там дэнги нужны, а у тебя дэнег нет. И у меня нет. И у грузчиков, – он указал на полуголых босяков, таскавших мешки на турецкий пароход, – нет. Разве они не люди, разве им не нужны книги? Подумай, дорогой. И не спеши, я тебе как брат говорю.
Он зашел в море. У доброхотов, даже самых большевистских, почему-то никогда не бывает денег. Советов сколько угодно, а вот со средствами туго.
Он искупался, вышел на берег, натянул кальсоны, сапоги, брюки, рубашку, основательно заправил ее в брюки и, не попрощавшись, отправился в сторону порта.
Я остался лежать на обточенных соленой водой голышах как мертвый. От голода ослабел совсем. С утра начиная до поздней ночи болела голова.
И вот ночь на море.
Я не вижу его, только слышу, как оно гудит.
Прихлынет и отхлынет. И шипит опоздавшая волна. Вдруг из-за темного мыса – трехъярусные огни.
"Полацкий" идет на Золотой Рог".
"…Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет.
Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови.
Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь.
Раз так… значит… значит… домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег – пешком. Но домой.
Жизнь погублена. Домой!.. В Москву! В Москву!!
…В Москву!!!
Прощай, Цихидзири. Прощай, Махинджаури. Прощай, Зеленый Мыс!"
"…так с головой я нырнул в катастрофу".
* * *
"…потом мне рассказывали, будто, по словам Немировича-Данченко, обратившегося к Сталину за разъяснениями, вождь заверил Владимира Ивановича, что считает "Батум" очень хорошей пьесой, но к постановке она не годится. "Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, – заявил И. В. Сталин, – делать романтическим героем. Нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова".
Глава 5
За разъяснениями я обратился к Рылееву.
Лукич выслушал меня и после короткого раздумья заявил:
– Послушай, дружище, вряд ли, соблюдая хронологическую точность и скрупулезно воспроизводя уже известные детали, можно написать хороший роман. А нам нужен хороший роман, в котором должно высвечиваться время, а не даты, правда, а не истина, не так ли?..
– Кому это нам? – поинтересовался я.
– Тебе, мне, окружающим… – Рылеев неопределенно очертил рукой широкий круг, в который при желании можно было включить всех, кому дорога правда.
С этим бесспорным тезисом меня однажды познакомил мой прежний куратор Трущев Николай Михайлович. Он сослался на того же Толстого, утверждавшего, истина – это что-то чужое, холодное. Она пришла от немцев, значит, истиной можно поступиться. А вот правда – это что-то свое, родное, теплое, что необходимо защищать, не щадя жизни. Стоит только нащупать ее в душе, и тебе откроется дорога в рай. Бог, как говорится, не в силе, а в правде.
В этом, конечно, было зерно истины – или правды? – однако я уже не был тем доперестроечным простаком, чтобы безраздельно доверять чужому мнению. Как, например, расценивать выражение "истинная правда"?
Подтверждает ли оно Толстого?
Впрочем, вернемся к Трущеву. Верхним пределом человеческих возможностей, по его мнению, является отыскание согласия между этими метафизическими понятиями, хранящимися в душе. Только очень немногие святые сумели добраться до этой границы.
Рылеев, по-видимому, придерживался той же точки зрения. Он выразился в том смысле, что никакие воспоминания, тем более роман о Булгакове, немыслимы без обращения к биографии Петробыча, который "тоже начудил немало".
Он закурил, потом положил папиросу в толстенную, под хрусталь, стеклянную пепельницу.
– В любом случае, соавтор, тебе не избежать обращения к биографическим подробностям. Я ни в коем случае не призываю скатываться в банально-сравнительное жизнеописание двух исторических персонажей, но рекомендую придерживаться проверенной временем установки – судьба каждого из них является как бы своеобразным зеркалом, в котором многомерно отразился не только его визави, но и правда эпохи.
Я не смог сдержать ухмылку.
Он рекомендует!..
Рылеев подчеркнул.
– Как, по какой причине Сталин и Булгаков оказались на одной исторической оси, какая сила поставила их лицом друг к другу, сказать не могу. Документы об этом умалчивают.
Так бывает, дружище.
Историческое местоположение выпало нашим героям как данность, в котором надо было не только существовать, но и действовать.
Но прежде всего выжить!
То есть не только не уйти в небытие по чужой воле, но, как бы ни было тяжело, любой ценой оставаться на сцене и до конца отыграть свою роль!
Это тяжкий жребий, приятель. Не каждому по плечу.
Что касается подробностей?..
Юрий Лукич сделал паузу, затем, будто мысленно заглянув в историческое зазеркалье, продолжил:
– Вкратце события начала 20-х годов, их общий фон, сводятся к тому, что весной двадцать первого – как раз когда Булгаков едва унес ноги из Владикавказа – Сталин едва не отдал Богу душу.
Глядя в мои изумленные глаза, веско добавил:
– Именно так, ни больше ни меньше.
Рылеев дал мне время переварить сказанное.
– В марте у Петробыча случился приступ перитонита. С этой хворью тогда шутки были плохи, ведь антибиотиков не существовало. Операцию делали в знаменитой Солдатенковской больнице. Операция была очень тяжелая – помимо удаления аппендикса пришлось сделать широкую резекцию слепой кишки, и никто из врачей не ручался за исход.
Каким образом Сталин выжил, наука умалчивает.
После сытной затяжки Рылеев продолжил:
– По свидетельству лечащего врача, Ленин по два раза на день, утром и вечером, звонил по прямому проводу. Причем Предсовнаркома не просто справлялся о здоровье "чудесного грузина", но и требовал от Розанова самого тщательного и обстоятельного доклада о состоянии пациента и принятых мерах.
Рылеев еще раз глубоко затянулся.
– Ленина очень беспокоило состояние здоровья Петробыча, прирученного им еще в пору начала революционной деятельности. Понятно почему?
Я отрицательно покачал головой.