Онежка нащупала рукой футляр с анероидом, который висел у нее на боку. Она знала барометрическое нивелирование и надеялась, что ошибок не сделает. Лопарев дал ей время тихонько, молча улыбнуться, погладить кожаный футляр и продолжил:
- Выбираешь типичную лиственницу - два. Выбрала. Записываешь что положено в таблицу: высоту дерева, диаметр на уровне груди, состояние дерева. Особенное внимание обращай на суховершинность. Считаешь число иголок в пучке, берешь образцы шишек - это три. Еще через каждые двести шагов указываешь тип леса, бонитет, густоту стояния - это четыре. Ну как, ясно?
- Ясно, - ответила Онежка.
- Можешь идти.
Она повернулась и пошла. Хотела посмотреть, глядит ли ей вслед Лопарев или он тоже отправился по противоположному склону, но вертеть головой было нельзя: легко можно сбиться, считая шаги… Двадцать… Сорок… Сорок пять… Сорок девять… Оглянулась - Лопарев стоял совершенно в той же позе, заложив руки за спину.
- Ну, говори, - крикнул он сверху, - какие будешь делать записи! Ну?..
Онежка вздрогнула: голос звучал не в пятидесяти шагах, а совсем рядом с нею… Торопливо расстегнула футляр анероида и потом все, что записывала в полевой журнал, выкрикивала Лопареву тоненьким, прерывающимся голоском, а он стоял наверху, руки назад, и кивал. Кивнул в последний раз, повернулся, ни слова не говоря, пошел в обратную сторону.
Онежка понимала, что было нужно Лопареву. Некоторые ученые утверждают, будто лиственница - вымирающая на Алтае порода, Лопарев же хотел доказать, что это не так, хотел установить, что даже на верхней границе леса угнетаемая ветрами и морозами лиственница все-таки сохраняет прежнее число хвоинок в пучке, и шишки на ней не мельчают, и семена обладают прежними свойствами. Значит, вымирания нет, есть только борьба за существование на высотах около трех тысяч метров, такая же, как и у всех других пород. Если бы вымирание началось, так здесь оно началось бы прежде всего.
Не то чтобы Онежка всегда была очень внимательна на лекциях профессоров и доцентов лесного института, но сейчас память не изменила ей, ей вспомнилось все, что они говорили о лиственнице: что она хороша в аллеях и в групповых посадках, что из древесины ее - красно-бурой, яркой, налитой, прочной, как у дуба, - получают лаки, из коры - дубильные вещества, из хвои - эфирные масла…
Онежка шла по азимуту вниз и вниз, выполняя все, что говорил ей Лопарев. Ей казалось, он очень толково объяснил, что и как нужно делать. Чем дальше, тем почему-то было легче и легче идти, и она шла, приминая высокую мокрую траву, отряхивая с травы серые капли влаги, и следом за ней возникала тоненькая зеленая дорожка.
Работа спорилась. Петь хотелось, но Онежка не запела: поняла, что ее голос будет лишним в пасмурном безмолвном лесу.
Потом, когда она пересчитывала число хвоинок в пучке, вдруг представила, что в руках у нее не хвоинки, а большие, взрослые деревья. Будто она склонилась над лесом, лес этот совсем не такой, как здесь, на склоне, - хилый, низкорослый, туманный, - а огромный, тенистый и солнечный, но почему-то он весь у ее ног, и она запросто берет в руки одно, другое, третье дерево…
Деревья живут сотни лет, она - столько же… На ее глазах маленькое опушенное семя сибирской лиственницы дает росток, на ее глазах появляется дерево-подросток и вырастает затем в великана. Даже и этого ей было мало. Одно поколение лиственниц за другим покрывало горы, долины, еще какие-то земли - она все видела.
Легко и просто, как легко и просто приходилось ей летать во сне - оттолкнувшись от земли, мчаться куда-то ввысь, - виделась ей сейчас лиственница через тысячи лет, и радостно было узнать, что порода эта не вымирает, наоборот, лиственничных высоких и светлых лесов становится все больше и больше на земле.
Еще, побывав где-то очень далеко, разволновавшись, размечтавшись, Онежка спросила себя: вот это и есть, может быть, то самое, что назывется не совсем ясным, но красивым словом - открытие? От-кры-тие?!
До сих пор и в школе и в институте она слышала о множестве открытий, сделанных в разное время необыкновенными людьми. Все это нужно было запомнить, чтобы потом рассказать на экзаменах, рассказать на "хорошо" и даже на "отлично". Но тут вдруг она почувствовала себя причастной к открытию, прикоснувшейся к нему. Пожалуй, одна она не смогла бы к нему прикоснуться, если бы не Лопарев. Вслед за ним, сильным и уверенным, лучше вместе с ним, - она могла это сделать, могла доказать, что лиственница не умрет никогда и ни за что. Поразительно это было для нее!
Так работала Онежка, улыбаясь, оставляя зеленые тропки на серой от влаги траве.
Но была у нее одна тревога: когда Лопарев там, наверху, объяснял ей, что и как нужно делать, она все понимала прекрасно, но постеснялась спросить у него об одной мелочи. Знала - обязательно нужно спросить - и не спросила. Побоялась, что Лопарев подумает о ней плохо, решит, что она лентяйка и трусиха.
Лопарев сказал, чтобы она шла по азимуту вниз и вниз. А далеко ли? Сколько времени? Где и когда они встретятся?
Если бы Лопарев сказал, что Онежка должна идти до поздней ночи, до тех пор, покуда у нее хватит сил, она так и сделала бы, и сил у нее хватило бы надолго. Но вот ей предстояло самой решить, когда же повернуть обратно, и для этого решения сил не хватало, и она шла все вперед и гнала прочь неизбежное решение, всерьез думая, что, наверно, придется заночевать в лесу.
Была у нее надежда на какой-то случай: вдруг путь ей преградит отвесная скала или лесной зверь повернет ее обратно…
Онежка выросла в сибирском далеком леспромхозе, леса не боялась, но и опасностями, которые он таил, никогда не пренебрегала; теперь же нетерпеливо ждала какого-нибудь страшного случая.
И такой случай наступил.
Тучи снова потянулись с запада, темные, непроницаемые. Не то что продолжать в этой мгле работу - просто двигаться было очень трудно, а Онежка обрадовалась. Досадовала только, что тучи пришли слишком рано, могли бы повременить час-другой, и она успела бы сделать больше.
Онежка повернула обратно. Свой след - зеленоватую полоску на серой траве - она быстро потеряла; может быть, трава и на этой полоске снова уже покрылась влагой. Онежка двигалась по компасу.
Стали встречаться ей на пути каменные глыбы. Она что-то ие замечала их, когда спускалась вниз, а глыбы между тем смыкались все теснее и теснее, под ногами совсем исчезла трава, склон, каменистый, скользкий, становился все круче.
Потом Онежка заметила: и справа и слева туман оседает, чуть светлеет. Может быть, справа и слева был обрыв, а она шла по гребню?
Онежка поежилась от этой догадки, но бодро шагала вперед и вперед, только стала нагибаться кое-где, чтобы руками нащупать мелкие камни. Камни нашлись не сразу - скала была сплошной, прочной, а найдя их, Онежка бросила один камень в одну, другой - в другую сторону. Прислушалась…
Камни - сначала один, потом другой - ударились где-то далеко внизу, звуки донеслись к ней глухие, несильные.
Так и есть - она шла по гребню!
И опять Онежка не испугалась, только стала двигаться осторожнее. Она сама желала необыкновенного случая, трудного препятствия - и вот дождалась.
Онежка не боялась до тех пор, пока не стало вдруг темно. Темнота подступила неожиданно и непонятно почему. Где-то далеко впереди вспыхнул яркий свет, который не то ослепил ее, не то сжал, сдавил тучи, и тучи в одно мгновение почернели от этого.
Вот тогда, не поняв, что же произошло, она испугалась. Хотела сделать еще несколько шагов вперед, миновать круглый, скользкий выступ, на котором так неудобно и трудно было стоять, но побоялась шевельнуться.
А мимо в это время промчалась черная-черная туча, за которой следовала волна света, - как будто вся земля вращалась из ночи в день.
Вся земля вращалась, и только Онежка стояла на круглом и скользком камне неподвижно.
Туча краем задела Онежку, и она зажмурилась от кромешной тьмы, в которую погрузилась сразу, а через мгновение закрытыми глазами, лицом, руками ощутила яркий, слепящий свет.
Медленно открыв глаза, Онежка увидела, что стоит на самом краю отвесной скалы, к подножию которой одна за другой уже начали падать яркие вспышки, и вот сейчас она сама тоже соскользнет с камня - в эту вспыхивающую бездну.
Невыносимо было видеть, как это случится, как, распластанная, она рухнет вниз, ударится о камни, как все кончится раз и навсегда. Чтобы не видеть, Онежка закрыла глаза…
Ее пошатнуло… Она зачем-то протянула вперед руки, колени у нее дрогнули, согнулись.
Там, внизу, куда она падала и все-таки не упала, краски уже перемешались невероятно; трава была синей, ветви караганы - ярко-желтыми, выпуклыми, словно под увеличительным стеклом, камни - зеленого и еще какого-то смешанного, на глазах меняющегося цвета.
Это была радуга…
Осторожно прикасаясь подошвами сапог к поверхности камня, Онежка сошла с него, поглядела кругом и двинулась вперед по вершине гребня, который был теперь весь открыт глазам. Еще метров сорок надо было пройти на высоте, головокружительной и страшной.
Наконец Онежка ступила на мягкую и влажную траву склона, поднялась немного вверх, и тут перед ней предстали все те глыбы, из которых возникал гребень и его лезвие, все кручи, которыми она прошла в тумане. Неужели действительно прошла?!
А когда Онежка различила на гребне камень, с которого она падала и не упала, слезы хлынули у нее. Она бессильно опустилась на траву, зная, что будет плакать долго и горько, до тех пор, пока само собой не придет откуда-то успокоение, пока она не станет изнемогать от слез.
Картины, одна страшнее другой, возникали перед ней: она видела себя неподвижной, распластанной на сизых, все еще играющих красками камнях, искалеченной, неузнаваемо изуродованной.
Потом представила, как о ней плачут дома, в ее родном леспромхозе, далеко-далеко отсюда.
Всю глубину невысказанной обиды она пережила сейчас: почему это возможно - погибнуть вот так глупо и случайно? Ни к чему? Ни для кого? Ничего еще не испытав в жизни, не увидев жизнь?
Ее ведь никогда еще и никто не любил! И она тоже - никогда и никого.
Письма школьного товарища Феди Струкова, в которых он называл ее Онежкой, были такими робкими, так в них было все правильно, что их можно было прочесть кому угодно. И в институте она прятала письма от подруг просто так, чтобы было, как у других. Эта Феди Струкова робость обернулась сейчас такой горечью и досадой, словно всю ее жизнь всегда озаряла любовь, и только что, сию секунду, она любовь эту каким-то образом потеряла.
Глядя сквозь слезы на радугу, Онежка в первый раз в жизни подумала, что ведь и дальше могут ей встретиться еще более страшные пропасти и несчастья.
До сих пор она спокойно проходила мимо чужого горя, мимо трудных женских судеб, почти не запомнив их, не заметив, не почувствовав ничего, потому что была убеждена, будто горькие слезы никогда не потекут из ее глаз, что чья-то неразделенная любовь - когда один любит, а другой только думает, что любит, чье-то большое несчастье всегда будет чужим, не ее. С ней этого не может случиться…
Но вот она стояла над пропастью, пролила слезы и сквозь слезы увидела, как это просто - изувечиться, погибнуть, и впервые, кажется, по-настоящему поверила, что бывают на свете несчастья, что несчастье может случиться и с нею тоже. Молодость, щеки, розовый оттенок которых она всегда чувствовала на своем лице, - ничто не могло защитить ее от этого.
Онежка никогда не мечтала о чем-то необыкновенном - о необыкновенных путешествиях, о необыкновенной, никому больше не доступной любви, о каком-то великом счастье, она не требовала от жизни ничего большого и значительного и была уверена, что и жизнь поэтому не имеет никакого права наносить ей обиды, подвергать испытаниям.
Она никогда ни одним словом не оскорбила жизнь. Если при ней говорил кто-то: "Пропади все пропадом!", "Какая это, к черту, жизнь!" - если заходила речь о чьем-то самоубийстве, ей становилось жаль всех-всех людей, и она старалась поскорее уйти прочь, не видеть человека, который так говорил.
В большом ли, в малом ли - все равно она одинаково верила не в худшее, а в лучшее. Говорили о войне - она верила, что войны не будет потому, что ее не должно быть; говорили о болезни - она была убеждена, что больной человек выздоровеет; шла на экзамен - верила, что не провалится; если у нее не было билета в кино - снова надеялась, что купит билет перед самым началом сеанса.
Случалось, Онежка проваливалась на экзаменах и билет в кино тоже не удавалось купить, - это ее удивляло, но не расстраивало.
Никогда Онежка не говорила плохо о людях и от людей ожидала только хорошего. Встречаться с людьми плохими - это несчастье, а любое несчастье было непонятно, претило ей.
Но вот она впервые почувствовала себя большой и сильной, поглядела на будущие поколения лиственниц, подумала, что, может быть, и ей предстоит открыть что-то еще неизвестное.
И жизнь сейчас же отомстила за эти мечты, привела ее на самый край бездны, испугала…
Когда Онежка вернется в лагерь, разве кто-нибудь догадается, узнает о том, что с ней случилось? Переживет хоть частицу того, что переживала она? Ничуть не бывало. Вот если бы Онежка рассказала обо всем, разревелась, изругала Риту за то, что та осталась в лагере, а не пошла с ней в этот маршрут, надулась на Рязанцева, потому что он только и делает, что лежит в палатке и пялиг на всех глаза, обидела бы Доктора медицины просто так, ни за что, тоже просто так сказала что-нибудь злое Челкашу, - вот тогда все они поняли бы: что-то с ней случилось, проявили бы к ней заботу, внимание, даже уважение.
Но Онежка промолчит, никого не испугает своей чуть-чуть не состоявшейся смертью, и никто-никто не обратит на нее никакого внимания, не пожалеет и не поймет как раз тогда, когда она страдает оттого, что ей необходимы и внимание, и жалость, и понимание, и ласка - все добрые и умные человеческие чувства, сколько их есть на свете.
Вот награда за скромность: одиночество… Она этого не знала до сих пор.
Больше всех она была обижена на Лопарева: он послал ее в этот страшный туман. Он где-то здесь сейчас, в горах, - может быть, совсем близко и, если бы захотел, мог бы ее найти и увидеть всю в слезах, понять… Если бы он сейчас приблизился к ней, она разревелась бы пуще прежнего, пусть слезы лились бы ему на руки.
Не скоро еще, продрогшая, мокрая до нитки, Онежка поднялась с земли. Когда поднялась, подумала, что стала совсем-совсем не той девчушкой, которая проснулась сегодня утром в палатке с таким ощущением, словно в двадцать лет ей довелось родиться снова, которой люди отказывали в этих двадцати, а давали семнадцать, даже шестнадцать, лет и, должно быть, правильно при этом поступали.
Двадцать, а может быть, и больше ей стало только сегодня, сейчас.
Медленно, не оглядываясь, Онежка поднималась но склону. День, казалось ей, закончился, было странно, неуютно оттого, что до сих пор светло и солнце в небе. Ей же хотелось поскорее прийти в лагерь, забраться с головой в спальный мешок, забыть обо всем на свете. Забыть хотя бы до утра, а если можно - на долгий-долгий срок. Онежка вспомнила, с каким усердием, даже с упоением хлопотала она у костра, готовила обед, мыла посуду, наводила порядок в палатке, потому что Рита всегда этот порядок нарушала, разбрасывая вещи. Вспомнила, грустно усмехнулась…
Лопарева Онежка увидела на том же месте, где они расстались. Он сидел верхом на старом, полусгнившем и вывороченном из земли пеньке, а когда увидел ее, встал - руки за спину.
- Жива? - спросил Лопарев, когда Онежка подошла к нему совсем близко.
Она долго молчала, потом подтвердила тихо:
- Жива…
- Значит, все в порядке… - Сильным и ловким движением небольших рук Лопарев вдруг вскинул на плечо пенек, на котором сидел, через другое плечо оглянулся. Онежка его не узнала, - такое у него было радостное, веселое лицо.
- Находка! - сказал он. - Потащу в лагерь! - Похлопал по пеньку рукой и пошел вперед. Онежка - за ним.
Когда Лопарев спросил, жива ли она, вопрос этот - нескладный и грубый, насмешливый - поразил ее. А о чем еще и в самом деле можно было ее спросить?.. Вокруг были горы, все в необыкновенных красках начинающей блекнуть радуги, далеко внизу - долина с реками, деревнями, стадами и с тенями облаков… Нет, день ничуть не стал короче от всего того, что уже произошло сегодня… Было около пяти вечера.
"Почему он такой радостный, Михмих? - подумала Онежка. - Красиво кругом?" Догадка пришла к Онежке: рад, что она вернулась цела и невредима?
Шла за Лопаревым, молчала, глядела в его коричневый затылок с едва заметными седыми волосками и уже готова была простить ему все: что он послал ее в туман, что не стал искать ее, что он ни словом не может ее пожалеть, - когда Лопарев вдруг остановился, сбросил на землю пенек и, весь потный, ласково сказал этому пеньку:
- У-у-у, проклятый! Образина-то, надо же?! - и засмеялся. Еще раз осмотрел внимательно пенек и только между прочим, не глядя на Онежку, спросил:
- Ну, как в тумане-то? Я думал, гробанешься, чего доброго!
- Вы это с кем разговариваете? - спросила Онежка.
- С тобой, ясное дело… - ничуть не смутился Лопарев.
Онежка не стала отвечать ему, сама спросила:
- А что вы стали бы делать, Михаил Михайлович, если бы я… как это вы говорите… и в самом деле гробанулась?
Тут Лопарев серьезным и деловитым взглядом окинул Онежку всю - с ног до головы.
- Сколько килограммов?
- Каких? - не поняла она.
- Обыкновенных. По тысяче граммов каждый.
Снова она долго не могла понять вопроса, а потом провела ладонью по руке, по лицу, почувствовала, как покраснела вся, и тихо-тихо ответила:
- Давно уже не взвешивалась… А вообще - пятьдесят три…
- Пустяк! - повел он плечами. - Вот эта штука, - он хлопнул по пеньку, - тоже пуда три. С гаком. Ничего, тащу… Утащил бы и тебя!
Лицо у него было все в поту, в земле и в трухе: он испачкался о пенек; уши - оттопыренные и прозрачные, как у ребенка, а коричневые глаза - по-хозяйски строгие. Он был сильный. Действительно, он ее запросто унес бы на своих плечах, если бы она вдруг сломала руку или ногу…
- Михаил Михайлович, ну, а если б я… совсем?
Теперь не понял он:
- То есть как это совсем?
- Очень просто - упала бы с какой-нибудь скалы в тумане, мало ли что может быть, и гробанулась… Сейчас лежала бы на камне… изувеченная… мертвая…
- Выдумываешь! - засмеялся Лопарев. - Трусиха! Знаешь, так не бывает!
Он сказал это с таким убеждением, что Онежка вздрогнула вся. Приостановилась: "Почему так не бывает? Почему так не могло быть с ней, если всего лишь час или два назад так было?" Лопарев же медлил с ответом на ее безмолвный вопрос и только после долгой-долгой паузы заговорил снова:
- С первого же раза и совсем? Не бывает. Человек много раз споткнется, потом, смотришь, грохнулся. Почему грохнулся? Не боится больше спотыкаться, вот почему. Привыкает. Начинает думать, будто спотыкаться - это можно, это не беда. Тут как раз беда к нему… В общем, философия. Ты думаешь, для чего мне эта коряга?
Коряга интересовала Онежку, но не сейчас. Сейчас она обдумывала слова Лопарева, эти слова заставили ее сосредоточенно размышлять. Однако Лопарев был настойчив.