Задуманное все-таки удалось, и теперь Гасель выходил из своего долгого транса, смотрел на закат и заставлял работать мозг, будя его, чтобы он, в свою очередь, привел в действие тело и каждый мускул вновь обрел свою силу и гибкость, которые ему понадобятся.
С наступлением темноты, когда Гасель обрел полную уверенность в том, что его уже никто не может увидеть, он начал двигаться: сначала одна рука, затем другая, наконец, ноги и голова. Чтобы выползти из укрытия и встать на ноги, ему пришлось опереться на тушу верблюда, и он почувствовал, что она уже начала испускать едкий и глубокий смрад.
Он отыскал гербу и вновь собрал в кулак всю свою невероятную силу воли, чтобы проглотить зеленоватую отвратительную жидкость, которая вытекала загустевшей массой, словно это была не вода, а яичный белок, смешанный с желчью. Затем отыскал кинжал, снял седло и со всего маху разрезал кожу на верблюжьем горбе, из которого извлек беловатый жир, холодное сало. Еще немного – и оно начнет портиться, однако он жевал его, осознавая, что только это может вернуть ему силы.
Даже после смерти верное животное сослужило ему последнюю службу, отдав кровь из своих жил и воду из своего желудка, чтобы он мог одолеть жажду, и свой ценный запас жира, чтобы вернуть его к жизни.
Спустя час, когда уже окончательно наступила ночь, он в последний раз бросил на верблюда благодарный взгляд, взял оружие и гербу с водой и не спеша двинулся на запад.
Он снял синюю гандуру, оставив на себе только нижнюю, и поэтому стал белым пятном, в тишине скользившим по белой равнине. Даже когда выглянула луна, которая тут же отщипнула первую тень от его фигуры, его можно было бы заметить не дальше чем с расстояния в двадцать метров.
Он разглядел склон, когда появились первые москиты, и полностью завернулся в тюрбан, прикрыв лисамом даже глаза и позволив полам своих одежд волочиться по земле, чтобы насекомые не искусали ему лодыжки.
Миллионы москитов угрожающе гудели. Их было, конечно, меньше, чем на закате или на рассвете, но все равно своим количеством и свирепостью они производили впечатление. Ему пришлось хлопать себя по рукам и шее, потому что некоторым удавалось впиться в него даже сквозь одежду.
Гасель ясно ощутил, как корка соли у него под ногами становится все тоньше и опаснее, но понял, что в темноте у него нет другого выхода, кроме как доверить себя Аллаху и надеяться, что тот направит его. Поэтому он перевел дыхание, когда почувствовал контакт с твердой поверхностью валуна, скатившегося с вершины склона, и стал искать, где можно спокойно выбраться наверх, поскольку пока покоя не было: приходилось все время гадать, наступит он сейчас на гнездо скорпионов или нет.
Приблизительно в трехстах метрах слева туарег обнаружил подходящее место для подъема, и, когда вскарабкался к бескрайнему эргу и легкий порыв ветра ударил ему в лицо, он без сил рухнул на песок, благодаря Создателя за то, что тот позволил ему выбраться из соляной ловушки. Хотя был один момент, когда его доверие почти исчезло, так как туарегу стало казаться, что он никогда не сможет этого сделать.
Он долгое время отдыхал, стараясь отрешиться от комариного гудения, а затем пополз: метр за метром, с терпением хамелеона, выслеживающего насекомое, – пока не удалился от края солончака почти на километр.
Он ни разу не поднял голову выше чем на пядь над уровнем валунов и, даже когда крохотная змейка выскочила прямо у него перед носом, не сделал ни одного лишнего движения.
Он повернулся лицом к небу и посмотрел на звезды, прикидывая, сколько осталось до рассвета. Затем огляделся вокруг и нашел подходящее место: три квадратных метра крупного гравия, почти полностью окруженные небольшими черными валунами. Вынул кинжал и начал бесшумно копать, осторожно отгребая песок, пока не вырыл яму по длине своего тела, в две пяди глубиной. Когда он в нее лег, уже светало, а когда первый луч солнца заскользил по равнине, Гасель закончил засыпать себя гравием, оставив доступными воздуху только глаза, нос и рот, которые в самые плохие часы утра и вечера будут защищены тенью от камней.
Кто-то может помочиться в трех метрах, даже не заподозрив, что здесь прячется человек.
Каждое утро, когда джип вновь приближался к краю себхи, можно было бы сказать, что в душе лейтенанта начинали яростно бороться друг с другом два чувства: страх увидеть неподвижную фигуру на прежнем месте и страх не увидеть ее там.
Каждое утро лейтенанта Размана сначала охватывало чувство ярости и бессилия, заставляя его проклинать вслух этого грязного "Сына Ветра", пытающегося насмехаться над ним, но потом он замечал, что в глубине души испытывает тайное удовлетворение, убеждаясь, что не ошибся в туареге.
– Надо иметь большое мужество, чтобы умереть от жажды, лишь бы не оказаться в тюрьме, – признавал он. – Большое мужество… И он должен быть мертв.
По радио до него донесся возбужденный голос сержанта Малика:
– Он ушел, лейтенант… – Чувствовалось, что тот пребывает в ярости. – Отсюда все выглядит как будто по-прежнему, но я уверен, что он удрал.
– Куда? – угрюмо возразил Разман. – Куда может уйти человек без воды и без верблюда? Или там лежит не верблюд?
– Да. Это он. А то, что находится рядом с ним, похоже на человека, но вполне может оказаться куклой. – Сержант помолчал. – Почтительно прошу разрешения подойти к нему.
– Хорошо… – неохотно согласился лейтенант. – Сегодня ночью.
– Сейчас!
– Послушайте, сержант! – сказал Разман, стараясь, чтобы голос звучал как можно более властно. – Я здесь старший. Выступите, когда стемнеет, и я хочу, чтобы с рассветом вы вернулись. Ясно?
– Совершенно ясно, господин…
– Тебе тоже, Ажамук?
– Я все слышал, лейтенант.
– Сауд?
– Я пошлю человека с заходом солнца.
– Значит, договорились, – заключил лейтенант. – Завтра я хочу вернуться в Тидикем… Меня уже порядком достали этот туарег, жара, вся эта дурацкая история. Если он не умер и не хочет сдаваться, пристрелите его.
Почти в то же мгновение он раскаялся в своих словах, но понял, что ему не следует идти на попятный, даже если сержант Малик постарается воспринять его слова буквально и покончит с туарегом раз и навсегда.
В глубине души Разман должен был признать, что, возможно, это наилучшее решение, поскольку туарег продемонстрировал, что предпочитает умереть, лишь бы не оказаться в грязной тюрьме.
Он попытался представить себе этого высокого человека с благородными жестами и размеренной манерой говорить, действовавшего из убеждения, что он всего лишь выполнил свой долг, как того требовали древние обычаи, рядом с тем отребьем, которым переполнены тюрьмы, и понял, что тот никогда этого не вынес бы.
Его соотечественники в большинстве своем были людьми дикими и примитивными, и Разман это знал. В течение столетия они находились в подчинении у французских колонизаторов, которые старались держать народ в невежестве, и хотя теперь они считались свободными и независимыми, население не стало лучше или культурнее. Наоборот, слишком часто свобода была неправильно понята многими людьми, полагавшими, что освободиться от французов – это значит делать то, что захочется, и силой взять себе все, что оставили после себя французы.
Результатом этого явились анархия, кризис и постоянные политические волнения. При этом власть казалась скорее вожделенной добычей всех тех, кто стремится быстрее разбогатеть, нежели способом ведения нации к ее светлому будущему.
Тюрьмы, таким образом, оказались забиты преступниками и политиками оппозиции, и ни в одной из них не было места тому, кто, как этот туарег, родился, чтобы жить на бескрайних просторах.
Когда тень от камня перестала его защищать, солнце стало светить ему прямо в лицо, и крупные капли пота градом покатились по лбу. Гасель открыл глаза и, не шевелясь, огляделся вокруг.
Он спал, не производя ни единого движения, не сдвинув ни единой песчинки из покрывавшего его слоя песка, не реагируя на жару, мух и даже на ящерицу, которая в какой-то момент пробежала по его лицу. Она все еще была здесь, меньше чем в полуметре от его носа: привстав на камне, наблюдала за ним круглыми глазками, темными и выпуклыми, питая недоверие к этому неведомому зверю, вторгшемуся на ее территорию.
Он прислушался. Ветер не доносил до него шума человеческих голосов, а солнце, стоявшее очень высоко, посылая отвесные лучи, указало, что это час гайлы, в который немногие люди могут устоять перед сонливостью и необходимостью отдаться во власть сна. Он приподнял голову, почти не двигая телом, и огляделся поверх камней. На расстоянии чуть больше километра на юг, на самом краю солончака, он разглядел автомобиль, который служил подпоркой брезентовому навесу, натянутому с помощью длинных веревок, привязанных к двум камням. В образованной таким способом тени вполне могли укрыться с полдюжины солдат.
Он увидел только часового, который стоял к нему спиной, не отрывая взгляда от себхи, но не мог выяснить, сколько еще человек спит под навесом.
Ему было известно – потому что это не укрылось от его внимания в предыдущие дни, – что остальные автомашины и их экипажи находятся далеко и ему незачем их опасаться.
Его добыча здесь, перед ним, и она будет находиться здесь до тех пор, пока с наступлением вечера москиты вновь не загонят ее внутрь эрга.
Гасель улыбнулся, пытаясь представить, какие были бы у солдат лица, если бы они заподозрили, что находятся на расстоянии выстрела от него и что сейчас он вполне может проскользнуть, подобно рептилии, с камня на камень, подкрасться сзади, перерезать горло часовому, а затем точно так же, без всякого риска, всем спящим.
Но он не стал этого делать, лишь слегка поворочался и немного переместил один из камней, чтобы тот лучше защищал его от солнца. Припекало все сильнее, но его прикрывал слои песка и дул легкии ветерок, так что вполне можно было дышать. Совсем не то что непереносимая духота внутри солончака. Эрг была частью его мира, и, пожалуй, невозможно сосчитать, сколько дней он провел вот так, зарывшись, подстерегая стадо газелей. Он ждал, когда они медленно подойдут поближе, объедая ветки в грарах, – можно было доплюнуть до морды животного, – ив нужный момент поднимал руку с винтовкой и стрелял прямо в сердце.
Таким же способом он покончил и с огромным гепардом, дравшим его коз, – сильным, кровожадным и хитрым зверем, который будто заранее чуял опасность, или же ему потворствовал злой дух: он всегда нападал, когда со стадом находился безоружный пастух, и исчезал, точно провалившись сквозь землю, при появлении Гаселя с винтовкой. Поэтому он три дня пролежал, зарывшись в землю еще до того, как старший из его сыновей пригнал стадо, терпеливо дожидаясь, когда зверь надумает объявиться.
Он видел, как тот подбирается, переползая от куста к кусту, плотно прижавшись к земле и двигаясь так бесшумно, что даже самый маленький козленок не заметил его присутствия, и, только когда зверь приготовился сделать решающий прыжок, сразил его выстрелом в голову, прежде чем тот опустил лапы на землю. Шкура этого гепарда была предметом его гордости, вызывала восхищение у любого, кому только довелось побывать в его хайме, а благодаря способу, которым он его убил, Гасель на всю пустыню прославился как Охотник.
Все четверо выступили в поход одновременно – каждый со своей стороны горизонта. Им было приказано в полночь всем вместе подойти к туарегу, покончить с ним, если не будет иного выхода, и отправиться обратно, чтобы вернуться с рассветом.
Старший сержант Малик эль-Хайдери никому не позволил занять его место и еще до того, как москиты начали просыпаться, пошел по следам, оставленным беглецом на краю себхи, углубился в нее с винтовкой через плечо, по-прежнему убежденный в том, что этот оборванец "Сын Ветра" уже удрал.
Когда он успел это проделать или где в данный момент находился, ему было неизвестно, и сержант спрашивал себя, как туарег сможет выбраться из бескрайнего эрга пешком и без воды, если ближайший колодец находится дальше чем за сто километров, уже в районе предгорий Сиди-эль-Мадья.
"Когда-нибудь найдут его труп, высушенный солнцем, если до этого его не обнаружат гиены и шакалы", – сказал он себе, однако в глубине души не был в этом уверен, потому что Гасель признался ему, что два раза побывал в "пустой земле", и он был уверен, что тот не лгал. Для туарега сто километров эрга, возможно, не представляли собой непреодолимую преграду, хотя беглец не учитывал того факта, что если он не обнаружит его на солончаке, то будет ждать его у колодца.
Для старшего сержанта эта охота превратилась в личное дело, в котором им двигало нечто большее, нежели желание справиться с ситуацией своими силами, без вмешательства начальства. Туарег посмеялся над ним в оазисе, перерезал горло капитану у него под носом, водил его, как недоумка, туда-сюда по пустыне и, наконец, продержал пять дней в ожидании неизвестно чего.
Его подчиненные шептались у него за спиной, и ему было об этом известно. По возвращении в Адорас они станут говорить, что, мол, нашего грозного старшего сержанта обвел вокруг пальца неграмотный туарег. Попробуй тогда справиться с личным составом. Не один и не два пустятся в бега через пустыню, рассудив, что раз можно убить капитана и безнаказанно скрыться, значит, можно прикончить и сержанта и смыться. Если исходить из этого основания, его жизнь уже не будет стоить и горстки фиников.
На закате лейтенант Разман приказал отъехать вглубь равнины, подальше от назойливых москитов. Пока его подчиненные снимали брезент, который служил им укрытием, он бросил последний взгляд на капрала, твердой походкой удалявшегося к центру солончака, и вновь навел бинокль на точку, не дававшую ему покоя.
Солдаты, оставшиеся с ним, не проронили ни слова, убежденные в том, что бесполезно в очередной раз спрашивать, не сдвинулся ли туарег с места. Ясно же, что мертвые не имеют обыкновения двигаться, а ни у кого из них не оставалось на сей счет ни малейших сомнений. "Сын Ветра" мужественно позволил солнцу себя сжечь. Со временем его тело покроется солью, превратится в мумию, лежащую рядом с его верблюдом, так что, возможно, однажды, через сотни лет, кто-нибудь обнаружит его нетленным и будет недоумевать, по какой такой странной причине человек забрался так далеко, чтобы умереть.
Лейтенант Разман улыбнулся про себя, подумав о том, что он бы мог превратиться в символ духа туарегов для будущих столетий, когда их род навсегда исчезнет с лица земли. Гордый имохар, бесстрастно ожидающий смерти в тени своего мехари, загнанный врагами и убежденный в том, что умереть таким образом намного благороднее и достойнее, чем сдаться и сесть в тюрьму.
"Он превратится в легенду, – думал он. – Легенду вроде Омара Муктара или Хамоду… Легенду, которой будут гордиться люди его расы и которая будет напоминать им о том, что когда-то все имохаги были такими".
Голос одного из солдат вернул его к действительности:
– Когда скажете, лейтенант…
Он бросил последний взгляд на солончак, завел мотор, и они в очередной раз покинули москитный район, чтобы разбить лагерь там, где они разбивали его каждый вечер.
Пока один из солдат начал готовить скудный ужин на небольшом примусе, он включил радио и связался с базой.
Суад отозвалась почти сразу.
– Ты схватил его? – нетерпеливо спросила она.
– Нет. Пока нет.
Воцарилось долгое молчание, и наконец она откровенно сказала:
– Я бы солгала, сказав тебе, что сожалею об этом… Вернешься завтра?
– Что еще остается? У нас кончается вода.
– Береги себя!
– Что нового в лагере?
– Вчера вечером у нас были роды… Самочка.
– Вот здорово. До завтра!
Он отключился и несколько секунд сидел с микрофоном в руке, задумчиво уставившись на равнину, которая начала покрываться серым одеялом. Родилась верблюдица, он гоняется за беглым туарегом… Что ни говори, а все-таки необыкновенно бурная неделя выдалась на сторожевом посту в Тидикене, где месяцами совсем ничего не происходит.
Он в очередной раз спросил себя, эта ли картина рисовалась его воображению, когда он поступил в военную академию, и об этом ли он мечтал, когда читал биографию полковника Дюпрэ, горя желанием превзойти его подвиги и превратиться в нового спасителя племен кочевников. Хотя в окрестностях Тидикена уже не было кочевников, они обходили пост стороной и всячески избегали контактов с военными после печального опыта в Адорасе.
Грустно это признавать, но эти самые военные так и не смогли завоевать симпатии местных жителей, видевших в них только бессовестных иностранцев, которые отбирают у них верблюдов, занимают их колодцы и досаждают их женщинам.
На каменистую равнину опустилась ночь, вдалеке захохотала первая гиена, и на небе замерцали робкие звезды. Скоро оно целиком будет усыпано ими – величественное зрелище, которым Разман не уставал любоваться, потому что, возможно, именно эти самые звезды в тихие ночи помогали ему продолжать нести службу после долгого жаркого, тоскливого и безнадежного дня. "Туареги колют звезды своими копьями, чтобы ими освещать свои дороги…" Это крылатая фраза пустыни, всего-навсего фраза, однако тот, кто ее сочинил, хорошо знал эти ночи и эти звезды, знал, что значит часами созерцать их вблизи. Три вещи завораживали его с детства: костер, море, разбивающееся о скалистые утесы, и звезды на безоблачном небе. Глядя на огонь, он отвлекался от своих мыслей; глядя на море, погружался в воспоминания о детстве; а созерцая ночь, чувствовал себя в согласии с самим собой, с прошлым, настоящим и отчасти даже в согласии со своим собственным будущим.
Вдруг туарег возник из темноты, и первое, что преследователи успели заметить, это металлический блеск дула его винтовки.
Они уставились на него, не веря своим глазам. Он не был мертв, не превратился в соляной столб посреди себхи. Он стоял здесь, перед ними, решительно сжимая оружие, с офицерским револьвером на поясе. И его глаза – единственное, что он позволял разглядеть на своем лице, – ясно говорили, что Гасель нажмет на курок при малейшем признаке опасности.
– Воды! – потребовал он.
Лейтенант кивнул головой, и один из солдат дрожащей рукой протянул фляжку. Туарег отступил на два шага, слегка приподнял покрывало и, не сводя с них взгляда, держа винтовку в одной руке, с жадностью начал пить.
Лейтенант попытался потихоньку дотянуться до кобуры, валявшейся на сиденье автомобиля, однако дуло винтовки уставилось прямо в него, и он заметил, как напрягся палец туарега. Он замер, пожалев о своем порыве, сознавая, что не стоит рисковать жизнью, чтобы отомстить за капитана Калеба.
– Я думал, что ты мертв, – сказал он.
– Я знаю, – сказал туарег, напившись. – Я тоже в какой-то момент так подумал… – Он протянул руку, отобрал у одного из солдат тарелку и начал есть пальцами, слегка приподняв лисам. – Но ведь я имохаг, – заметил он. – Пустыня меня уважает.
– Да уж, вижу. Любой другой на твоем месте умер бы. Что теперь ты собираешься делать?
Гасель кивком указал на джип:
– Ты отвезешь меня в горы Сиди-эль-Мадья. Там меня никто не найдет.
– А если я откажусь?